Фра Сальвадоре — в миру Маттео Сфорца, с утра обретался в угнетенном состоянии. Назвать подавленном значит ничего не выразить, тягостном, удрученном — пустые слова. Ему очень горько, и та горечь необоснованна.
Фра Сальвадоре, сколько помнит себя, с раннего детства носил под ложечкой тоскливо-тревожную юдоль: саднит душа — название немочи. Так вот, душа изнывала у него постоянно.
По утрам, едва проснувшись, скорее всего, он и пробуждался оттого, что ныло под сердцем, инок клял свою участь: «За что, за какие грехи несу наказание?» Монах пытался отыскать причину — болезненная мнительность, монашеское воздержание, одиночество, наконец... Нет, все упомянутое пришло потом, боль же изначальна, казалось, она явилась на свет с рождением Маттео.
Отметить ради справедливости, порой он забывался, случались даже отрады — в разгаре дня, в беседе, в деловой суете, но они эфемерны, эти радости. Все так быстро улетучивалось, так стремительно и оставалась она — сосущая под ложечкой боль. Отравляя все и вся, отупляя разум, воспаляя раздражение, бессмысленный и бесцельный протест, снедающий личность. Она, эта надрывная тоска, была его бедой. Постылый удел, казалось, единственный выход — петля. Но он жил, снося недуг, считая участью. А что остается делать — каждому отмерян свой крест?..
Сегодня терзания фра Сальвадоре особенно невыносимы. Хотелось броситься на голый пол, кататься по плитам и дико, по волчьи завыть, заскулить, разорвать шальным дискантом зловещий ноющий гнет, содрать с кожи, с сердца, с глаз струпья проказы. Очистить, освободить душу от ноющей скорби. Молодой инок бережно снял с аналоя крохотную иконку Крестителя. Уповая на облегчение, прижал ее к солнечному сплетению, опустился на колени. Давя образком под дых, он ощутил исцеляющие флюиды, исходящие от миниатюрного изображения Предтечи. Стало легче.
Маттео из рода Сфорца — славная фамилия: герцоги и кардиналы, кондотьеры и философы. Он же — францисканец-минорит в коричневой посконной рясе, опоясанный пеньковой веревкой, в растоптанных сандалиях, поставлен искоренять скверну в Виджевато. Неделю назад епископ Верчелли вверил в его руки город и округу, назначив инквизитором. Фра Сальвадоре — меч божий Виджевато! Прекрасный разбег будущему… Не за горами перстень настоятеля славной обители, а дальше... брезжит сияние епископской митры, а уж если помечтать, то и мантия кардинала — тайное вожделение иноков.
Маттео не слыл ханжой. Да, он честолюбив — сказывалась кровь, воспитание, кумиры, вдалбливаемые с детства. Он навязчиво верил — его ждут великие дела. Порой он настолько возносился над бренной жизнью, что серьезно помышлял о стези святого. Стать святым — нет участи выше и желанней для смертного. Случалось, он впадал в невероятное кощунство, а что, если... он ставил себя на одну доску с Христом, ведь и Иисус Христос до тридцати лет не ведал в себе Бога. Да, странны люди?.. Одни, отвергая Божье существование, идут на плаху, в костер — ради одной идеи. Другие, среди них и Маттео Сфорца, не гадая, отдали бы жизнь, представься им возможность стать похожим на мессию.
Маттео, возможно, единственный из разветвленного клана Сфорца человек чистый, не испорченный средой. Козни и интриги сородичей, кровь, сочившаяся из-под их хищных пальцев, ужасали его. Разнузданные пьяные оргии, омерзительный разгул с кокотками, бахвальство ловеласов — вызывали неподдельную тошноту. Впрочем, и флирт с угодливыми девицами, жаждущими лишь супружеского ложа, не важно с кем: со старцем, юнцом, красавцем или уродом, скрывающих ненасытную похоть под маской благодетельных святош, — рождал лишь презрение к ним. Безжалостная охота, суматошные балы и маскарады — какая все суета и бессмыслица...
