Не всякая истина приятна

греки догадывались о чём-то подобном: в снах, навеянных тогдашним дьяволом – Гермесом,  могла провозглашаться воля богов (недаром профессиональное враньё так разрушительно для организма). Шаг за шагом разворачивает Толстой перед читателем картину неустранимых предпосылок грядущей катастрофы.

Губителный в целом план кампании, подготовленный Чарторыйским.  И о самой этой войне и о плане Чарторыйского с явным отвращением высказывается Старый князь Болконский, провожая сына на войну.

Армия Кутузова, протопавшая не менее 1500 вёрст, не имела возможности прийти в себя: из-за позорной сдачи Ульма союзниками-австрийцами армии пришлось опять сниматься с места и , пятиться от преследующих французов по правому берегу Дуная и от  Вены – на север – навстречу двигающимся из России пополнениям.

«Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, клторый полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела… он понял, что половина кампании  проиграна, понял всю трудность положения русских войск… Он боялся гения Бонапарта» (1. 2.3). «Войска были раздеты, изнурены, ослаблены  на 1/3  отсталыми,  ранеными, убитыми и больными» (1. 2. 9). Союзники-австрийцы оставили армию  один на один с французами.

Приказ  может не попасть по назначению, как это трижды  случилось в сражении при Шенграбене из-за адъютанта Жернова, побоявшегося  соваться под огонь противника (три приказа  об оступлении: один – левому флангу, и ещё два – батарее Тушина). Это обернулось очень острыми ситуациями, спасали опыт и доблесть других и многие  лишние  жертвы. Поэтому князю Андрею так противно бвло находиться на совещании у Багратиона рядом с этой бесстыжей и хвастливой штабной сволочью: он выложил, что знал о ходе сражения, о том, что оно выиграно благодаря доблести батареи Тушина, и ушёл.

На кого взгляды Де Местра (не сочинения, а личное общение)  сильно повлияли, так это – на Александра I.  Он «иногда в конфиденциальном  порядке  обращался за советом» к посланнику  Сардинии «к его советам, и Де Местр снабжал его наблюдениями и рекомендациями, применимыми явно не к одной лишь России, но ко всей Европе того времени»  (Ф: 270).Поэтому аббат – советник Александра, представляющий в романе «Война и мир» взгляды Де Местра,  говорит:  «Стоит одному могущественному государству, как Россия, прославленному за варварство,  стать бескорыстно во главе союза, имеющего целью равновесие  Европы, и оно спасёт мир!»  (1. 1. 3). Эта идея особой исторической миссии России (разумеется, - бескорыстно) – раздавить «гидру революции» и возглавить «Священный союз», воодушевляла и Анну Павловну, и многих её гостей (всю «петербургскую интеллигенцию»  – замечательный ругательный анахронизм Толстого!).  Окрылённый этой, бесподобной идеей,  будущий глава Священного союза  и приехал в армию в ноябре 1805 года.  Давить гидру революции было и увлекательнее и насущнее, чем корпеть дома над скучными и вряд ли разрешимыми делами. Впрочем Де Местр и там не замедлил с дельным советом.  «Человек вообще, будучи предоставлен самому себе, слишком порочен, чтобы быть свободным». «Без более или менее сильной аристократии общественная власть не годится», чтобы вести за собой большинство.  «В России с её византийскими истоками, татарским игом и отделением от Ватикана церковь недостаточно сильна; рабство в России существует, ибо оно необходимо, без него император не смог бы управлять страной» (Ф: 272, 273).

Екатерина II  решилась на участие в окончательной ликвидации самостоятельного Польского государства,  лишь выслушав «Марсельезу» с её устремляющей куда-то вверх музыкой и кровавым текстом («пусть нечистая кровь зальёт наши следы»). И лишь после того, как поляки приняли  «конституцию 1791 года», то есть, когда революция пришла к самому порогу империи.

Её сын продолжал бороться с гидрой революции, но после «18 брюмера» решил,что революция во Франции завершена и сразу же не только развалил Вторую коалицию,  но и начал сколачивать противобританский Северный союз, за что и поплатился жизнью.

Наполеон в своём обращении к армии накануне Аустерлица ни словом не упомянул никаких идеалов революции, он говорил лишь об исторической роли французской нации. Соответственно и о русских войсках говорил презрительно как о «наёмниках Англии, воодушевлённых такой ненавистью против  нашей нации» (1. 3. 13).

Сразу вслед за приказом Наполеона  Толстой приводит очень важное своё наблюдение (1. 3. 14).  Солдаты обычно равнодушны к тому, куда на этот раз загнали их полк .Да и много ли увидишь вокруг из строя?  Но в канун сражения они начинают интересоваться, расспрашивать, во имя чего они должны рисковать?  Наполеоновское презрительное высказывание как о «наёмниках», вероятно, висело в воздухе.. Англия была чем-то далёким, абстрактным, а от немцев тут было просто не продохнуть: к немцам офицерам своей армии, не совсем уверенно владеющим русским  языком, здесь добавились всем распоряжающиеся австрийцы.  Виновники всех лишений, претерпеваемых их «наёмниками». В ходе сражения доходило до перестрелки русских с австрийцами.

