Не всякая истина приятна

Применительно к движению «Штурм и натиск»  (в том числе о высказывании Гердера «я здесь не для того, чтобы думать, , а чтобы быть, чувствовать, жить»)  с «их ненасытной жаждой свободы  от любых заданных извне законов», И.Берлин говорит: «Странным  образом, именно Кант, насквозь рациональный, точный, неромантический ... стал, благодаря преувеличению и искажению  отдельных его положений, одним из отцов безудержного индивидуализма» (Ф: 318, 319).



ЛЕВ ТОЛСТОЙ

В очерке «Отцы и дети» И.Берлин  (И: 129, 130) пишет о Тургеневе: «в отличие от своих великих современников Толстого и Достоевского, он не был проповедником и не желал потрясти своё поколение. Ему было важно вникнуть во взгляды, идеалы, нравы... он хотел вникнуть в чувства, убеждения и позиции, чуждые, а то и противные ему». «Поскольку он не стремился навязывать читателю, проповедовать, обращать, он оказался лучшим пророком, чем оба эгоцентричных, сердитых  литературных гиганта,.. разглядел рождение социальных проблем, которые стали с тех пор общемировыми». И.Берлин цитирует также  замечание  Короленко о Тургеневе: «он понимал, его понимали». Получается, то, что говорит И.Берлин о Толстом в  специально посвящённых ему текстах, - выяснение именно этого, как мешала Толстому художнику и мыслителю, его претензия на роль проповедника и пророка, начиная с очерка «Толстой и Просвещение».

«Отзывы Толстого «о Шекспире, Данте и Вагнере принесли ему репутацию «нигилиста», хотя у него были свои неприкосновенные ценности, но не во всём совпадающие с общепринятыми». Больше всего он хотел докопаться до истины. «Насколько разрушительной бывает эта страсть,  показывает нам пример других людей, которые решились копать чуть глубже свойственных современной им мудрости пределов, - Макиавелли, Руссо; автора «Книги Иова»... Компанию ему могут составить  только разрушители, задающие вопросы, на которые не было, да, видимо, и не будет ответа, по крайней мере такого, , который приняли бы они сами или те, кто их понимает». «Что же касается позитивных идей Толстого — а они менялись на протяжении  его долгой жизни значительно меньше,  чем иногда пытаются представить, - они совсем не уникальны: кое-что роднит их с французским Просвещением XVIII века, кое-что — с идеями века XX; доминирующим идеям собственной эпохи  он практически совершенно чужд». «Он не был ни радикальным интеллектуалом откровенно прозападной ориентации, ни славянофилом, то есть сторонником христианско-националистической монархии. Его взгляды просто не сводимы к такого рода категориям» (И: 270, 271)

«Крестьян он понимал лучше, чем дворян,..  людей средних сословий почти нет в его романах» (И:273, 274;  мало того, их практически нет и в его футурологии — в публицистике 90-х — начала 900-х, Н.Б.)

«Он ушёл из Казанского университета,  ибо решил, что профессора некомпетентны и занимаются одними банальностями». «Толстой чувствовал себя уютнее среди реакционных славянофилов. Он отвергал их идеи, но сами они, как ему казалось, сохраняли хоть какую-то связь  с действительностью... по крайней мере , они верили в примат духовных ценностей и тщетность попыток изменить  человека, меняя лишь самые поверхностные стороны его жизни … Но славянофилы верили в православную церковь, в уникальное историческое предназначение русского народа, в святость истории... в великое мистическое тело... Умом Толстой всё это отвергал, но сердцем, нравом принимал, и даже слишком» (И: 274, 273).

«Презрительно называл «прогрессистами» и царских чиновников, и самодовольную доктринёрскую интеллигенцию», которым недолго осталось сидеть «на шее народа» (И: 273).

«Как мыслитель он очень близок к философам XVIII века. Он тоже считал, что патриархальное российское государство и церковь, любезные сердцу славянофилов, - это организованный и лицемерный преступный сговор, подобно мыслителям Просвещения, он искал ключевые ценности не в истории, не в священной миссии наций, культур и церкыей, но в личном человеческом опыте»  (И: 274).  Возлагал основные надежды на образование, но жёстко связывал образование с принципом равенства, чтобы оно одновременно было одинаковым для всех людей и сословий (И: 271).

«Толстой, Шекспир, Достоевский, Кафка» лучше проникали в суть событий, чем «Г.Уэллс и Б.Рассел» (Ф:  48).

И.Берлин считает (Ф: 55), что «пуританская ненависть историков к воображению» губительна для историографии.


В 1903 году И.Д.Сытин опубликовал составленный Толстым сборник «Мысли  мудрых  людей». Толстой включил туда около 600 цитат из текстов различных мыслителей за вс историю человечества. Титульный лист сборника украшают  четыре портрета: Марка Аврелия, Паскаля, Конфуция и Рескина! Ещё поразительнее само содержание сборника: 120 цитат из Рескина чуть ли не затмевают всех прочих.  Талмуд — коллективный труд многих поколений представлен 92 цитатами, заметно отстаёт от Рескина Марк Аврелий со своими  56 цитатами, из Биьлии  - чуть поменьше — 51 цитата.  На всех остальных авторов приходится в среднем не более 10  цитат на каждого. Из Конфуция — 23 цитаты, из Паскаля — 13, так что — цитат из Рескина немногим меньше, чем  из остальных  авторов с титульного листа вместе взятых.

Чем Рескин так привлёк Толстого? Вряд ли его невероятной популярностью на рубеже веков, о которой свидетельствуют, в часиности, Г.Честертон и  («Бегство») М.Алданов.

