Хорошо в яркий летний день мчать в «КАМАЗе» по навощенному асфальту среди частокола рыжих корабельных стволов. Слепящие солнечные лучи дробятся в клочковатых верхушках сосен, разлапистые гиганты лениво отряхиваются от золотистой россыпи, и та, тонко позвякивая, сыплется вниз, угасая в сочных мхах. Внезапно вырвавшаяся на волю в разрыве крон лавина света ослепляет. Ненадолго потуплен взор, но вот новый зеленый гребень одаряет щадящей тенью, и лишь волнистые блики на капоте чуть свербят глаза. Впрочем, вы уже смотрите вперед... Сужающийся клинок шоссе до горизонта пронзает матовую перспективу, что там, на его острие — отсюда не видно.
На переднем стекле аляпистое фото Сталина, должно штампованное в артели слепых к очередному юбилею вождя. Оно сразу выдает политические предпочтения водителя — крестьянского склада, мужика лет сорока с небольшим. Основательность, с которой он держит баранку, его невозмутимо-добродушный облик дают понять, что за рулем бывалый человек, знающий цену своему труду, цену себе, да, пожалуй, и своему пассажиру. Говорят, что первое впечатление, как правило, не обманывает.
А кто его знает? Возможно, и вовсе не бывалый, а так, шаромыга, да и цену различает лишь на этикетках. С какой колокольни смотреть... Наверняка мужик «выпить не любит» — нос и щеки выше к глазам покрыты тонкой паутиной переплетающихся жилок капилляров. Впрочем, зачем хулить заранее — рабочий человек, почему не выпить? Руки трудяги, большие, татуированные металлом и соляркой шоферские кисти, их теперь вовек не отмыть. А вот и неправда! Полежи он с полгодика в больнице, и ручки станут беленькие, чистенькие, как у вора.
Ну и где правда-истина, первого впечатления?.. Да как же Господь распознает этого человека на страшном суде? По имени, только по имени...
Водителя «КАМАЗа» звали Колюхой, фамилия была Щеглов. Странная метаморфоза произошла с именем шофера — десять лет назад большинство знакомых звало его Николаем Ивановичем, он был тогда весьма уважаемый человек, работал замполитом в пожарной команде. Но судьбе было угодно подловить его на, прямо сказать, ничтожной мелочи, которую при других обстоятельствах и в расчет бы никто не принял. Короче, высший начальник, присмотрев Николаеву должность для своего протеже, намеренно подловил его выпившим на первомайском праздничном дежурстве. Ну кто, скажите честно, не пригубит беленького в честь светлого праздника Первомая, думается, таких нет... Так вот, начальник, как положено, поздравив дежурную команду, предложил Щеглову проехать в опорный пункт милиции за какой-то там информацией. Замполит наивно согласился, в итоге ему сунули в рот трубку-анализатор, естественно, нашли «промили» и составили надлежащий акт. Николай поначалу воспринял происходящее как глупую шутку, но вышестоящий не смеялся. Щеглов было, полез в бутылку, заартачился, чего, мол, такого — праздник ведь... Но, сука, начальник (а дело было при свидетелях) быстренько сварганил милицейский протокол, таким образом, замполита подвели под тридцать третью (алкогольную) статью. Николаю бы следовало как-то замять инцидент, возможно, дать руководителю взятку или еще как-то отслужить, но мужик стал искать покровителей, могущих воспрепятствовать несправедливости. Но, как говорится — с сильным не судись, в итоге Щеглова на полном серьезе вытряхнули с пожарной команды по тридцать третьей. Помыкал тогда Николай горя, став безработным... Хоть и был у него железнодорожный техникум, но «со статьей» на хорошую работу особенно не брали, вот и подался он в шоферюги. Поначалу рулил на Газоне, но вот уже третий год водит «КАМАЗ». Привык к дальним поездкам, да и зарабатывает неплохо, жена довольна, ну и чего еще надо, не всем же в начальниках ходить.
