На высоте птичьего полёта

которых куры деньги не клюют.
– Неважно, – уклонилась она от ответа с холодком в голосе. – Я не против красивых сотрудниц, – но ты разбалуешь мне женскую часть коллектива, и мне придётся кого-нибудь уволить.
Она показалась старше своих лет, и взгляд её был очень и очень серьёзным; но я-то знал его другим. Что нужно мужчине в женщине? Интеллект? В конечном итоге вряд ли, своего хватает. Красота? Не исключено. Лично мне больше всего нравилась душевная теплота. Тот редкий дар, который или есть, или отсутствует напрочь. В Наташе Крылове этот дар был, но она его не культивировала. Есть ли он в Алле Потёмкиной, я не знал. Пока она демонстрировала до предела жёсткий рассудок. Этот вариант меня пугал. Может быть, таким образом она стопроцентно контролировала ситуацию, я не знал, но намеревался на свой страх и риск проверить.
– Я больше не буду, – отшутился я и вспомнил ещё, что моя жена никогда не чувствовала за собой вины и каждый раз начинала с чистого листа. Может, это общая чёрта всех настоящих женщин? Одно время я ломал над этим голову, но так и не пришёл ни к каким выводам, у меня было слишком мало статистики.
– Ну и слава богу, – тоже шутливо вздохнула Алла Потёмкина, незаметно глянув на себя зеркало и находя, что она нисколько не хуже Веры Кокоткиной, а может, даже и лучше, потому что тёмной масти, а ещё с фирменными, голодными скулами. – Теперь о деле. Утром я была в прокуратуре и написала заявление.
– Не договорились? – испытал я облегчение оттого, что можно было повременить с увольнением.
Она сразу выросла в моих глазах до размеров богини на сияющем Олимпе. Только этой богине было не больше двадцати семи, а Андрей Годунцов был старше меня лет на десять. Как она в одиночку справилась с ним, одному богу известно. Вот этот вопросик и остался во мне, и я никак не мог его решить, пораженный в самую печень, и посему осторожничал без меры, помня, что всё непредсказуемо, зыбко и переменчиво, как московская погода.
– Естественно! – закатила она глаза, показывая, что это только цветочки. – Он мне столько крови попортил! Упускать такого шанса было нельзя!
Я вдруг заподозрил, что она всё знает о Инне-жеребёнке, только притворяется несведущей, и почувствовал себя крайне неловко.
– Представляю, – поддакнул я, выигрывая для души передышку, чтобы она не расплавилась от стыда и укора. – И что теперь будет?
Но она, к моему облегчению, продолжила совсем о другом.
– Теперь надо опасаться всего, чего угодно. Годунцов – великий пакостник. Будь осторожен, хотя… я думаю, он тебя не тронет. Ты, скорее всего, выступишь как свидетель. Ты же нашёл склад?
Странно, но в ней было нечто такое, чего я раньше не замечал, даже не железный характер, что было естественно в её положении, а то, что в обычной жизни, не различаешь, словно она знала то, чего не знают многие из нас, и в этом плане страшно походила на мою жену, как два червонца с Лениным советского периода.
– Ну да, – подтвердил я, ещё не понимая, к чему она клонит.
– Лера Алексеевна, наш юрист и два бухгалтера прямо с утра поехали в Красногорск. Аптеку закрыли для ревизии. Ты там не нужен. А теперь о главном… – она так посмотрела на меня, что сердце моё противно ёкнуло. – Вчера звонил Испанов, просил, чтобы ты с ним связался.
– Режиссёр? – с облегчением уточнил я, словно забыл о нём, хотя, конечно, о таком не забывается.
Я догадывался, почему мне так повезло: где-то там, куда человеку заглядывать не позволено, до сих пор компенсировали все мои потери, о которых я старался забыть, и кредит, оказывается, ещё не исчерпан. В общем, мне пёрло по инерции, и я боялся сглазить удачу, поэтому на всякий случай скрестил за спиной пальцы.
