День первый
- Всем надеть паранджу, сейчас посетители придут! – крикнул надзиратель Абдулла, входя во двор женского отделения. Заметил девушку, которая плескалась у колонки, нахмурил брови, пошевелил усами - изобразил строгого начальника.
– Фируза, поторопись!
Фируза не поторопилась. Растерла по рукам обжигающе холодную воду, прибывшую из-под земли, и не вытираясь, нарочито неспешно направилась к бараку. Еще подразнила надзирателя - бросила искоса пренебрежительный взгляд, как на собаку, которая лает да не кусает.
Абдулле по должности положено проявлять строгость, на самом деле он добрый. Только несчастный: в глазах печаль как от не проходящей зубной боли, усы уныло обвисли, щеки впали. Такое впечатление, что он не работал здесь, а тоже отсиживал срок. Пожизненный. За десять лет заключения Фирузы он похудел вдвое, а форму носил все ту же. Она свисала с плеч и задницы, делала его похожим на мальчика, обряженного в одежду старшего брата. Когда-то темно-зеленая, она выцвела и приобрела оттенок окружающих тюрьму песков. Давно пора поменять, но Абдулла почему-то не спешил: наверное не хотел выглядеть скелетом, обтянутым не кожей, а формой. Неавторитетно.
Подрывать его авторитет непослушанием Фируза не собиралась. Быстренько накинула синюю, казенную паранджу – длинную, накрывшую ее вместе с пятками, и вышла во двор посмотреть, много ли явилось посетителей.
Каждое последнее воскресенье месяца в тюрьме афганского городка Бамиан - день открытых дверей для родственников заключенных. Под «родственниками» понимались мужья, отцы и братья, свободных женщин в тюрьму не допускали. Отцы и братья не приходили никогда, считали для себя позором. Мужья приходили нерегулярно - когда время выпадало и желание появлялось. Жены встречали их в парандже, остальные сиделицы тоже должны были прятать лица.
Заведение размещалось на границе плодородных земель и каменистой пустыни, приспособив под свои нужды территорию старой крепости. В древности она выполняла роль форпоста, защищавшего жителей Бамианской долины от завоевателей. Крепость была разрушена, давно, возможно еще при Чингиз-хане, ставшем прародителем хазарейского народа, к которому принадлежала Фируза. Сохранились лишь внешняя, высокая, каменная стена и первый этаж башни. В ней - административная часть тюрьмы, справа и слева – мужское и женское отделения.
Условия быта не изменились за тысячу лет с монгольского нашествия: нет ни электричества, ни водопровода, ни канализации, не говоря про телевидение или интернет. Правда, в безветренную погоду и в определенные часы ловился сигнал провайдера телефонной связи, что означало возможность пользоваться мобильниками, но их разрешалось иметь только служащим.
Женщины жили в глиняном бараке, практически пустом. Стены оклеены листами с текстами из Корана – они служили не столько в воспитательных целях, сколько в прикрывающих грязные подтеки, щербины и дыры каменной кладки. Вместо входной двери кусок брезента камуфляжного цвета, им раньше накрывали военную технику то ли русские, то ли американцы. Длинное, узкое, как бы сплюснутое с боков окно без стекла перечеркнуто двумя горизонтальными штырями. Здесь никогда не пахло вкусным или просто приятным – казенный дом для уюта не предназначен.
Сиделицы и их дети спали в одежде, на тощих подушках и войлочных подстилках прямо на полу. Они не роптали, потому что лучшего не видели - дома то же самое. Немногочисленные личные вещи, сумки, чемоданы лежали тут же в куче. Когда слишком донимали насекомые, грязь или вонь, устраивали генеральную уборку: перетряхивали и выносили сушить подстилки и подушки, подметали пол вениками из прутьев, сбрызгивали дезинфекционным раствором, полученным в администрации.
