себя и не переставал восхищаться ею даже в присутствии Наташи. Теперь уже — Натальи Николаевны, так как возраст к полтиннику повернул. Против двадцатилетней она не имела шансов. Вдруг осознала: сразу не женился, не сделает этого никогда.
Он понимал, что она понимает, и перестал что-либо обещать.
А наведываться не перестал. Теперь приезжал реже, раза три-четыре в год не более чем на два дня и дну ночь. Те дни и ночь для Натальи Николаевны были праздниками, потому что ничего другого не имела ни сейчас, ни в перспективе. Смирилась. Когда надеждой жила — тосковала по нему ужасно. А теперь…
Теперь надоело все. Устала. Поедать себя за наивность. За нерешительность, неумение настоять на своем. Если бы один раз сказала: «все, терпение лопнуло, или женись, или больше не приезжай!» может, добилась бы своего. Но… Не умела Наталья требовать. Слишком мягкая была. Она и сейчас не «бой-баба», как другие – кусок из горла вырвут. Она тихая, как есенинская березка, на стихах и музыке воспитана. Не умеет «выбивать», за свое счастье бороться. Да и поздно. Привыкла быть «на вторых ролях».
Надоело сердце терзать. На него другие несчастья навалились.
В начале года умерла мать. Как раз на Крещение. Наталья плакала отчаянно — не столько по матери, сколько по себе. Обиделась на мать, что бросила ее одну. Правда, потом совесть мучила – за эгоизм, да что поделать. Человек так устроен: себя жальче всего.
Вспомнился один эпизод. Однажды, когда еще в школе училась, встретила похоронную процессию на дороге. Впереди шел оркестр, играл похоронный марш. От одной той музыки тоскливо становилось. Да еще человек с тарелками так грохал, что Наташа каждый раз вздрагивала. По обочинам стояли люди, провожали взглядами гроб. Многие женщины утирали слезы. Наташа спросила у матери:
— Почему на похоронах не только родственники плакали, но и чужие люди? Он же был им никто.
— На похоронах каждый о своем плачет, — получила ответ.
Тогда она не разобралась — в детстве о печальном не думается. Поняла только, когда самой коснулось.
Мать умерла скоропостижно. Ни с того ни с сего, сгорела за одну ночь. Был человек и – нету. Если бы болела долго и тяжело, Наталья, может, заранее подготовилась бы, привыкла к мысли о потере. Неожиданность подкосила ее под корень. В голове конфликт получился: глаза видели мать в гробу, а сознание отказывалось принимать увиденное за правду.
Последние дни мать ходила с повышенным давлением. Больничный не брала, значения не придавала – не впервой. Вечером, вроде, полегчало, взяла санки, пошла на дачу за картошкой и заготовками. Пришла расстроенная: в подвал воры залезли, банки с огурцами, помидорами, салатами утащили. Небось, алкаши местные, кто же еще. Жалко до слез: столько труда вложено, а оказалось — на чужого дядю. Хорошо, в другой подвал не догадались заглянуть, там картошка и капуста квашеная в бочке. До лета как-нибудь дотянут. А иначе зубы на полку.
Легла раньше обычного. Ночью стонала и металась на кровати. Дрожала, будто замерзла, бормотала что-то нечленораздельное. Потом четко прошептала «умираю» и успокоилась, будто заснула, только лицо страшно перекосилось.
Ночью, зимой в Богом забытое Иваньково скорая ехала два часа. Фельдшеру ничего не оставалось, как констатировать смерть. В качестве доброго жеста он выправил гримасу на лице матери. И «утешил»:
— Не обижайтесь, что долго ехали, все равно бы не успели. В таких случаях необходимо оказать помощь в течение десяти минут. Мы почти никогда не успеваем. Да если даже удастся спасти человека, после инсульта он остается парализованным. Лежит годами. Еще неизвестно, что для вас лучше…
Это последнее, что Наталья услышала и поняла. Слова показались мелкими в масштабе ее горя. Отключилась. Погрузилась в пустоту.
При воспоминании о матери перед глазами вставала картина на погосте. Хмурый, колючий, морозный день. Наталья смотрела на яму, куда опускали гроб и не верила, что все происходило на самом деле. Странная, неестественная тишина окружала. Голова мутная, как во сне. Не помнила, как она здесь очутилась. Подняла глаза, чтобы оглядеться с искоркой надежды – вдруг это действительно сон.
Она находилась где-то в незнакомом месте. Огромное, ровное, белое поле расчерчено черными оградками на квадраты, внутри их возвышались горбы могил. Памятники наполовину занесены снегом, казалось – они вырастали из сугробов. К их навек замершей компании с краю прилепилась могила матери – самая свежая, еще без оградки и памятника. За ней кусок пока пустого кладбищенского поля, по которому крутила поземка.
Далее обрыв и широченный овраг, на дне которого посверкивал не замерзший почему-то ручей. Далеко вдали — на другой стороне оврага виднелись под снежными шапками деревянные дома-избушки чужого поселка.
«Горелки» – вспомнилось Наталье. Название это для иваньковских давно стало нарицательным: когда разговор заходил о покойниках, говорили не «умрешь, отнесут на кладбище», а «умрешь, отнесут в Горелки».
Ни одного человека между домов не видно. Как вымерло кругом.
Вид того неживого поселка и этого мертвого поля, терпеливо ожидающего новых «жильцов», потряс Наталью. Когда-нибудь и ее сюда принесут, и не будет ни одной живой души, которая о ней поплачет. В поселке давно нет похоронного оркестра, и гроб не носят по улице, а сразу грузят в автобус и увозят.
Накрыло ощущение собственной покинутости. Никому-ненужности. Никчемности существовать. Важная часть ее самой умерла. Остался лишь холод и неприкаянное одиночество.
