был пикет милиции... Там дежурил какой-то пожилой, довольно грузный, мужик, тоже в штатском, но явно из местных и статусом поскромнее...
Ещё немного все трое побеседовали со мной...
Один из моих гостей, тем временем, куда-то выходил, потом вернулся...
Продолжают расспрашивать, задают вопросы о моих религиозных воззрениях... Я отвечаю. Но чувствую при этом, что вопросы эти они уже задают как бы для проформы, а сами чего-то ждут... Чего же, думаю, они тянут?..
И вдруг — быстро и шумно — в помещение заходят двое крепких молодцов в БЕЛЫХ ХАЛАТАХ...
(С тех пор я долгие годы не мог спокойно видеть людей в белых халатах...)
Мне стало абсолютно ясно, чего они тянули и ждали, и как решили мною распорядиться...
Молодцы быстренько, привычным движением, взяли меня под обе руки, и — во дворе уже стояла белая машина с красным крестом...
Дурдом 1-й: 5-я ПНБ, ул. Лебедева 39.
Психбольница на Лебедева располагалась в корпусах бывшей царской тюрьмы, в «женских Крестах» (теперь там СИЗО).
Меня определили, как положено, сначала в «надзорку», и несколько первых дней я провёл там. Потом перевели в общую палату...
Почти сразу, не разбираясь, вкололи мне аминазин, что потом делали регулярно, от которого я совершенно тупел и ходил в каком-то тяжёлом и вязком полусне...
Позже, когда мне назначили «лечение», в меня вливали через капельницу целую бутылку смеси аминазина, галоперидола и атропина, и вот это было действительно страшно. Было и тяжёлое, сонное, вязкое отупение — и в то же время тебя будто разрывает на части, не можешь ни лежать, ни ходить, ни сидеть, и готов хоть на стенку лезть, лишь бы как-то выйти из этого состояния...
Повкалывали мне и «серу» (сульфазин) в задницу. Боль, сидеть не можешь, ходишь, волоча за собой ногу, а главное, температура поднимается до 41 градуса и выше, потеешь неимоверно, постель наутро такая мокрая, что простынь — хоть выжимай...
…
Помню, как я лежал в надзорке, привязанный за руки и за ноги четырьмя полотенцами к койке (просто для гарантии) со своей капельницей, с иглой в вене. Сравнение с позой Распятого — напрашивалось само собой. Но, думаю, какую из этого можно сделать икону? Разве эту нелепую капельницу — можно изобразить хоть на сколь угодно постмодернистской иконе?..
…
Кормёжка там была, в общем, надо признать, довольно неплохая. А тем более — после моих полуголодных странствий. Мясо и рыбу я отдавал моим новым друзьям, а они делились со мной гарниром. Передачи тоже разрешались, почти без ограничений. Так что, с едой проблем не было...
Считаешь себя здоровым — значит больной!
Высокий парень, из посёлка Саблино Ленинградской области, примерно моих лет, или чуть помладше, постарался сразу ввести меня в курс дела.
Он мне объяснил, что, прежде всего, ни в коем случае нельзя говорить врачам — а, тем более, настаивать на этом — что ты здоров: РАЗ СЧИТАЕШЬ СЕБЯ ЗДОРОВЫМ — ЗНАЧИТ БОЛЬНОЙ. Надо обязательно согласиться с ними, что ты больной. Но не сразу вдруг — а так, как будто бы это им удалось тебя в этом убедить, они это очень любят. Но это ещё далеко не всё.
Потом тебе, в любом случае, даже если бы ты и полностью «покаялся», назначат «лечение», тут ничего не поделаешь, придётся всё это вытерпеть. А будешь возражать, выступать, качать свои права — сделаешь себе только хуже. Курс «лечения» может продлиться недели три, если повезёт, а может — и не один месяц. Это будет зависеть и от каприза врачей, но и от твоего поведения тоже.