Во дворе – колонка с длинным, металлическим рычагом, который надо качать, чтобы добыть воду. Возле колонки женщины стирали, мыли фрукты, посуду, себя и детей, собирались иногда поболтать – своего рода духан под открытым небом, центр общественной жизни.
Мужчины устроились чуть комфортабельней. В их бараке – настоящая дверь и стекла в окнах, вдоль стен деревянные настилы с матрасами и бельем, которое присылали из дома. Подушки, одеяла разрешалось иметь свои. Те, кто желал посидеть в одиночестве, почитать Коран или поспать, отгораживались от внешнего мира, завешивались простыней. Рядом с бараком - отдельное помещение для намаза пять раз в день, там чисто и лежат коврики под коленки.
Фируза посетителей не ждала. За весь срок к ней не приехали ни разу, хотя семья большая: десять лет назад у нее уже было три брата и шесть сестер, теперь наверняка больше. Не навестили и не надо, она не расстраивалась - никого видеть не хотела. Не зря сбежала от них с Джаредом.
Джаред сидел по-соседству - в мужском отделении, но за все время Фирузе не удалось с ним перекинуться ни словом, ни взглядом. Любовь - единственное, что поддерживало ее в тюрьме и вообще давало силы жить. Срок у них с Джаредом одинаковый, кончится одновременно. Тогда они соединятся и, как надеялась Фируза, убегут в Иран, подальше от преследований семьи и притеснений, которым подвергаются хазарейцы на родине.
Абдулла оглядел подопечных – все ли закрыли лица – и отворил ворота. Вошли двое мужчин, похожие как братья. Среднего роста, примерно одного возраста, одетые в традиционные, полотняные тоги-пируханы, черные безрукавки и невысокие чалмы в два оборота. У одного усы и коротко подстриженная бородка, у другого – усы и борода углом.
Мужчины остановились в нерешительности, оглядывая одинаковые фигуры в синих накидках. Даже глаз не видно – лишь сеточка, где искать свою-то?
Жены пришли на помощь. Подошли и, не прикасаясь, жестами предложили отойти куда-нибудь в уголок, присесть в отдалении от других обитателей. Присесть в смысле на корточки или на землю, специальной мебели для посетителей не предусматривалось.
От нечего делать Фируза прошлась по двору. Из одного угла донесся разговор, который вели заключенная Зара и ее муж, тот - с острой бородой. Вернее, говорил только он, женщина за все время не произнесла ни слова.
- Ты меня на всю деревню осрамила. И чего тебе не хватало? Дом, дети, муж. Еда есть, одежда есть. На других бы посмотрела. В нищете живут и не ропщут. Я о тебе заботился, ты же моя жена. На других не смотрел, даже на мальчиков. Верность соблюдал. И сейчас соблюдаю. У меня никого нет. Не знаю, как теперь к тебе относиться. Ты мой позор. И детям его передашь. Из-за тебя не смею людям в глаза смотреть. Как ты только решилась?
Рядом стояли трое их детей-погодков - босые, оборванные, испуганно-притихшие, будто именно их отчитывал отец. Четвертого, грудничка, Зара держала на руках. Дети отсиживали срок с матерью – по распоряжению главы семьи. Он не удостоил их даже взглядом, не говоря про мелочный подарок. Сидел на земле, уставившись острым, злым взглядом в отверстие для глаз на парандже. Что он там хотел увидеть?
Фируза знала их историю. Зара потихоньку договорилась со старшим сыном мужа, чтобы тот отвез ее с детьми обратно к родителям. В дороге их перехватили, осудили, отправили в тюрьму. За самовольный уход из дома женщина в Афганистане получает десять лет. Ее помощник тоже.
- Оставаться у мужа было невозможно, - рассказывала Зара как-то ночью Фирузе. – Он каждый день дрался. И не слегка, для острастки, а отчаянно, жестоко. У меня синяки со спины не сходили, руку два раза ломал. Я не за себя - за детей испугалась. Нашу первую дочь он забил палкой до смерти. Не от хорошей жизни я решилась бежать-то... В тюрьме мне хорошо. Спокойно. Я бы тут до конца жизни осталась.