Монашеский обет, принятый им, аскетическая, но здоровая жизнь, серьезные увлечения патристикой укрепили его нравственно, всецело подчинив исповедуемым принципам.
И вот приспело время собирать камни... Пройти испытание властью, не растратив себя, не опустошив кладезь взлелеянных идеалов, — удел немногих. На плечи фра Сальвадоре легло тяжкое бремя. Ему ли снести его?.. Нелегкие судьбы людей прорастают через его личную, неприкаянные людские помыслы и его собственные сплетаются в запутанный клубок. Как пробраться через дебри, где выход из лабиринта, где истина?.. А без правды никак нельзя! Круто посыпая солью истерзавшуюся душу, он в то же время ищет умиротворения людям, прибегшим к помощи, нуждающихся в нем. Он гробит себя. Иные деятельные иноки, мороча толпу, напяливают ржавые вериги, а он, Бог даст, скоро пойдет по морю...
«Оставь надежду, входящий сюда...» — слова флорентийца над адскими вратами вполне сгодилась бы каталажке Виджевато, подумалось фра Сальвадоре. Замшелые, окованные черной медью ворота городского застенка тяжело захлопнулись за спиной. Монах съязвил: «Если я Данте, то где же мой Вергилий?» — А вот и он, заискивающе улыбаясь, согнувшись в почтительной позе, перед ним стоял начальник тюремной стражи.
Фра Сальвадоре накануне ознакомился с кондуитом Чезаре Фуски:
Дворянин, уличенный в мошенничестве, пинком вышибленный из гвардии, опускаясь все ниже и ниже, — тот докатился до тюремщика. Наделенный ко всему прочему звериной лютостью, Чезаре, видимо, закончит палачом на рыночной площади. Залог того — кровянистые мутные зенки затворщика. Красный колпак придется впору его макушке.
— Веди меня к силинельской колдунье.
Не обращая внимания на учтивый лепет стражника, фра Сальвадоре ступил на отполированный тысячью ног порог подземелья. Забегая то справа, то слева, не решаясь опередить инквизитора, надзиратель высвечивал смрадным фонарем покрытые слизью своды бесконечного коридора.
Вскоре грубо тесаный камень катакомб стал перемежаться толстыми прутьями железных решеток. Мерцающий луч фонаря высвечивал в клетках изможденные лики узников. Иные из них с потаенным чаянием приникли к ржавой ограде, другие, скорчившись, отрешенно сидели в сырой глубине своих склепов. Они потеряли всяческий интерес и надежду. Люди молчали, даже глухие клацанья цепей оков, волочащихся по каменному полу, сливались в жидкое журчанье, словно где-то течет подземный ручей. И лишь звонкий стук недавно набитых подков Чезаре Фуска напоминал, что здесь пока не загробный мир.
Немые белки глаз, покорные судьбине взоры провожали фра Сальвадоре. На мгновение, отразив язычок пламени фонаря, они тухли, растворялись во тьме, властно наступающей позади фра Сальвадоре.
— Дошли... — надсадно прохрипел стражник.
Они остановились у ржавой, глухо задраенной дверцы без всякого намека на окошко или хотя бы щели. Брякнув связкой спутанных ключей, тюремщик с придыханием стал отмыкать замок. Наконец тот поддался, противно заскрипев, створка отворилась. Пригнувшись перед низкой притолокой, они прошли вовнутрь. Опасливо распрямясь, фра Сальвадоре толком ничего не смог разглядеть: лишь осклизлые, неровные стены да ворох бесцветного тряпья в углу. Стражник прибавил огня, пнул сапожищем затрепетавшие в углу рогожи.
С пола медленно поднялось хилое, уродливое создание. Тюремщик поднял фонарь, поставил его в нишу у входа. Осветил заскорузлое рубище узника. Сквозь прорехи ткани местами матово светилось тело. На Фра Сальвадоре в упор уставились гневные глаза, они на мгновение сковали взор монаха, привели в замешательство. Францисканец превозмог наваждение, через силу сморгнул и уже тогда раскусил, что эти глаза принадлежат молодой женщине. Ее исхудавшее лицо было по девичьи юно и миловидно. Хорошенькую девичью мордашку не спрячешь, не взирая не нечесаные волосы, на запекшуюся кровь у уголка губ, не смотря на бедный наряд.
