Не всякая истина приятна

И.Берлине).
*  *  *
«О необычном характере его языка ходили легенды».  Быстрый поток его речи «соединял оксфордские интонации с русским акцентом».
.*  *  *.

I. Исследованиям Берлина по истории политической мысли в Европе и России в двухтомнике предпосланы четыре его статьи с изложением его позиции и метода: «Стремление к идеалу», Чувсиво  реальности», «Естественная ли наука история», «Два понимания свободы».

В очерке «Стремление к идеалу» Берлин сказал : «Сорок лет своей долгой  жизни  я потратил на то, чтобы прояснить  самому себе всё разнообразие идей» в которые воплощаются жизненные ценности и цели». В результате  «его мысли в самой сердцевине» темы «изменились».  «До некоторой степени этот  рассказ станет автобиографическим».

Он долго находился под влиянием Маккиавелли.

Его взгляды во многом сформировались под влияникм русских  писателей и мыслителей XIX века.

В Оксфорде он вооружился принципами критического эмпиризма (Ф: 13, 8, 11).
«Многие и сегодня верят в грядущую победу разума». «Будет ли у драмы истории счастливый конец?» (Ф: 13, 12).

«Если победа разума невозможна, то в чём же идея прогресса?» (Ф: 13).

«Некоторые люди  середины XIX  века» иногда подобно Толстому  знали, что: «даже если свобода — иллюзия, то всё равно она остаётся важным ориентиром» (Ф: 10).

«Мечта  о  гармонии — подкоп  под  репрессивные режимы» (Ф: 11).  Но ценности конкурируют между собой; мы в силах лишь поддерживать их неустойчивое равновесие.

Берлин цитирует (Ф: 25) бодрую фразу Л.Толстого из «Севастопольских рассказов»: «Правда была, есть и юудет красивой». Но Берлин не обещает «царства правды»: много правды — не всем по силам («тьмы низких истин...). Там же — в конце «Стремления» Берлин замечает: «Не было в свете более строгого моралиста, чем Иммануил Кант, но в минуту просветления он сказал: «из кривых горбылей рода человеческого не построишь ничего прямого».
• *  *

История, по И.Берлину — наука, но — особая, к ней не имеет смысла предъявлять требования, которым должны отвечать  естественные науки, например — по Декарту. От историка, кроме  знания множества фактов, в большой мере требуется интуиция, нечто вроде художественного прозрения. В этом смысле подлинный историк близок к художнику или писателю. Берлин называет это «чувством реальности».  Именно уважению к реальности его научили в Оксфорде (я об этом уже упоминал выше). Обязательна для историка (как и для всех, кто изучает мысли, чувства и поведение  отдельных людей и их сообществ)  - способность уловить глубокие корни этих мыслей, чувств и мотивов поведения. Обычные научные методы в этом мало эффективны. Теории, не учитывающие этого рода факторов, в своём практическом применении неизбежно ведут к катастрофам. Такова судьба революций, особенно  - 1789, 1792-93 и 1917 годов.

И.Берлин цитирует (Ф: 95-97) рассуждение И.Тэна (1880) о 20 миллионах французов конца XVIII века, в том числе —  их мысли  и стремления сплетались «в гигантскую паутину с бесчисленными узлами».  Тэн анализировал отдельные части этой паутины, касающиеся отдельных групп населения, считая, что эти нруппы внутри себя гомогенны (то же самое, что делали марксисты применительно к «классам», Н.Б.). И.Берлин комментирует: «Этот текст как нельзя лучше иллюстрирует позитивистский оптимизм, в котором истина и ложь слиты воедино». «Наш единственный путь к пониманию культуры или эпохи  - детальное,  изучение репрезентативных индивидуумов, групп и семей». Но цели нашего обобщения - «понять отношение частей к целому: пытаться воссоздать  неизвестное на основе известного».
.*  *  *