Обо всём этом вкупе кричит старый князь Болконский, плучив известие о гибели сына (2. 1. 7): «Мерзавцы! Подлецы! Губить армию, губить людей! За что!..  Убит в сражении, в котором повели убивать лучших русских людей, русскую славу».  Здесь «за что» означает «ради чего», «ради каких ваших дурацких бредней».
*  * *

В центре размышлений Толстого о философии военных действий находятся соответствующие страницы третьего тома «Войны и мира». Проницательность Толстого, его мощное, всеобъемлющее чувство реальности то и дело вступает в конфликт с мелкими скучными подробностями и с упрямством формальной логики. Глава о бессмысленности Бородинского  сражения (3. 2. 19) содержит смешные фактические и логические  ошибки. Ему наверняка на это указывали. Видимо, Толстой хотел сначала закончить роман, к этим мелочам вернуться позже.  Но, не окончив роман, остыл к нему, а значит – и к подробностям
.  *  *  *
О происходившем на Дунае осенью 1811 года Кутузов так рассказывает князю Андрею (3. 2. 16):  «Всё происходит вовремя для того, кто умеет ждать… Если бы всех советчиков слушать, мы бы там, в Турции и мира не заключили и войну не кончили… Скорое на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал». «Терпением я взял больше крепостей, чем Каменский». Я уже упоминал о подробностях этой победы Кутузова (по А.Гейсману: моя статья «Категоричость вместо компетентности»).  Кутузов никак не ограничивался «ожиданием».  Барклай по просьбе Кутузова как бы двинул две дивмзии ему в помощь.  Визирь поспешил переправить на левый берег Дуная 35-тысячный отряд.  За одну ночь войско Кутузова прочно блокировало этот отряд надёжной системой укреплений с суши и  взяв под контроль  (корпус Маркова) правый берег: в тыловом лагере визиря захватили  много боеприпасов.. Правильно ли называть это «терпеливым ожиданием»? Ясно, что тут требуются какие-то другие слова. Из этой операции к маю 1812  года родился такой нужный для России Бухарестский мир, который так уязвил Наполеона, надеявшегося на серьёзную поддержку со стороны Турции.

Так и в Богемии в ноябре 1805 года Кутузов, узнав о том, что австрийцы отдали французам мост через Дугай, и французы торопятся  отрезать его армию  от войск, идущих из России,  не теряя ни минуты, отправил на перехват 4-тысячный отряд Багратиона. Мюрат слегка замешкался, и из очередной западни удалось выскользнуть. Какое же это, к лешему, «ожидание»?

Даже в описании Бородинского сражения Толстой выпячивает старческие полусонные слова Кутузова: «ступай, голубчик».  «сделай, голубчик». Но самое важное, самое страшное для Наполеона, чего он так боялся – удар по его левому флангу казаками и кавалерийским корпусом Уварова: «французы бежали» - происходит как бы само собой. Нет! Это – приказ Кутузова, отданный в тщательно выбранный момент. В результате в три часа, за четыре часа до наступления темноты Наполеон прекратил атаки, дальше действовала только артиллерия.

Толстой упоминает о высокой оценке Кутузова Наполеоном (Балашову – в Вильно):  «Кутузов хороший генерал, осторожный, хитрый. Но он не у дел» (о чём-то похожем – известная реплика Суворова: «Кутузова и Рибас не обманет»).  Узнав о назначении Кутузова главнокомандующим, Наполеон ещё усилил свою оценку: «Величайший – у Севера». Родня, провожая Кутузова в армию,с трепетом спрашивала, неужели он надеется победить Наполеона? Отвечал: «Нет, но обмануть – надеюсь». То, что теперь придётся иметь дело именно с Кутузовым, стало серьёзной проблемой для Наполеона.

О перемещении армии, покинувшей Москву,. Д.Бутурлин: Звезда, 2014, № 9, с. 141) пишет: «Князь Кутузов, считая, что пройденные по Коломенской дороге два марша убедили неприятеля в намерении русских не более чем перейти Оку, решил приблизиться к Смоленской дороге, дабы перерезать единственную операционную  линию». Сам замысел был умело исполнен и положил конец бедствиям России. Рано утром 5 сентября…  армия повернула на правый  берег Пахры».  Это – драгоценнейшие и весомейшие слова о замысле, «положившем конец бедствиям России».  В книге, написанной по поручению императора по горячим следам событий, на основе документов из двух Главных штабов –и Российского, и Французского, автор, генерал свиты, прекрасно знающий о стойкой неприязни Александра I к Кутузову, счёл необходимым написать так, как было.  Книга была опубликована в Париже на французском языке и в том же 1824 году, ещё при жизни Александра на русском, в переводе другого генерала свиты Хатова – имперской канцелярией. Ясно, что у самого Кутузова  замысел созрел именно в таком виде ещё в Филях, но там он единственный отметал все другие варианты, а с этим связывал большие надежды. Барклай писал Ростопчину, что «старик рехнулся».

А Толстой?  Не знал? Пренебрёг?  Упомянул лишь, что в Филях только Кутузов и Барклай были за то, чтобы оставить Москву без боя,  и на этом остановился. В бесконечном противостоянии Толстого – великого художника и небезупречного мыслителя в данном случае проигравшими оказалось немалое число почитателей его таланта. Своим перекосом в изображении Кутузова в виде бездеятельного даосиста Толстой, склрее всего, породил целые поколения воображающих, что они своей «мудрой бездеятельностью» «следуют  достойному примеру Кутузова». Возможно, именно по либералам этот удар пришёлся сильнее всего.  Именно таков Лаевский  в «Дуэли» Чехова, таковы генерал Благовещенский и князь Львов из «Красного колеса» Солженицына, множество подобных.
.*  *  *
И.Берлин внимательно анализирует отношение Толстого к просвещению. «Больше всего он хотел докопаться до истины. Насколько разрушительной бывает эта страсть, показывает нам пример других людей, которые решились копнуть чуть глубже свойственной современной им мудрости пределов». Я уже напоминал об этом применительно к Канту, но такое не грех и повторить. Компанию Толстому «могут составить только разрушители, задающие вопросы, на которые не было, да, видимо, и не будет ответа, по крайней мере, такого,  который приняли бы они сами или те, кто их понимает»  (И: 270, 271). Вслед за