На солнце, в парандже стоять жарко, Фируза отошла в тенек, присела на корточки, оперлась спиной о холодную стену барака. Да, Заре здесь неплохо - сыта, спокойна, дети при ней, от мужа тюремные ворота защищают. Лучшего не пожелать.
У Фирузы другое. Ей бы поскорее освободиться. То, что сейчас - скучно и неважно, пропавшие годы. Живет надеждами на будущее. Еще воспоминаниями, но старается в прошлое часто не возвращаться. Кроме Джареда, ничего радостного там нет.
Росла без родительской любви и заботы, сама по себе, как все дети из горной деревушки Шашп Ул. Мать – маленькая, молчаливая, была занята хозяйством и новыми детьми, которые появлялись чуть ли не каждый год, делая теснее и без того маленький дом. Фируза не видела ее улыбающейся или отдыхающей. Без конца хлопотала, ухитрялась делать два дела сразу: качала ногой люльку и пряла нитку из овечьей шерсти или кормила грудью и помешивала варево.
Отец – худощавый, по-монгольски широкоскулый и узкоглазый, редко бывал дома, с двумя старшими сыновьями уходил в горы пасти овец и не появлялся неделями. Когда возвращался, долго молился, сидя на коленях, монотонно раскачиваясь и поглаживая бороду. Мать его боялась, называла «уважаемый», старалась угодить. Фируза его тоже боялась, хотя он не обращал на нее внимания, не разговаривал и, возможно, даже не знал как ее зовут.
Как только дети начинали ходить, их приучали к труду, посылали на улицу – подбирать солому и хворост, собирать коровьи кизяки и сушить на солнце, чтобы топить печь. Там Фируза познакомилась с соседским мальчиком Джаредом. Он был чуть старше, ходил в школу, делал для нее травяных кукол, учил читать и писать, рисуя палочкой буквы на песке.
Буквы она не запоминала, не понимала – как из таких бессмысленных закорючек можно составлять слова. Виду не показывала, послушно повторяла «алифа», «ба» и, глядя в черные, продолговатые глаза Джареда, мечтала. Вот вырастет Фируза, появятся у нее груди, выйдет за Джареда. Он будет дарить ей кукол из травы, а она ему – дарить детей, одних мальчиков, потому что отцы больше всего любят сыновей.
В девять лет ее накрыли чадрой и запретили одной выходить из дома. С Джаредом теперь виделись реже и украдкой.
Потом в деревню пришли талибы. Тогда Фируза впервые услыхала звуки войны – звонкие, автоматные очереди «та-та-та-та-та!». Страх прокатился по внутренностям, взорвал желудок. Затряслись руки и колени. Прильнула к матери в поисках защиты, та только ближе прижала грудничка. Раньше Фируза боялась грохота грома и сверкания молнии, теперь – грохота автомата и сверкания пуль. Талибы всегда приходили с шумом. Услышав, Фируза не бежала в укрытие подобно другим, а застывала на месте от страха, будто теряла сознание стоя и с открытыми глазами.
Талибы наложили на жителей деревни оброк. Тех, кто не платил, уводили с собой - семья их больше не видела. Из пленных делали солдат, заставляли убивать. Если человек не соглашался или дезертировал, подвергался пыткам: подвешивали за ноги, метали ножи, потом отрезали голову.
По примеру соседей отец занялся выращиванием опиумного мака – чтобы расплачиваться с талибами. Старшие дети должны были помогать. Еще до рассвета уходили в горы, где пряталось их маковое поле, в полдень перекусывали сухой лепешкой, вечером брели домой.
Рассказ о судьбе афганской женщины
Друзья, другие мои рассказы и романы читайте на сайте "Ирина Лем приглашает"
