Три дня до освобождения

Недетская работа - целый день под беспощадным солнцем, которое жжет руки и лицо, вытапливает из кожи драгоценную влагу. Горло до такой степени пересыхало, что голос пропадал, вместо звуков одно сипение получалось.
От этого времени у Фирузы осталось ощущение непроходящей усталости, пустоты. Ни тоски, ни желаний. Не до любви было. Не до Джареда. Ходила как кукла из увядшей травы – руки висят, ноги подламываются. Закрывала глаза, видела зеленое поле с белыми маками, открывала – видела то же самое. Сон и явь перемешались… 
Но самое противное ждало впереди. Когда мак созревает, опадают лепестки, остается набухшая коробочка.  Ее надо надрезать, аккуратно - не глубоко, не мелко, выпустить сок, который сначала белый, потом станет коричневый – это и есть опиум. Триста пятьдесят долларов за килограмм, целое состояние, триста из которого семья отдаст талибам, на остальное будет жить год.
Однажды Фируза стояла на грядке, надрезала головки, которые плакали густыми, похожими на молоко слезами, и сама плакала вместе с ними, тихо, без слез – от голода, жажды и усталости. Еще от боли: порезанные пальцы кровоточили и саднили, особенно когда попадал туда маковый сок. Пальцы слипались, распухали, теряли чувствительность. Надрезы получались кривыми, отец увидит – отхлещет ее по щекам своей костлявой ладонью, жесткой как доска.
Вдруг «та-та-та-та-та!» - автоматная очередь, совсем рядом. Война? Страх сковал Фирузу: застыла с поднятыми руками – одна тянулась к коробочке, другая сжимала нож.

К полю приближался джип с открытым кузовом. Там стоял мужчина в синей униформе, палил в небо и гоготал от радости. Как потом выяснилось, приехали полицейские уничтожать опиумные поля.
Полицейских было двое. Они нашли на обочине крепкие, длинные палки и отправились вдоль грядок, широко размахивая палками,  ломая хрупкие маковые ножки.
Страх разжал железные объятия, Фируза очнулась. Это не талибы. Полицейских бояться нечего, они приехали убивать не ее, а мак. Возмечтала: хоть бы они не ушли, пока всё не порубят, тогда ей не придется сюда возвращаться.
Вскоре борцы с наркотиками утомились на жаре, сели отдохнуть, перекурить. Один достал две сигареты, другой сорвал маковый стебель, выжал сок, провел им  по сигаретам. Курили они долго, глубоко затягиваясь, прикрывая глаза от наслаждения, выдыхая голубой, вонючий дым, от которого Фирузу чуть не стошнило.
В тот год семья прибыли не получила. Отец просватал, а проще сказать – продал Фирузу  местному имаму. Ему - за шестьдесят, ей недавно пятнадцать, но не разница в возрасте ее испугала. Имам Асиф прославился тем, что жены у него долго не задерживались, умирали одна за одной, молодые.

С особой жестокостью он расправился со своей последней женой,  семилетней Надией. Семья ее - самая бедная и многодетная в деревне, родители спешили дочерей пораньше к мужьям пристроить. Надия приходила иногда поиграть с младшими сестрами Фирузы, и она исподтишка ею любовалась. Необычно красивая девочка – светлая кожа и живые, любопытные глаза, окруженные черными, будто подкрашенными ресницами. Похожа на артистку из американского лакированного журнала. Нет, красивее: у артистки жесткий взгляд исподлобья, у Надии – кроткий, как у ягненка.
Каким надо быть злодеем, чтобы поднять на нее руку!
Имам в первую же ночь изрезал ее ножом и бросил истекать кровью. Люди нашли несчастную, уже мертвую, на улице, отнесли к родителям, собрали денег в поддержку. Выступить против Асифа  никто не решился: своя жизнь дороже, у него покровители имелись. Женщины завернули Надию в белый саван, мужчины отнесли ее к дороге и закопали на обочине.