Возможно, сюда  пригодится поразивший меня пример того, как художественный по своей природе приём  позволяет вникнуть в самую гущу паутины, о какой писал Тэн. В нескольких словах — самая суть события!
Бунин записал («Окаянные дни») в своём дневнике: «Стихийность революции: в меньшевистской газете «Южный рабочий», издававшейся в Одессе прошлой зимой (1917-18, Н.Б.), известный меньшевик  Богданов рассказывал о том, как образовался знаменитый совет рабочих и солдатских депутатов: пришли Суханов-Гиммер и Стеклов, никем не выбранные, никем не уполномоченные, и объявили себя во главе этого ещё не существующего совета».  Подробный рассказ А.И.Солженицына («Март 17-го», «Апрель 17-го») о первых двух месяцах революции несомненно показывает, что, хотя формально всё было совсем не так, но Богданов в несколько условной форме  сумел передать самую суть происходившего, может быть, самое важное, что полезно знать о Февральской революции. Я уже писал об этом в статье «Визжали скрепы».
.*  *  *

Масштабные обобщения Гегеля, Шпенглера, Тойнби  слишком общи(Ф: 89).

Естественные науки изучают общее, история — индивидуальное (Ф: 80).

Пагубное пристрастие к теории, доктринёрство — худшее оскорбление для историка  (Ф: 81).

Внимание к рядовым явлениям, стремление различить — где результат личного участия, гле — безличной силы.  Это — скорее искусство, «дар» (Ф: 98).

Наши ошибки в понимании  людей, сообществ, цивилизаций, в числе прочего, часто результат пренебрежения подсознательным, вклю чая — коллективное подсознательное по К.Юнгу и Ф.Сорелю (Ф: 103).

Если моё чувство гармонии -  выдумка … меня называют глупцом, а то — и сумасшедшим  (Ф: 104).

История отличается от естественных наук, в том числе, и своими целями. Может быть самая важная  истина про историю то, что эта наука являктся амальгамой  из результатов ряда наук (социологии, экономики, политологии...).  Это поиск ответа с учётом максимального числа точек зрения, максимального числа уровней, максимального числа компонентов, факторов, акцентов (Ф: 106, 107).

В области морали и эстетики возможны глубокие прозрения с выявлением категорий всемирного значения. Это доступно наиболее проницательным, как Вико, Кант, Маркс, Фрейд.  Мы называем их гениями.  Это оказалось доступным им, поскольку они воспринимали человека не как вещь, а как действующего члена общества (Ф: 108, 109).

Важное различие между действиями историка и  деятелями естественных наук: историкам приходится восстанавливать прошлое в категориях и терминах этого самого прошлого. Без воображения историография немыслима (Ф: 111, 112).

Историку необходимо свойственное художнику «чувство общей структуры опыта». Естественнику, возможно, оно  полезно, но историку совершенно необходимо. К этому чувству и сводится «паутина Тэна» (Ф: 117).

«Кажется, Намиру сказал о чувстве истории: нет априорного короткого пути к познанию прошлого» (Ф: 118). 




ИММАНУИЛ КАНТ

Из тех,  кому И.Берлин уделил наибольшее внимание,  я выбрал троих, каждого – по своим мотивам (про Толстого и Сталига объяснять не нужно) и по своеобразию (особенно это касается Канта)  подхода И.Берлина к ним. Ни о каких параллелях между ними речи, разумеется, нет.

«Попытка Фридрмха Великого в середине XVIII  века  внедрить в Восточной Пруссиии, самой отсталой из подвластных ему провинций элементы французской культуры  … вызвала со стороны этого, набожного, полуфеодального, преданного традиции протестантского общества (которое породило, кстати, также Гердера и Канта) исключительно острую реакцию («Противники Просвещения» (Ф: 306, 307). И.Берлин решительно отделяет Канта от восточнопрусского мракобесия. Кант разделял многое важное во взглядах  французских энциклопедистов, читал в Кенигсбергском университете курс естественного права, какой лет через 50 в николаевской России появлялся лишь эпизодически, лишь на короткое время, чтобы затем снова надолго исчезнуть.