— Кто ты, — спросил ссохшимся языком фра Сальвадоре, — ответь мне, несчастная...
В голосе инквизитора не было металла, но в нем пока отсутствовало и человеческое тепло. Вопрос был явно праздным, и минорит понимал это. Надзиратель с тупым выражением лица топтался рядом, затрудняясь что-либо добавить. Затворница медлила с ответом, и тогда Фуска додумался толкнуть ее связкой ключей, зажатой в кулачище.
— Я Мариучча, дочь скорняка из Силинеллы, — ее голос оказался чист и свеж, словно утренний ветерок прошелестел под мрачными сводами каземата.
— Она ведьма, падре, — запоздало подал голос тюремщик, — самая осатанелая что ни на есть! — Сотворив устрашающую личину, он грубо двинул скорнячке в живот ключами. — Что замолчала, тварь, ответствуй, так ли это?
Страдалица оступилась, но, удержав равновесие, сглотнув комок воздуха, резко ответила:
— Да, я ведьма! — и вдруг безудержно захохотала.
Истерический смех напугал монаха, даже поначалу вызвал подобие озноба. Видавший всякие виды стражник и то несколько напугался, спешно перекрестился и положил руку на эфес шпаги.
Неприкаянная узница продолжала смеяться, но порывы смеха уже теряли первоначальную мощь, перемежались клокочущим, задыхающимся хрипом. На ресницах заискрились искристые всполохи, слезы безудержно полились из глаз. Вскоре щеки и подбородок залоснились, блики фонаря отчетливо заиграли на ее лице.
Фра Сальвадоре стоял огорошенный. Его душа наполнилась состраданием, он и не думал, что явился исповедовать ведьму. Лишь вчера, перелистывая длинный список ее злодеяний, он верил и не верил исписанным страницам протокола. Но теперь он напрочь забыл страшное обвинение, предъявленное Мариучче из Силинеллы. Перед ним стояло нежное и прелестное создание. Юница мучилась, у нее слезы... Страдал несчастный жертвенный агнец.
— Чезаре, оставь нас, — надзиратель изумленно уставился на инквизитора (уж не поддался ли монах колдовским чарам), но инок был неумолим. — Чезаре, я хочу толком разобраться... чего ты стоишь, как истукан, оставь фонарь и ступай вон из узилища.
Тюремщик замялся в нерешительности, ничего не понимая, недоуменно оглядывался то на Мариуччу, то на францисканца.
— Ты что, болван, очумел, что ли? — не сдержался фра Сальвадоре.
— Как бы чего не вышло, падре?.. Это она на вид квелая, в ней силищи то... Трое наших арбалетчиков едва с ней сладили. Падре, не долго ли до греха, побереги себя.
— Чезаре, не мели ерунды. Знай, не пристало мне бояться деревенских кликуш. Я меч Христов!
— Будь по-вашему, отче, я уйду, но тогда уж не пеняйте... — охранник вышел, даже не прикрыв дверь.
— Послушай, Мариучча, — фра Сальвадоре осторожно дотронулся до плеча девицы. Его прикосновение испугало ее, она отпрянула к стене, сжалась в комочек, стиснув руки на груди. Сглотнув остатки рыданий, она пересилила себя и исподлобья уставилась на недоумевающего францисканца. Впрочем, ее черные глаза, еще застланные влагой, горели яркими угольями, выражая одно единственное чувство — упрямую непокорность.
Фра Сальвадоре по-отечески ласково посмотрел на строптивую особь. Он знал за собой способность — располагать людей, сотворив вкрадчивое выражение на лице. «Апостольский лик» — так он именовал ту уловку. Он и на Мариуччу попытался