Ночью, когда никто не видел, Фируза пришла на могилу, погладила плоский, поперечный камень, заплакала потихоньку, впервые - не по себе, а по другому человеку.
Шакал-имам Фирузу не получил,  она с Джаредом сбежала.
Отправились пешком в Кабул, там легче затеряться. По дороге целовались и клялись в вечной любви. На той дороге Фируза была счастлива, как никогда – делала что хотела, любила и была любимой. А впереди еще большее счастье ожидало. Кабул представлялся ей расцвеченным огнями городом из сказки: украшенные мозаикой дворцы, расписанные арабской вязью мечети. Тенистые духаны, где посетители сидят на коврах, пьют горячий чай, слушают душевную музыку домбура. Ведут неспешные беседы, а не тарахтят из автоматов.

На площадях - высокие фонтаны со множеством струй, в которых переливается радуга. Во дворах жилых домов – маленькие, в одну струйку фонтанчики, которые журчат уютно, усыпляюще – Фируза видела такой в доме тетки, сестры матери. Да, главное богатство Кабула - вода, много воды – хоть пей, хоть купайся.
Люди ездят не на ослах, а на машинах. По улицам свободно и без страха ходят нарядно одетые мужчины и женщины - улыбаются, разговаривают, поют. Девушки носят не бесформенную паранджу, которую носили еще прабабки, а современные, красивые платья, имеют право учиться в университете и выбирать мужа по своему желанию.
Неужели такое бывает?
Да, бывает - ей Джаред рассказывал.
До столицы шагать многие километры, но они Фирузу не пугали. На рассвете она смотрела на горные кряжи Гиндукуша в розовых лучах и казалось – это  сияние не солнца, а Кабула. И чем ярче было сияние впереди, тем мрачнее воспоминание об оставшейся позади родной деревне Шашп Ул – с ее нищими, низкими домами, прилепившимися к горному склону. Это не дома, а сурочьи норы без света и тепла, в которых лишь спят и укрываются от непогоды. Там так тесно, что не остается места для счастья.

А в Кабуле – светло и свободно, счастья хватило бы на всю семью Фирузы. Да что там семью – на всю деревню…
Но недолго оно длилось для влюбленных - подручные имама их схватили. Удача, что  посадили в одну тюрьму, иначе потеряли бы они след друг друга. Фируза не забыла Джареда. Утром открывает глаза и первым делом желает ему доброго дня, вечером глядит на звезды, желает доброй ночи. Все десять лет. Как священный ритуал. Как молитва.
А он? Неизвестно...
Срок заключения приближается к концу, несколько дней осталось. Чем ближе час освобождения, тем тревожней замирает ее сердце – как пройдет их встреча после долгой разлуки?

День второй

Детский крик - захлебывающийся, отчаянный, доносился из барака. Это трехмесячный Фарух кричал от голода и одиночества. Мать Гульнара куда-то запропастилась, оставила его без надзора - закутанного в тряпки, привязанного к люльке-качалке. А качалка та - всего лишь доска с овальным днищем, которая покачивается на полу. Когда уставал кричать, Фарух всхлипывал и строил обиженные губки. Будто спрашивал: ну за что мне, маленькому человечку, такие мучения?
У Фирузы сжалось сердце. Подошла, присела на корточки, погладила легонько потный лобик. Ребенок замер, взглянул на нее, не узнал и снова заплакал.
Чем бы ему помочь? Только покачать, пока придет Гульнара – молодая женщина с вечно заплаканными глазами и плоскими, пустыми грудями, толку от которых Фаруху мало. Когда были деньги, она покупала молоко у других сиделиц, а сейчас давно на мели, бегала, выпрашивала в долг – хоть десятку афганей.