И к концу курса — надо понемногу начать признавать: что, мол, да, я вёл себя неправильно, не критично, и это была, конечно, болезнь, а вот теперь я начинаю чувствовать, что мне стало лучше, и прежние нехорошие мысли мне в голову уже не приходят.
Но признавать это надо не сразу, а то они могут тебя заподозрить, что ты блефуешь, а именно — постепенно, и именно — к концу курса «лечения»: надо постараться показать, что это именно их «лечение» привело к такому хорошему, положительному результату, они это любят...
Ну, и если они не заметят больше в твоём поведении никаких «рецидивов», то есть, если ты будешь продолжать твёрдо признавать, что прав был не ты, а правы были врачи, и ты во всём своём прежнем поведении полностью раскаялся, то — если повезёт — через недельку-другую после этого могут и выписать...
«У него философия такая!»
Консультаций разных по моему поводу проводилось довольно много, мои эскулапы явно затруднялись: к какому именно типу психов меня следует причислить...
Помню, вызвали меня как-то раз на одну такую консультацию, где-то в первую или вторую неделю. Врачей там сидело человек 5-6, и всем концертом заправляла в тот момент начмед: низенькая, толстая и некрасивая еврейка с маленькими злыми глазками.
Помню, как она с величайшим возмущением воскликнула, обращаясь к своим коллегам:
«Нет, вы представляете, что он говорит: что надо любить Бога, и надо любить людей! Это у него философия такая!..»
И коллеги — на это только согласно, сокрушённо и скорбно покачали головами...
И начмед, подводя итог этой консультации, и выражая единодушное общее мнение собравшихся целителей душ, лишь махнула пухлой ручкой — что означало решительное и непререкаемое: «ЛЕЧИТЬ!»...
Отец Антоний (Ворожбит)
Самым близким моим другом, и верным товарищем по несчастью, стал там интереснейший человек: лет на 10-12 старше меня, с огромной, чёрной, почти смоляной, бородой, украинец (причём, с Западной Украины), по фамилии Ворожбит, и с монашеским именем Антоний, как я его и звал (паспортного имени его уже не упомню). Переменил множество мест жительства, как и работ, и специальностей, служил и в милиции, и в церкви, имел чин иеромонаха...
Залетел, по его рассказам, сколько упомню, из-за воровства каких-то стройматериалов (что в советское «застойное» время большим грехом уже и не считалось). Возможно, он далеко не всё мне рассказывал. Какое-то особое «хохлятское» лукавство в нём было, и некоторые странности в характере тоже. Но что определённо могу сказать, так это то — что никто другой там не мог меня так поддержать в трудные минуты, как именно он. В нём была какая-то огромная жизнерадостность и жизнестойкость, какой-то прирождённый оптимизм, и твёрдая вера в благой Высший Промысел.
Религиозные его взгляды были весьма широкими и экуменическими, баптистов он очень уважал, как и прочих протестантов, и за еретиков не считал — но за таких же христиан, как и православные. Меня он также не почитал ни за еретика, ни за сектанта. И беседовать с ним на духовные темы было и интересно, и отрадно для души.
Историю моих духовных поисков, и моего духовного крещения, он выслушал, местами, с добродушным смехом, но принял целиком. И звал меня «Савва». А я его — «Антоний».
Ко мне и к нему у среднего медперсонала было особое отношение. Очень характерно было следующее. Каждый день, в определённое время, все пациенты этого скорбного дома выстраивались в очередь к «прилавку», и нам всем давали по целой горсти разных таблеток. Давали запить водичкой из мензурки. И потом всех заставляли открывать рот — и показывать, что он пустой. Заставляли это делать всех — кроме меня и отца Антония: нас с ним это не заставили делать, даже разные медсёстры, за всё время ни разу. И я спокойно шёл после этого «приёма таблеток» в туалет — и выплёвывал это всё в унитаз.