Юрок прицыбарь и мне, — Николай кивнул своему спутнику, пижонистому парню с вислыми усами.
Тот не замедлил раскурить новую сигарету. Чем-то похожий на прибалта, нескладно тощий, сложенный из острых углов попутчик гораздо моложе и явно слабей физически заматерелого шофера. Он по своей инженерной специальности вовсе не снабженец, но так уж сошлось ехать ему на «КАМКАБЕЛЬ» за обмоточным проводом. Поездка предстояла дальняя, и парень поначалу воспротивился ей, но потом рассудил в обратную. А что?.. Почему бы в разгар лета не сделать себе своеобразный отпуск. Прокатиться через половину России... Ни тебе нудных планерок, ни дурацких отчетов, ни нудного начальства. По сути, сам себе хозяин, чем не жизнь... Расслаблено откинувшись на жесткую дерматиновую спинку сиденья (потом на худых позвонках долго не сойдут синяки), парень нерасторопно покуривает, стряхивая не всегда удачно сизый пепел за окошко в упругий встречный поток. Докурив, небрежным щелчком посылает окурок за обочину, нервически помассировав тонкие холодные пальцы, равнодушным тоном спросил собеседника:
— Сколько там осталось до Пензы? — вопрос праздный, обыкновенный повод для начала беседы.
— Да кто знает? Километров двадцать, наверное, осталось... — шофер лихо сплевывает обмусоленный окурок. Ему тоже не терпится размять давно окостеневший язык. — У самой Пензы есть придорожная забегаловка, надо обязательно сходить порубать, а то нам сегодня еще пилить и пилить... — начал водитель серьезным тоном.
Парень вздохнул и рассеяно полез за новой сигаретой. Шофер же вдруг заулыбался, видимо, вспомнил нечто забавное. И, наконец, рассмеявшись, выложил:
— Сейчас подъедем к городу, нас цыгане выйдут встречать, — уловив недоуменный взгляд попутчика, подтвердил, — это точно, я не шучу. Сколько езжу, всегда одна и та же картина. Видно, табор там у них... Кто их знает?.. Ну, сейчас, Юрка, держись, проходу не дадут... Обступят толпой, ла-ла-ла, дай копеечку, дай закурить, давай погадаю. Я их завсегда как матом шугану (Николай, конечно, употребил другое, более крепкое словцо), чтобы отстали, черти окаянные. А так сладу с ними нет, слов совсем признают. А вот как обложишь по матушке, сразу отвалят, — и повторился задумчиво. — А так бесполезно, как банный лист прилипнут, клещами не оторвешь. А кто рот по дурочке разинет — заиграют только так! А девки и бабы ихние, черные, в длинных юбках, курят все, заразы, а наглые, наянные — им палец в рот не клади, откусят руку по самый локоть. Вот увидишь, интеллигенция, — это он парню, — махом к тебе, новичку, прицепятся, мол, позолоти, дорогой, ручку. — Щеглов, покровительственно поглядывая на инженера, ернически засмеялся.
Снабженцу этот ехидный смешок, да и само отношение водителя к нему как к «салаге», показалось оскорбительным, но парень не подал виду, полагаясь на видимое простодушие и незлобивость шофера. Щеглов же, вытерев усмешку ладонью, ликвидировав остатки иронии на своем лице, уже серьезней пояснил:
— Сколько народу таким путем, — и добавил соленый русский глагол, — не перечтешь... Да, так вот... А ничего не попишешь, наш брат шоферня, снабженцы — сегодня тут, завтра там, а здесь проходной двор, жаловаться не кому... — и, отрешенно махнув рукой, умолк.