– Роман Георгиевич, – подтвердила она со смешком, заметив мой манёвр. – Он никогда просто так не беспокоит. Мне кажется, он что-то тебе хочет предложить, – добавила она многозначительно, продиктовала номер, и я трясущимися руками набрал его.
– Михаил Юрьевич! – обрадовался Испанов. – Вы-то мне и нужны. – И с места в карьер. – Мы решили экранизировать ваш роман об Андрее Панине!
Позднее я неоднократно слышал от него эту его фразу «вы-то мне и нужны», обращённую к совершенно разным людям, и понял, что так выражается его природный дар обаять и владеть душой собеседника. Но в тот момент я был чрезвычайно польщен, я подумал, что именно я, а никто другой нужен ему. Это крайне подкупало и обязывало.
– Я не против. – Я услышал, как учащённо бьется моё сердце, а на ладонях выступает пот, и подумав, что так можно получить инфаркт. – Но он ещё не издан? И непонятно, будет издан или нет, – пробормотал я в полном смущении.
Потом я понял, что для Москвы это не подходит, надо делать хорошую мину даже при очень неудачном раскладе судьбы и бодро улыбаться, даже если у тебя мокрые штаны и прорехи в карманах, иначе обойдут на повороте. Слишком велика конкуренция, слишком циничны противники и слишком большие ставки.
– Это не играет роли! – безапелляционно заверил он мне, намекая на знание тайных механизмов издательских отношений. – Поверьте, издадут!
Признаться, я не поверил: бессмысленно пытаться влезть в бутылочное горлышко, когда наравне с тобой то же самое пытаются сделать сотни тысяч человек.
– Погодите, погодите! – сообразил я. – А как он у вас оказался?
Я действительно никому его не показывал, кроме четырёх издательств; в одном, ледниковом, «Время», мне сразу дали от ворот поворот, заявив, что они не в силах переваривать ничего подобного, три оставшиеся всё ещё тянули резину, явно водя меня за нос. Впрочем, гадать было бессмысленно, пути господни неисповедимы, как впрочем, и издателя, тем более, что их не больше, чем пальцев на одной руке, и очередь в бутылочное горлышко – «РЕШ», тянулась аж от Нью-Йорка. Шансов не было никаких, предпочтение отдавалось московской клановости, иудейским протекциям и кондовому либерализму; рукописи самотёком если и принимались, то это было сплошной профанацией, считались, что Москва самодостаточна и что только в ней могут жить самые из самых талантливых писателей, поэтому все остальные могут плыть туда, куда течёт река времени, то есть в забвение. Но самое главное: человек, который пишет книги, с их точки зрения не существует.
– Так что приезжайте, подпишем договор и начнём работать! – по-свойски сообщил Испанов.
Я обескуражено опустил руки – жизнь не оставила попыток не мытьём, так катаньем удивить меня, и это тоже была Москва. Алла Потёмкина, приплясывая, показывала мне большой палец. Глаза у неё горели таким адским огнём, что я усомнился в своей здравости: неужели, действительно, всё так хорошо и пора отбросить прошлое, как ящерица хвост, чтобы забыться в настоящем? «Хватит осторожничать, – кричала она мне, – я всё просчитала! Вперёд! Вперёд!»; а я всё ещё сомневался, помня, что осколки прилетают непредсказуемо, в самый неподходящий момент.
– Куда прибыть? – спросил я так, словно меня вначале огрели обухом, а потом дали понюхать ватку с нашатырём.
Он назвал адрес «Мосфильма» и в конце добавил:
– Большой привет Алле Сергеевне, чмокните её в щёчку, ибо ваш успех – это добрая половина её заслуг!
– Спасибо… – ответил я обескуражено и вопросительно уставился на Аллу Потёмкину: вид у меня, должно быть, был очумелый.
Однако она и бровью не повела, даже не смутилась, словно утверждаясь в своей эмансипации: «А я что говорила!..»
– Ну чего стоишь? – спросила она вдруг с хрипотцой. – Целуй… заслужила… – и подставила щеку с гладкой, загорелой кожей.
