Украинские вакации (отредактированный текст 2015г.)

    — О Рим, о Падуя, о Апеннины, о спагетти, о благословенная Богом Италия! Где ты, моя родина? Кто я здесь? что я здесь? зачем я здесь? — так думал уже едва ли молодой, несколько упитанный, то что называется средней наружности итальянец, с печальной горестью и некоторой растерянностью во взорах оглядывавший самый обыкновенный и заурядный, то есть чрезвычайно неопрятный сельский дворик, представший теперь пред очами изумлённого европейца во всей уныло поэтической красе пасторального беспорядка и запустенья. Это запустенье столь близко, а даже бывает что и мило дивно неподражаемой натуре иных из сельских жителей, что она, эта натура, будто вовсе и не замечает всей негодной дрянности подобных подворий, но, напротив, чувствует некоторый род высоко идеализированного влечения к их непоказной убогости да оригинально замшелой неопрятности. Вот и прозвание для этих чувствий отыскали самое что ни на есть приятное да благозвучное, посягающее на сладость таинственного задушевствования и взволнованную прелесть задумчиво уединённого созерцания — ностальгия!..
    Однако оставим на совести незадачливых жителей их любвеобильные предпочтения, заметим лишь, что наш брат прозаик, а ещё более брат поэт, издревле падки на затейливую болтовню лирических отступлений и потому не раз с достохвальным мастерством, подробно и чувственно описывали эти запачканные подворья на страницах своих бессмертно виршованных поэм да обширно многостраничнейших романов.


    Но вернёмся к итальянцу. Сейчас его взгляд скользил по возлежащему в некотором подобии беспорядочной груды битому кирпичу, полувросшим в землю и покрытым превосходнейшим мхом трухлявым поленьям, тачке с оборванными ручками, а также, чуть в стороне, он заприметил дырявое и полусгнившее жестяное ведро, самая принадлежность которого к почтенному семейству жестяных безошибочно угадывалась по обилию благородной ржавчины на его помятых и не совсем чистых боках. Для придания ещё большей достоверности представленной читателю картины, необходимо бы заметить, что респектабельнейшая панорама описываемого подворья живо изобиловала невероятным количеством других не менее привлекательных и ярких деталей дрянной скверности чуть помельче — на всём была видна отчётливая печать домовитой основательности и чудно обжитого хозяйствования: клочки разлезшихся газет и даже хорошо иллюстрированных журналов, потемневшие и покрытые грязной слизью бутылки, намертво вдавленные в землю пивные банки, окурки дешёвых, а иногда даже что и замечательно дорогих сигарет, кульки всех цветов и размеров, рваные и не совсем, наполненные или же, напротив — растерзанно опустошённые четвероногими друзьями человечества от мусорного своего содержимого... ах, и чего только можно было не заприметить, удобно расположившись на позеленелой площадке бетонного крыльца да и с придирчивым любознанием размыслительного филосо'фа всматриваясь в окрестности отрадно захламлённого подворья.


    Кропил мелкий, беспрестанный дождь. Две мокрые вороны, сидя на дряхлом пуке давно не плодоносившей груши, с очевидной настороженностью и интересом также, в свою очередь, наблюдали за незнакомцем, самый вид которого был что-то слишком нов и даже больше — привлекательно необычен для здешних мест. Отметим ещё, что эти здешние места, или описанное в своей трогательно идиллической красе подворье, находились в пределах одного из живописнейших сёл благословенного Богом Прикарпатья. Не будем здесь оглашать его прозванья, затем что все живописные сёла одинаковы, даже больше — их прозвания зачастую также одинаково созвучны и совершенно ни о чём не поведают утончённейшему слуху искушённо любопытствующего читателя.


    Было лето — не то что бы чудное продолжение майской поры, когда недавно пробившаяся зелень целомудренно чиста да нежна и притягивает воодушевлённые взоры всем очарованием ярко девственной красоты и свежести, когда слепяще белые сады щекочут ноздри пьянящим запахом цветущих черешен да вишен, обильнобутонных яблонь да груш, когда небесная синь, будто Господняя риза, пронзительной глубиной колора явственно и широко блестит над очами во всём благочестивом великолепии и славы, и правды, и добра...
    Было лето — не то что бы поздняя, почти осенняя блаженно зрелая его пора, пора счастливо плодоносящих садов и огородов, когда тяжело налитые груши томно гнут ветви отрадно обременённых дерев, когда воздух упоительно наполнен запахом солнца, мёда, яблок, дынь и кавуна1, звоном осы и стрекотанием кузнечика, когда лук вяжут тугими увесистыми косами и развешивают просушиться по ветхим плетням обийстя2, когда гарбузы3 среди дикой заросли грядок самодовольно выпячивают свои приятно округлившиеся померанчивые бока, выглядывая из под широкой листвы (будто из-под широкого брыля4) невероятно располневшим и весело улыбающимся паном, довольным собой, погодой и сегодняшним на славу удавшимся обедом.
    Было именно то лето, когда случается и холодно промозглый серый день, и с утра надоедливый мелкий дождь невыразительно да скучно стучится в туманно потускнелое оконце, наводя на заспанных, здорово краснощёких сельских девушек чудное воодушевление лени и грустной задумчивости, когда всякая из них, забыв о благодатно просторных своих грядках, спешит потеплее укрыться с головой стёганым одеялом да и вздремнуть часок-другой в надежде: авось ей приснится суженый да его ясные очи, да его чарующе ласковые речи, да его залихватски зачёсанный на бок непокорный чуб... На дворе стояла срединная пора блаженно короткого прикарпатского лета.