Так же всем «дуракам» (к которым, теоретически, относились и мы с отцом Антонием) было положено каждый день (кажется, с обеда до ужина) клеить коробочки из картона: это была общеобязательная «трудотерапия». За это занятие сажали, опять-таки, всех — кроме меня и отца Антония. Мы во время этой «трудотерапии» спокойно ходили по проходу между койками главной палаты, и мимо этих рабочих столов и их скорбных тружеников, и вели духовные беседы...
Иногда, увлечённые своими богословскими рассуждениями, задерживались у той или другой стены...
И — пока нас, в конце концов, не окликали санитарки или медсёстры:
«Святые отцы! Идите ужинать!..»
Песни «принудчиков»
Контингент в нашем отделении был очень разный. Были алкоголики, были почти полные «овощи» (и было видно любому не специалисту, что это именно результат длительного и упорного «лечения»), были и здоровые молодые парни «принудчики», которые, имея в перспективе какую-нибудь статью и «уголовку», «косили» от тюрьмы, добившись решения суда о «принудительном лечении»...
Самый интересный из этих парней был, сколько помню, замзав какого-то не хилого торгового отдела в Гостином дворе, и отбывал здесь за какую-то очень крупную растрату, а точнее, как он рассказывал, ему пришлось отдуваться за своего начальника, который очень так душевно попросил его взять всю вину на себя, пообещав, что вытащит его из этой истории с минимальными потерями, и потом не забудет отблагодарить.
Этот парень очень неплохо играл на гитаре и пел под неё штук 10-15 тогдашних популярных советских песен, а ему подпевали, усевшись на соседние койки, и другие «принудчики»...
Эти их ежедневные концерты, и некоторые наиболее яркие песни из их репертуара, помню всю жизнь...
Танцы в сумасшедшем доме
Кажется, раз в неделю в нашем дурдоме для психов устраивались танцы. В общий зал на нашем этаже выводили желающих принять участие из мужского и из женского отделений. Приходил очень старый слепой баянист — и начинал играть советские танцевальные мелодии...
Я не танцевал, но решил использовать это мероприятие для поиска единомышленниц. Во время первых же при мне танцев — я подошёл к одной симпатичной девушке в больничном халате, извинился, что не танцую, и спросил её: нет ли среди них верующих?
Она сразу же указала мне на женщину, постарше меня, почти рядом с нами:
«Вот у нас женщина верующая!..»
Я с этой женщиной сразу же познакомился и разговорился. Это была Инна Гааг, бывшая жена (как она рассказывала) известного поэта Глеба Горбовского. Среди трёх его официальных жён она не значится, хотя две последних из них в психушках побывали (как и он сам, не раз, по пьяному делу). Она много про него рассказывала, как и про всё его поэтическое окружение, так что, не похоже, что это была чистая выдумка с её стороны. Скорее всего, она была одной из его поздних «гражданских» жён...
Взглядов она была тоже самых диссидентских, и конфликтов с властью у неё было много — и на почве религии, и на почве политики, и, видимо, ещё из-за её аристократической и не вполне советской родни...
Спасение Верой
Когда мне сделали перерыв в курсе моего «лечения», я тогда чисто физически, вроде бы, смог придти немного в себя, но ощущение какого-то полного и сильнейшего отупения — было огромным и страшным. Отупения — и какого-то полу-сонного омертвения во всём организме. И состояние этого отупения и омертвения не проходило...
Я видел, во что там превращают людей. И рассказов на эту тему знал уже превеликое множество. И я невольно думал: так неужели и надо мной это уже начинает сбываться? Неужели и мой мозг начинает претерпевать необратимые разрушения?..
Помню, как я ходил в небольшой, и относительно спокойной, «боковой палате», в проходе между койками, и размышлял об этом. Точнее — пытался размышлять, так как голова моя работала с преогромнейшим трудом...
Я
Не каждый может пойти на такие жизненные испытания.
Разве с возрастом не становишься мудрее?