Если быть честным, то следовало бы рассказать попутчику, как и его самого два года назад обмишурили ловкие цыганские бестии. Он тогда ездил в Тольятти — отвозил топливные насосы. Денег при нем была самая малость, не успел еще наварить, продав таким же дальнобойщикам загодя припасенные ремкомплекты поршневых колец. Так вот, купили его на том, что вкрадчивая цыганка обещала ему повышение по службе. Николай получал, дай бог, каждому главному механику или завгару, но, как всякий русский человек, трепетал от чинов и званий... Оно ему и не нужно, а вдруг?.. Распустил уши, расслабился и лишился доброй половины припасенной в дорогу суммы. Вот так наказали его чертовы цыгане. Но ничего не попишешь, дело прошлое... Зол ли он, Николай, на бессовестные проделки цыган?.. Скорее всего, уже нет, сам ведь оказался набитым дураком, раскрыл варежку, вот и поплатился. Обижен ли он на судьбу, наверное, да. Она только и знает, подкидывает ему разные гадости и несуразности, так и норовит унизить и пришибить.
Юрий не раз слышал подобные байки о жульнических замашках цыган. Еще с детского сада детей пугали прожжено-воровской сущностью того народа. Впрочем, и сейчас многие верят, что цыгане воруют маленьких детей у зазевавшихся мамаш, чтобы потом приспособить их собирать милостыни. По обыкновению подобные побасенки окутывались таинственными недомолвками, вроде как власти намеренно потворствуют цыганам в ущерб русскому населению. Якобы есть такие тайные законы, которые разрешают тому племени не работать, тунеядствовать и обирать всяких простофиль. Сразу же в тему приплетался и природный цыганский гипноз, заведомо дурной черный глаз, словом, всякие колдовские штучки-дрючки. Разумеется, просвещенный молодой человек воспринимал все эти «походные» истории в юмористическом ключе, как своеобразный дорожный фольклор, народное мифотворчество, идущее еще от черносотенных ямщиков и прочих пошатущих офеней.
Тут его взор привлек дорожный указатель. Белая облупившаяся надпись на синем фоне гласила: «Пенза — 10 км.». Сосновый лес сменился хаотичной порослью корявеньких дубков и тщедушных березок.
Лишь изредка среди молодняка возвышалась особняком зрелая сосна, правда, иногда ощипанная ветрами, с лысоватой кроной и с желтыми пожухлыми подпалинами с боков. Солнце перестало печь, наверное, уже подыскало место для ночлега. На трассе преобладали легковушки. Верткие «Жигули», словно базарные голуби, лезли под бампер, обгонит и вклинится в ряд перед самым твоим носом.
— Вот сволочи! — незлобно ругался водитель, видя такое хамство расплодившихся частников. Но что поделать, впереди большой город...
— Колюх, послушай, что расскажу, — молодой инженер, непонятно волнуясь, подбирая фразы и интонацию, чтобы придать большую достоверность своему рассказу, поведал следующее:
— Читал я как-то про Алексея Толстого, ну, автора Петра Первого — знаешь такого писателя (шофер, может, и не знал, но промолчал)... Ну, вот пишет один в мемуарах... Где-то после революции в стране — разруха, нищета, голод. Семья Толстого оказалась в очень бедственном положении. Настал день... в доме остался единственный золотой червонец. Так вот, жена говорит мужу, то есть самому Толстому: «Сходи на рынок и купи молока ребенку!» Ну а теперь со слов самого писателя: «Иду, мороз лютый, вдобавок метель. Золотой зажат в кулаке, в варежке — величайшее сокровище. Навстречу старая костлявая цыганка. Хотел ее обойти, не тут-то было. Эта бестия, как будто, знает о моем золотом, подлетела, прохода не дает, пристала, мол, — баринок, баринок — дай погадаю, дай судьбу твою горькую рассужу...». Толстой тот отнекиваться, увиливать всячески. Но та прицепилась как с ножом к горлу, давай гадать, и все... В конце концов дворянская деликатность возобладала, стал он ее слушать и, как обыкновенный простак, втянулся. Старуха—цыганка нашла в душе писателя какую-то слабую струнку и давай на ней играть, наяривать. Напустила Алексею Николаевичу такого тумана, таких страстей ему наплела, что он в каком-то гипнотическом