Никто не дал. Она и так вся в долгах, на возвращение которых нет надежды. Гульнара сама виновата - рассорилась с мужем, когда тот приходил на свидание. Потом звонила ему пару раз по мобильному Абдуллы, да муж не отвечал. И денег перестал присылать.
Фарух не умолкал. Пришла Гульнара. Села рядом, взяла его на руки, сунула пустой палец в рот. Он обрадовался, засосал, причмокивая, и, усталый, задремал.
- В десять лет замуж отдали и как отрезали, - начала рассказывать Гульнара со слезами в голосе. - Родителей с тех пор не видела. Мне семнадцать уже. Недавно родила ребенка, но муж не обрадовался. Он чаще с мальчиками время проводил, чем со мной. Отпустить домой не захотел. Когда в очередной раз избил до полусмерти, я сбежала. Десять лет получила. Молока нет, чем кормить сына буду? Позаботиться обо мне некому. О-ох... – Гульнара сморщилась, вроде собралась заплакать, но передумала и так и осталась сидеть с плаксивой миной. Раскачивалась, успокаивая сына. И себя заодно.

Провела уголком платка по щекам, уголкам рта и, нагнувшись к Фирузе, сказала потихоньку:
- Мне продать Фаруха предлагают. Только я не соглашаюсь. Он единственный родной человек на всем свете. Когда освобожусь, мои родители уже умрут. К мужу не вернусь. Если продам сына, как буду смотреть ему в глаза, когда вырастет? Спросит: как  ты могла меня бросить, отдать в чужие руки? Что отвечу?
Печальная история, их столько, сколько женщин в Афганистане, каждой сострадать слез не хватит. Фируза молча кивнула, поднялась и вышла во двор.

Там гомон – дети постарше играли в футбол сдувшимся резиновым мячом. Младшие забавлялись найденными вещицами: обрывком колючей проволоки, согнутой пополам алюминиевой ложкой или просто шлепали босыми ногами по лужам вокруг колонки.
Фирузу окликнули. Мальчик лет семи, сын одной из заключенных, подал ей тряпичный сверток с бельем Джареда. Она стирала для него каждую неделю – с удовольствием и тайной гордостью. Они с Джаредом разлучены, но все-таки нашли способ поддерживать связь. Сверток от него как тайная весточка «я тебя не забыл, я в тебе нуждаюсь». Сверток от нее обратно «я тебя не забыла, я тебя люблю».
Фируза постирала белье, повесила сушиться, встала в тенечке отдохнуть. Полдень. Самая жара. Дети угомонились, сиделицы разморились, попрятались от солнца кто куда. Тишина и покой.
Зудит занудливая муха перед носом. Охота ей крыльями так быстро махать? Тут пальцем пошевелить лень...
После обеда пришел Абдулла, не по службе, а по доброте, расспросить сиделиц - как дела. Его тут же окружили: кому телефон нужен позвонить родственникам, кому доктора позвать, кому что-то спросить или посоветоваться, да просто подержаться за мужчину – женское-то общество надоедает. Фируза ни просьб, ни жалоб не имела, с места не сдвинулась.

Кажется, она вздремнула стоя. Очнулась от визга и грохота, повернула голову – возле барака толпа, смотрят вниз, охают, показывают пальцами. Фируза подошла посмотреть. Возле норки под стеной – дохлая крыса с размозженной головой и доска в крови. Одной из женщин удалось кусочком лепешки выманить ее и прихлопнуть. Наконец-то! Фируза частенько по ночам ощущала ее холодный хвост по голым ногам, вздрагивала, просыпалась. Двигаться боялась – вдруг змея, ее злить нельзя, надо лежать неподвижно, ждать, пока она сама уйдет.
Теперь будет спать спокойно.

Крысу прибили, а выбросить никто не решался. С невозмутимым видом Фируза подошла к трупику, взяла за хвост и понесла к стене, вытянув руку от себя подальше, будто опасалась, что крыса оживет и укусит. Размахнулась, выбросила наружу. Пусть там лежит, здесь нечего территорию засорять.
Раньше она их боялась - змей, мышей. И пауков – жирных, глазастых, на мохнатых ножках. Теперь