Фадейкина и бросился назад на проспект вытаскивать тело погибшего бойца. Фадейкин сразу стал валиться на землю, и у меня не было сил его тащить дальше. Понимая, что у фасада пятиэтажки мы стоим, как на витрине я заорал на Фадейкина, как бешеный – «Встать, сука! Вперед!». Фадейкин начал подниматься на перебитых ногах и мы сделали несколько спасительных шагов, нырнув под своды первого этажа пятиэтажки. За нашей спиной в фасад здания ударила граната. Кто то из бойцов, кажется из ребят хим.роты помог мне дотащить Фадейкина, через сквозной первый этаж во внутренний двор. Кто-то рядом сказал, что сейчас даем еще залп из огнеметов и идем на повторный штурм. Я был опустошен и меня трясло.
Откуда-то из первого этажа пятиэтажки вынырнул лейтенант Кличенко и подбежал ко мне. Он морщился и смотрел на руки. Его автомат был поврежден пулевыми отверстиями. Мышцы на фалангах пальцев были тоже порваны пулями. Мимо пронесли раненого бойца – это был Блюденов. С него стащили бронежилет и бушлат. Рана в районе поясницы была ужасная. Его почти разорвало пополам очередью из пулемета. Несколько секунд еще жизнь теплилась в нем, но это была всего лишь агония.
Не помню точно, кто из офицеров, приказал мне прикрывать огнем отход капитана Пегишева, который оставался на той стороне. Пегишев был зам.начальника разведки бригады и действовал с нашей ротой. Я побежал в подъезд пятиэтажки и поднялся на второй этаж. Дал несколько очередей по фасаду института и сменил позицию. Пегишев сидел, привалившись к стене здания, справа от института. Он доставал из разгрузки гранаты и кидал их за угол, не подпуская к себе боевиков. Химики продолжали ставить дымы. Я из окна второго этажа, начал орать – «Саня отходи!». Не знаю, слышал ли меня Пегишев. Все наши стреляли, отсекая очередями боевиков и подавляя их огонь.
Через какое то время я спустился из пятиэтажки во двор. В голове стучала только одна мысль – «Сейчас даем еще залп и идем на повторный штурм…». Эта мысль леденила душу и сковывала движения. Среди движения бойцов и офицеров я смотрел на Назарова и с ужасом ждал этой команды. Команды все не было. Про себя я повторял одну и ту же фразу – «Сейчас подойдет Назаров и скажет - штурмуем. Ты встанешь и пойдешь. Ты встанешь и пойдешь. Ты встанешь и пойдешь…». Меня физически трясло и тошнило от страха.
Мне так и не довелось узнать смог бы я встать и выполнить приказ на повторный штурм. Этого приказа не последовало. Весь день до темноты, почти четырнадцать часов, засевшего в развалинах Пегишева прикрывали огнем. Пегишев не ушел, потому что прикрывал раненого лейтенанта Думчикова, получившего три пулевых ранения. Наши офицеры, с наступлением темноты, вытащили их обоих. Впоследствии Пегишев и Думчиков получили звание героев России.
Следующей ночью после штурма мое состояние ухудшилось. Раны на голове и кистях рук, с неизвлеченными осколками под засохшей коркой воспалились. Лицо распухло, а из уха непрерывно капал гной. Я ходил по «безопасному» этажу второй девятиэтажки. Видел рядового Кудаева, который плакал рядом с телом Блюденова. Они были друзья. На утро, кажется, Лахин, а может Кличенко, сказал мне – «Саня, уезжай. От роты уже ничего не осталось. Нас все равно отводят». Я не хотел уезжать, так как не верил, что можно выехать из центра Грозного в эти дни. Был уверен, что по дороге сожгут.
Сейчас, не знаю почему, никак не могу вспомнить, с какой оказией, и на какой броне, меня из центра переправили в парк. На момент моего отъезда в составе разведроты от двадцати четырех человек, оставалось шестеро. В парке, все так же, стояла палатка с нашим имуществом, и молодым бойцом на охране. Было тринадцатое января. В палатку пришел майор, начмед бригады и сказал, что меня эвакуируют. Я грубо послал его матом – все по тем же причинам. Не верил, что из Грозного можно выехать, а в парке было много техники и какая-то иллюзия безопасности. Начмед - майор, не отреагировал на мою грубость и не пытаясь быть строгим, сказал, что если я промедлю, то, как минимум, потеряю слух, а скорее и того хуже. Это звучало убедительно. Вся правая щека у меня была залита гноем. Текло, как из крана. Лицо и руки были воспалены под засохшей коркой.
Я согласился на эвакуацию. Четырнадцатого января, перед погрузкой сдал автомат и боеприпасы, оставив в карманах пару гранат. Уже выходя из парка на погрузку в МТЛБ, я встретил командира роты Жукова с несколькими бойцами, которые изначально остались в расположении бригады в Ставрополе. Жуков был свеж и подтянут. Его строгое лицо, на какое-то мгновение вернуло меня в атмосферу казарменной дисциплины. Я смутился, потому что был без шапки и не знал, как отдать честь. Стоял и смотрел на него. Он, не останавливаясь, окинул меня взглядом и хотел пройти мимо. Я произнес – «Товарищ старший лейтенант». Он остановился и стал смотреть на меня, постепенно меняясь в лице. Потом неуверенно спросил – «Разумов?». Он несколько раз повторил мою фамилию и начал трогать мои руки. Его лицо, при этом, было очень необычным.
Жуков, офицер, служивший срочную службу в Афганистане. Он не поехал с ротой, так как в день отъезда у него родила жена. Ему надо было забрать ее и новорожденную дочку из роддома. Наша последняя встреча запомнилась мне его необычным выражением лица. Я его таким никогда не видел. Он как будто извинялся, что в эти дни его не было с ротой. Прибыв в Грозный в день моей эвакуации, он погиб через две недели в одном из разведвыходов.