Ее нигде не ждут.
Только здесь…
Захотелось здесь остаться. Не шевелиться. Не дышать. Умереть на месте, чтобы не страдать. Чтобы не возвращаться. Потому что некуда — она теперь бездомная. Потому что зачем ей дом – без матери? Как она будет без нее? Невозможно… Наталья раньше не задумывалась, насколько дорога ей мать. Никогда себя одинокой не представляла. Не то, что без мужа – а в прямом смысле, без никого. Совсем одной – ни поговорить, ни посоветоваться, ни чаю вместе попить…
Очнулась от стука по дереву. Увидела грязного цвета землю на могильном холме и венки, перевязанные лентами с золотыми надписями: от завода, от коллег, от дочери. Не сразу дошло, что «от дочери» — это от нее. Стояла, не соображая. Слушала студеный, заунывный ветер в ушах. По дороге домой сокрушалась: как же она мать одну в поле оставила, ей же там холодно будет…
В квартиру вошла неуверенно, как к чужим. Повсюду лежали вещи матери: вот в прихожей на трюмо платок зимний, пуховый, вот шарф. Вот рукавицы, мать сама вязала. Валенки с пятками, подбитыми кожей, она надевала, когда ходила на дачу. Черное, форменное пальто, которое выдавали контролерам в качестве рабочей одежды. Очки на газете. Будто она только что сидела в кресле и ненадолго вышла.
Странно: вещи остались, а человека нет. И не будет. Так не должно. Неправильно. Надо наоборот… Мать не должна была уходить и оставлять Наталью одну в доме, в жизни. Горло сдавило, будто на него кто-то наступил. В груди полыхнуло и заныло. Вечер она проплакала. На следующий день вышла на работу. Хоть и дали ей три дня отгулов – невыносимо было дома сидеть. Напевать песенки с детьми не могла, горло зажалось, голос пропал. И с тех пор не восстановился. Она говорила текст под музыку – автоматически, не вникая, а сама думала о другом.
О Юрии.
Он в те, тяжелые для Натальи, дни не звонил, не приезжал. Скорее всего не знал о ее несчастье. Как давно она его не видела? Последний раз они собирались вместе втроем в однокомнатной квартире Натальи Николаевны два года назад – на ее предыдущий день рожденья четвертого ноября. Юрий торжественно открыл бутылку шампанского и спрятал пробку в карман – у него хобби их собирать.
Разлил по фужерам, сказал тост. Потом мать ушла спать на кухню, а Наталья с Юрием еще долго сидели за столом. Он увлеченно рассказывал о работе, о карьере, о новшествах, которые придумал. В частности – переименовать завод. Из простого «Иваньковского механического» в «Иваньковский опытно-экспериментальный механический» завод.
— Звучит по-другому, правда? Гораздо значительнее, – говорил с гордостью Юрий. «Гораздо» — его любимое слово, вставлял когда надо и не надо. Наталье нравилось. Звучало интеллигентно, по-московски.
— Правда, — кивала она, невесело улыбаясь.
Ему было чем гордиться. Вырастил детей, несколько раз женился, каждый раз на девушке моложе предыдущей жены. Сделал карьеру, похвалился, что скоро переведут начальником сектора, если завистники не помешают. Но нет, не должно сорваться. Для положительного решения он подключил родственников жены, которые сидят в вышестоящем министерстве. С такой тяжелой артиллерией место ему обеспечено.
Выглядит Юрий для своего возраста – едва за пятьдесят — отлично, и как мужчина совсем не ослабел. Наверняка, кроме Натальи, имеет любовниц по месту жительства, или по месту командировок, он же не только в Иваньково ездит.
А она? Что она поимела от жизни? Какую мечту осуществила? Какой надежде подарила крылья? Что интересного будет вспомнить, когда придет время умирать?
Ни-че-го.
Жаль, ребенка от Юрия не родила — осталась бы память, когда он ее окончательно бросит, да и было бы чем заняться, кроме как самоё себя терзать. Смысл у жизни появился бы. Имела такое желание, но хотела, чтобы Юрий сам предложил. Чтобы все по-человечески было, по взаимному согласию, а не по военному ультиматуму.
Пока ждала официального предложения, все сроки прождала.
А что в итоге?
Тоска, тоска и тоска. Годы пролетели, а вспомнить нечего. Сердце будто замерло — ничто его не волнует, ничего не радует. Раньше еще билось в ожидании чего-то хорошего — Нового года, дня рождения, в гости сходить, в кино. Хотелось подкраситься, приодеться, покрутиться у зеркала. А сейчас? Для кого наряжаться, для кого краситься? Глядеть на себя неохота. Приличного мужчину так и не встретила. Поступали иногда предложения переспать и разбежаться до следующего раза, все — от женатых мужчин. Тот же директор завода не раз предлагал, да как-то неудобно ей было — с двоими. Не хотелось Юрия предавать.
А он…
И в этот ее день рождения не позвонил, не поздравил. Наталья слышала от третьих лиц — получилось у него с новой должностью, значит, нет смысла больше в занюханное Иваньково наведываться. Заброшен завод, заброшена Наталья Николаевна. Кому нужна старая тетка? Сама себе и то противна. Ни на что значительное оказалась неспособна: ни семью создать, ни ребенка родить, ни в профессии состояться. Обречена пожизненно пиликать «Жили у бабуси». И то сегодня сфальшивила.
Она и в жизни, получается, сфальшивила…
Наталья Николаевна не заметила, как осталась в музыкальной комнате одна. Кто-то приобнял осторожно — вскинула голову. Рядом стояла заведующая детсадом Нина Альбертовна, ровесница