    Вскоре на позеленелое крыльцо оживлённо выскочил ещё один человек, однако нашим воронам этот человек был преотлично знаком: они знали, что зовут его Дмытро, что он с рождения жил, живёт и счастливо надеется ещё бесконечно долго жить в этом доме, что также тут живут его брат и почтенно дряхлая старушка мать, что он вовсе не дурак напиться до низложения риз и, что самое важное, в особо недобрую минуту от Дмытра можно ожидать многого даже что и вовсе огорчительно каверзного и недостойного, к примеру — нетрезво ругательного словца и даже больше — с силой пущенной в их, ворон, сторону шишки или же, положим, камня. Оттого-то вороны продолжали своё наблюдение с ещё большим недоверием и настороженностью, но уже без прежнего увлечённо любопытствующего интереса.
    Наконец одна из ворон, очевидно, наскучив утомительно долгим сидением, хрипло прокричала что-то, кажется, неодобрительное своей подруге и, тяжело взмахивая чёрными своими крыльями, полетела прочь.
    Итальянец... а впрочем, я позабыл представить его читателю да с мельчайшими подробностями описать, коим образом он очутился в этих несомненно славных и достойных внимания местах.


    Итак, итальянец наш звался Франческо. Не подумай, читатель, что я подсовываю тебе какого-нибудь рыжетощего или же заваляще белобрысого итальянца-пройдоху, принадлежность коего к гордому древу итальянских фамилий угадывается лишь по штампу в поддельно сомнительном паспорте да по заученной его привычке, глубоко обнажая безупречно белый ряд зубов, всякий раз протяжно и приторно сладко произносить слово "грАцИя".
    Напротив того, наш герой отличался смолистой чернотой густых волос, благопристойной округлённостью приятно развитых телесных форм, особенно в области брюшка и поясницы, а также некоторой, что вообще необычно, почти неприлично для итальянца, некоторой скромной робостью, я бы даже осмелился сказать, некоторой скованностью не всегда осмысленных движений и, что самое важное, какой-то испуганной оторопелостью молчаливо недоумевающих взоров. Однако отчего бы не предположить, что это выражение глубочайшего изумления появилось только здесь и сейчас пред вдохновенно обозреваемым благолепием роскошного украинского села.
    Вот и теперь именно с этим выражением страдальческого непонимания и даже испуга он уставился на совершенно бесполезную и никчёмную в его глазах вещь - безрукую тачку, которая вместе с тем, несмотря на эту свою никчёмную бесполезность, занимала среди двора самое выгодное и, позволю себе заметить, очевидно почтеннейшее положение: уныло наклоняясь на один бок, перегораживала тропинку к крылечку, где робкой фигурой, неприметно скромно и тихо, расположился озадаченный сын апеннинского края.


    Впрочем, надо бы хорошенько растолковать, что на Украине он был впервой, что сюда его завлекла в кратковременное путешествие возлюбленная его Лаура, что так её именовал лишь Франческо, под крышей же отчего дома, где они сейчас находились, многочисленная родня всегда знала и звала дивчину Мирославой, или же чаще и вовсе по-простому — Миросей.


    Надо бы также указать, что вообще наш итальянец отнюдь не был робкого десятка. Более того, работая в своём родном городке шеф-поваром одной из многочисленных пиццерий, не единожды выскакивал из своего святилища — душной и жаркой поварской комнатёнки, к что-то слишком расшумевшимся недовольным клиентам и, красноречиво жестикулируя руками, в одной из которых дивно красовался огромный тесак для разборки колбас, с замечательной настойчивостью, экспрессивностью и всегда бесспорной эффективностью доказывал посетителю его неправоту но, напротив, свою и заведения вообще — чистоту и порядочность. Посетители пиццерии застывали тогда... нет, не в ужасе (приготовься, мой читатель) — в восхищённой готовности разразиться гомерическим смехом — добросердечным, беззаботным и, увы, беспардонно весёлым.


    Всклокоченный Франческо, выскочив в зал и быстрым взглядом определив, в каком углу находится расшумевшийся нахал, наклонял голову сколь возможно низко, вбирал в себя шею как можно глубже и беспощадной опрометью кидался к неблагодарному посетителю. По странному стечению торопливые и порывные движения его коротеньких рук и ног в это время амплитудно напоминали энергическую и отчаянную спешку слегка полноватого, неуклюжего лыжника, издали завидевшего наконец благословенную полосу долгожданного финиша. По крайней мере, наблюдая за Франческо именно в эту минуту, любопытный наблюдатель легко мог ошибиться да и вообразить себе...


    Бог знает чего только мог себе не понапридумать этот самый недогадливый наблюдатель, но давнишние посетители были преотлично осведомлены, что дело идёт вовсе не о качестве лыжной смазки и мокрой непригодности сегодняшнего снега, даже, взирая на тридцатиградусную жару за порогом пиццерии, им, смею предположить, едва ли могло прийти в голову это неожиданное соображение.
    Давние завсегдатаи нарочно собирались в близкой их сердцу пиццерии, дабы пошутить и вольготно посмеяться над незадачливым шеф-поваром, или же, как они сообразно своевольству гулливого своего настроения именовали его — лягушонком Франи. Скажу большее, самый процесс недовольного брюзжания что-то слишком непримиримого и переборчивого клиента, его громкое неудовлетворение, а также истовое негодование доброго Франческо стали традиционным и чуть ли не обязательным пунктом из меню досточтимой пиццерии. Хозяин Фердинанд