отпустили на родину, но к радости примешивалась боль — я уеду и больше не увижу ВалЯ.
Все пациенты постепенно успокоились, сидели молча, каждый, вероятно, вспоминал о своём. Херр Фидлер помолчал, а Конни напомнила, что пора бы идти назад. Мы потихоньку двинулись по направлению к корпусу. Я катила впереди себя инвалидное кресло херра Фидлера, а он продолжил свой рассказ, обращаясь теперь только ко мне — мы шли последними, и никто уже не мог нас слышать.
– Перед отъездом я с трудом, но добрался до лазарета, хотел ещё раз увидеть ВалЯ. Она вышла на крыльцо — высокая, здоровая, сильная, и я понял, что влюбился... Глупость, конечно, сказать я ничего не мог, языка не знал, да и что скажешь?.. Ведь я враг... Но ВалЯ и без слов всё поняла, подошла ко мне, погладила по щеке, что-то говорила, а в глазах были слёзы. Я эту картину помню всю жизнь, и никого больше так не любил, как ВалЯ...
Мы уже добрались до корпуса, пациенты собрались в обеденном зале на обед.
День постепенно катился к вечеру, я сделала записи в карточках пациентов, позанималась с ними ещё час перед уходом и со спокойной совестью пошла домой. Рассказ херра Фидлера не отпускал меня. Я представляла себе эту Валю, думала о том, что она, должно быть, потеряла во время войны отца или брата, а может жениха или мужа, а всё равно не переносила на этих пленных раненых немцев ни злобы, ни мстительной обиды. А он... Он помнит её до сих пор, глаза её и прохладные руки. Даже война не смогла убить в их душах умение жалеть и желание любить...
Настал понедельник. Я приехала на работу, как всегда, к восьми часам. Открыв дверь своим ключом (дверь отделения закрывалось обязательно из соображений безопасности пациентов, чтобы не растерялись ненароком), я лицом к лицу столкнулась с херром Фидлером. Он сидел в своём инвалидном кресле прямо перед дверью, был небрит и хмур, мятая пижама дополняла картину.
– Доброе утро, херр Фидлер, что случилось, почему вы здесь в таком виде?
В это время мимо пробегала дежурная медсестра, она обрадованно посмотрела на меня и сказала, что с херром Фидлером сегодня нет никакого сладу. Отказался переодеться и бриться, ни с кем не разговаривает. А херр Фидлер смотрел только на меня. Глаза его слезились. Он поманил меня рукой поближе. Я слегка нагнулась, а он поднял левую руку и стал закатывать рукав пижамы. Я подумала, что он хочет показать мне след от укола, может неудачно сделали...
– Укол неудачный? - спросила я. - Вот мы сейчас сестричку попросим грелочку принести, - шутливо-ласковым тоном прощебетала я. Старики, как дети. Они жалуются, когда больно, реагируют на ласку, на прикосновение — мало этого в их жизни. Но херр Фидлер замотал головой и продолжил тянуть рукав наверх. Я в недоумении взяла его за руку и, глядя в глаза, очень внятно ещё раз поинтересовалась, что же всё-таки случилось?
– Я ждал вас, - он говорил медленно, слова как-то смазывались, - мне важно сказать вам... - тут он закашлялся и отвернулся.
Ко мне подошла фрау Нольте. Она поприветствовала меня, улыбнулась Фидлеру и протянула мне конверт, сказав: «Это для Вас, Натали, маленький сюрприз». Я поблагодарила её и, извинившись, покатила кресло в палату. Когда мы пришли, я села напротив херра Фидлера на стул, и ещё раз спросила, что случилось? Он снова взялся за рукав, потом уронил руку на колени и произнёс запинаясь:
– Я хотел показать вам знак. Я служил в СС, - он снова стал поднимать рукав, и я поняла, что он хочет показать татуировку под мышкой. Я, конечно, ничего не увидела в старческих морщинах, но он всё пытался что-то ещё сказать. Потом замолчал и спросил меня:
– Как вы к этому относитесь. Ведь это нельзя простить?
В этот момент вошла медсестра и сказала, что херра Фидлера переводят в другое отделение, ночью у него был приступ и врач опасается микроинсульта. Старик сидел с опущенными плечами. Повернувшись ко мне, он произнёс:
– Что вы об этом думаете? Я специально ждал вас, мне важно было сказать это вам...
Что я об этом думаю? Хороший вопрос. Мой отец умер от последствий тяжёлого ранения, полученного на войне... Мой весёлый, остроумный, необыкновенно образованный отец прожил всего 61 год, а этот Фидлер, жив до сих пор, и ничего ему не сделалось, хоть и ногу потерял... Я взглянула на старика. По его щеке катилась слеза, оставляя блестящую дорожку на отросшей щетине. И мне вдруг стало жаль его, этого старого беспомощного немца, которого не любил даже родной сын. У меня просто сжалось сердце от боли и жалости: и к своему отцу и к этому старику. Их жизнь изувечила война... Но нужно было что-то сказать, потому что он ждал, как будто от моего ответа всё могло измениться для него.
– Что я об этом думаю? Да, что тут думать? Мой отец тоже воевал... Была война, и каждый выполнял приказы своего командования, был солдатом своей армии...
Конечно, всё было намного сложнее, но не объяснять же этому теряющему сознание человеку, что это не мы к ним пришли, а они к нам, чтобы убить, забрать или уничтожить всё, что нам дорого... Да, и знал он всё без меня, раз ему было важно сказать об этом. Я подержала его за руку, пока сестра собрала вещи херра Фидлера, чтобы перенести в другое отделение.
– Всё будет хорошо, выздоравливайте, - солгала я, - я приду проведать вас...
Так мы и расстались. Дела закружили меня, работа, дом... Я так и не сходила к херру Фидлеру, почему-то не смогла. Мне всё вспоминалось лицо отца, его парализованная рука, и я находила причины для оправдания своего поступка.
А как бы вы поступили?!
Вечером, открыв свой блокнот, в котором я вела записи по практике, я обнаружила конверт. Ах, да, подарок фрау Нольте! Вытащив сложенный вдвое лист лощёной бумаги, я увидела красиво оформленную в рамочку травинку, из тех, что она мне показывала на прогулке. Какая она милая! Она приклеила четвёртый листик клеем — совсем незаметно, а снизу очень красивым каллиграфическим почерком подписала: «Уважаемой Натали от всего сердца! Ваши желания обязательно сбудутся — я всё же нашла для Вас эту редкость. Счастья Вам! Ваша Агнес Нольте».
Bad Dürkheim, 2021