И.Берлин дважды вспоминает о Рескине. В очерке «Национализм»: «Образ разумного, чистого, запасливо устроенного миропорядка,  который возвещали  Бентам и Маколей,.. вызывал глубочайшее отвращение Карлейля, Дизраэли, Рескина и Торо»(Ф: 336).  А вот из очерка «Марксизм»:  «Еще при жизни Маркса (хотя  в большей степени после его смерти)  люди начали смотреть на современную им действительность, то есть га человеческую разобщённость, причиной и одновременно симптомом которой были безличные институции, бюрократия, армия, политические партии, как на неизбежную фазу развития человечества, у которой есть свои положительные стороны. Ницше и Карлейль, Уитмен и Толстой, Рескин и Флобер — каждый по-разнему -  испытывали удушающий страх перед современной им эпохой» (Ф: 402). Здесь Рескин и Толстой  - не только в одной, очень серьёзной компании, но даже оказались рядом — между Уитменом и Флобером. Вот и всё, что И.Берлин счёл нужным сказать о Рескине, так трепетно почитаемом Толстым-проповедником.  Возможно известную роль при этом сыграло то, что И.Берлин, кроме романов Толстого, опирается лишь на его письма и дневник, а проповедями Толстого рубежа веков большей частью  попросту пренебрегает. Ну а историческую роль Рескина И.Берлин оценивал вполне трезво. Свою беспощадную объективность И.Берлин не растрачивает попусту, но приберегает для гигантов, как мы уже видели — для Канта, и, как увидим позже — для Толстого.

«ВОЙНА - одно  из наиболее планируемых человеческих занятий»  («Жозеф де Местр»; Ф: 259). Де Местр оказал большое влияние на философию Толстого,  в том числе — на описание войны в романе «Война и мир». Однако, взгляды самого Де Местра на войну изложены И.Берлиным на мой взгляд (во всяком случае, ак это выглядит в переводе) небезупречно.  Продолжим цитирование Де Местра. «Но ни один человек, видевший сражение собственными глазами, не станет утверждать, что ход событий определяется приказами военачальников. Ни его подчинённые не в силах сказать, что происходит; пальба, сумятица, вопли раненых и  умирающих, изувеченные тела («пять иди шесть противоположных чувств и упоений»), ярость и беспорядок слишком велики. Лишь тот приписывает победы мудрым распоряжениям генералов, кто не понимает сил, из которых складывается жизнь. Кто одерживает победу? Те, кто исполнен неизъяснимого чувства особенного превосходства; ни войско, ни военачальники не могут точно объяснить, какая пропорция меду их потерями и потерями противника». «Именно воображение и проигрывает битвы». «Победа _ явление скорее нравственное  и психологическое».  Де Местр вновь и вновь затрагивает темы «неизбежного хаоса, царящего на поле битвы и  несущественности мнимых распоряжений командования. Впоследствии эти суждения Де Местра сыграли немаловажную роль в «Пармской обители» Стендаля (Фабрицио в битве при Ватерлоо) и несомненно оказали большое влияние на философию Толстого в романе «Война и мир».

Сделать высказывания ДеМестра чуть менее категоричными, и всё станет на место. «Не все представления командующего о происходящем вполне реальны, не все его распоряжения в точности выполнятся, не все они выполнимы». Мы обязаны также  различать представления о происходящем у командующего и  и его наиболее информированного окружения, у рядовых участников сражения  и  у постороннего, вроде Пьера на Бородинском поле. Фабрицио у Стендаля попал на поле сражения перед самым закрытием занавеса, успел подстрелить прусского кавалериста, но какого понимания происходящего мы можем ожидать от 17-летнего юноши, который впервые держит в руках боевое оружие?

Как молитву, я запомнил (заучивать не пришлось) определение мудрости из прочитанного лет 60 назад учебника по исследованию операций: «Умение предвидеть отдалённые последствия принимаемых сегодня решений,  готовность идти на определённые издержки сейчас ради большего выигрыша в будущем и согласие управлять тем, что поддаётся управлению, не приходя в отчаяние от обилия неуправляемых факторов».

Толстой последовательный пацифист. В романе «Ворйна и мир» князь Несвицкий говорит (здесь и далее я указываю арабскими том, часть и главу: в ланом случае :  1. 2. 8): «Был бы я царь,  никогда бы не воевал». В «Анне Каренине» князь Щербацкий применительно к поджигателям очередной русско-турецкой войны (Вронский отправился героически освобождать болгар, которые никого об этом не просили) цитирует Альфонса Карра: «Кто проповедует войну – в особый передовой легион и на штурм, в атаку вперёд всем!» и  добавляет деловито:  «а побегут, так сзади картечью, или казаков с плетьми поставить». В обоих случаях это – мысли самого Толстого, тем более, что он заканчивал «Анну Каренину» именно в это время. Зарисовка – что думал о войне мирный мiр.

Одно исключение я готов сделать, говоря о влиянии цитируемых текстов Де Местра на содержание романа «Война и мир» Анна Павловна, находящаяся «в раздражённом состоянии,  полководца на поле битвы, когда приходят тысячи блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение» (1. 3. 1).  Это – несомненная заявка  на предстоящее, резко критическое (вплоть до издевательского)  обсуждение действий всяческих негодных претендентов на роль полководцев – молодого князя Долгорукова, Вейротера,  двух императоров и т.д. 

Хаос, царящий на поле сражения, невозможно толком воспринять в отрыве от всей ситуации, сложившейся в данной военной кампании.  В этом смысле в романе в канун Аустерлица ключевую роль играет вещий сон князя Андрея (1. 2. 7).  «То ему начало представляться, что русские бегут, и сам он убит». Он послан в Брюнн к австрийскому императору с сообщением о  о разгроме дивизии Мортье на левом берегу Дуная, о двух пленных генералах, о трофеях (знамя, орудия). Но подсознание беспристрастно. Его не обманешь.  Древние