Я сделал шаг, наклонился и поцеловал её несколько замедленно для дружеского поцелуя, но слишком быстро – для любовного; и ощутил себя неблагодарной скотиной, которая погрязла в собственной эгоизме и не видит дальше собственного носа. Странное ощущение предтечи охватило меня. Я и не знал, что думать, однако, всё равно не верил Алле Потёмкиной. Водит за нос, думал я, знаю я вас, женщин.
– Погоди, – очнулся я, – это твоих рук дело?
– Разумеется, нет, – живо отреклась она, тряхнув для убедительности прекрасной головкой. – Но роман же хорош? – упрекнула непонятно в чём. – Хорош!
Так говорят с чужих слов, не имея собственного мнения. Она не читала роман, зато его читали Репины. Валентин по ходу давал мне советы относительно московской и киношной жизни. Низкий иезуитский поклон ему!
– Ладно, – сказал я и подумал, что если роман ещё и издадут, да в редакции «РЕШ», которая является ловцом душ и законодателем моды, то до конца месяца просыхать не буду, а месяц только начался.
Я был наивен и не знал, что «РЕШ» – это либеральная свора, которая занимается политикой, и к чистой литературе, то бишь дзюнбунгаку, никакого отношения не имеет.
– Когда вернёшься, заходи, отпразднуем, – сказала она, мучительно избегая моего вопросительного взгляда. – Такое случается раз в жизни. – Отступила, и всё пропало, очарование исчезло, осталась красивая женщина, знающая себе цену и не утруждающая ничегошеньки объяснить.
Я понял, что грежу наяву, что она боится сближения едва ли не больше, чем я. А ещё я понял, что когда женщина хочет выйти замуж, то прикидывается божьей овечкой. Был у меня такой печальный опыт. Мужчины цепляются к женщинам по инерции, ведь в жизни больше ничего стоящего нет, кроме литературы, естественно; я давно ходил по этой дорожке и не хотел быть, как все, поэтому раз по десять на дню проверял почту – издательства, как воды в рот набрали. Может, они вчитываются? – гадал я.
– Возьми мою машину, – сказала она, по-мальчишески задорно подмигнув мне. – Я сейчас позвоню, и езжай с богом!
И я понял, что она хочет, чтобы я подъехал с шиком, чтобы мне знали цену.

***
Оказывается, что Вадим Куприн отлично знал, где и когда возникают пробки, крутил по малознакомым проездам, и мы всего лишь один раз увидели хвост девятибалльной пробки на Сетуньском проезде, свернули на Воробьевское шоссе в старый район, где витрины напоминали о послевоенных пятидесятых, а «хрущёвки» походили друг на друга, как грибы, и через десять минут оказались на «Мосфильме».
Меня уже ждали. Скромный, молчаливый человек в дешёвом костюме назвал мою фамилию, без всяких условностей провёл через турникет, мимо угрюмой охраны, и молча поднялся со мной в лифте на четвёртый этаж. Ещё пару шагов в полутёмном коридоре, и я имел честь лицезреть Романа Георгиевича.
Он мелко затрясся, начиная свою очередную скоморошную фразу.
– Я ни в чём не виноват! – выскочил из-за стола, как курица, которую помял петух. – Писать надо хуже!
При этом он приплясывал, хихикал и подмигивал, как старом знакомому. Горб за его спиной казался воинственным петушиным гребешком.
– В смысле?! – даже отступил я, чувствуя себя полным идиотом, не понимая, то ли это извечное поведение мэтра, то ли я воспринят в виде исключения.
– Уж слишком хорош роман! Слишком! – завёл он хоралы. – Я не мог устоять! Не мог! Сам виноват! Местами напоминает «Улицу тёмных лавочек и подворотен».
Интонационная проза, анапест – великая вещь, обрадовался я, как школьник, и одновременно крайне удивился, потому что у Патрика Модиано там совсем другая идея и другая манера, к тому же это перевод, ну да Роману Георгиевичу виднее, на то он и мэтр. Но Роман Георгиевич так честно глядел мне в глаза, что я поверил его лести.
–