Процитированную мной фразу Канта о «кривых горбылях» (Ф:25)  И.Берлин повторил ещё дважды  (Ф: 183, 363), там (в переводе) речь идёт о «кривой древесине»; мне «горбыли» нравятся значительно больше. Напомню, И.Берлин (Ф: 25) отметил, что это — признание Канта «в минуту просветления».

Поговорим сначала о громадных заслугах Канта и в какой форме И.Берлин их констатирует.

Напомню о только что процитированном высуазывании  И.Берлина (Ф: 108, 109) о достижениях Вико, Канта, Маркса и Фрейда. Нельзя упускать из виду, что это относится лишь к сфере  морали и эстетики.

И.Берлин, к случаю, упоминает, как ясно писал Кант в «Критике чистого разума» о «противопоставленных друг другу взаимодополняющих человеческих потребностях»: а)  в единстве и гомогенности и б) в разнообразии и гетерогенности (Ф: 113).

А вот — в дополнение к уже упомянутой мудрости из Евангелия: «Святой Амвросий говорил: «Мудрый человек, даже если он раб, свободен, а глупец, даже если он властвует,  пребывает в рабстве».  Это вполне могли бы сказать Эпиктет или Кант (Ф: 141).

Кантовский свободный  индивид …  находящийся  за рамками природной причинности … стал сердцевиной либерального гуманизма … (Ф: 144).

Мораль стоиков и Канта отчаянно протестовала против авторитаризма (и так 0 вплоть до националистических и коммунистических диктаторов) во имя  свободного разумного индивидуума  («Два понимания свободы», Ф: 161).

Но многое важное в наследии Канта И.Берлин никак не модет простить ему.

«Кант вывел на свет исключительно всепроникающие, исключительно фундаментальные категории — пространство, время, число, вещнопть , свободу, нравственную личность; и хотя, кроме того, он был систематичным, а часто — педантичным философом, неудобочитаемым, малопонятным логиком, рутинным метафизиком, моралистом профессорского склада, его при жизни признали не просто гениальным человеком, но одним из немногочисленных, подлинно глубоких, а значит , революционных мыслителей в истории человечества, который не просто обсуждал то, что обсуждают другие, не просто видел то, что описывают другие, , и не просто отвечал на то, о чём обычно спрашивают, но проникал сквозь толщу предположений и допущений, которые сам язык воплощает в навыках мышления, базовых системах, в рамках которых мы мыслим и действуем, и затронул их. Ничто не сравнится с ощущением, что тебе открывают свойства самых сокровенных орудий, посредством которых  ты думаешь и чувствуешь, - не задач,  решения которых ты ищешь, даже не решений, но самых глубоких понятий, самых укоренённых категорий, которыми, а не о которых ты думаешь. Тебе являют пути, которыми идёт твой опыт, а не природу этого опыта, каким бы значительным и поучительным ни был бы его анализ» (Ф: 44, 45).
Комментируя яркое высказывание немецкого писателя и философа И.Г.Гамана (1730 — 88): «Бог — поэт, а не математик», И.Берлин замечает: «это люди, подобно Канту, страдающие «от гностической ненависти к материи, навязывают нам бесконечные языковые конструкции, слова, выдающие себя за концепты, или, того хуже, концепты, выдабщие себя за подлинные явления.  Учения ... выводящие свои законы в пустоте … системы — тюрьмы духа … ряд идеологических химер … мёртвое чучело, которому вопиющее неразумие предрассудка приписывает божественные свойства» (Ф: 309).

Так, в самых общих чертах, выглядит Кант у И.Берлина. Не так уж просто примириться с мыслью, что всё это сказано об одном человеке одим автором ( а — не о разных, или разными). И.Берлин докапывался до самых глубин и не поступался ни объективностью, ни добросовестностью.

А возможны к тому ещё и неоправданные и недобросовестные ссылки на того же Канта.