На высоте птичьего полёта

честь!
Она попросила, как пай-девочка, у которой закончились сигареты:
– Отвези меня хоть куда-нибудь, дорогой. – И положила мне руку на плечо.
– Куда? – подумал я вслух, чувствуя её запах. – В Ростов, разве что?
– Давай, в Ростов, – радостно кивнула она и убрала руку. – О Ростове я и не подумала!
Истерика её прошла, глаза высохли. Но я всё равно удивился: после всех перипетий энергии в ней было, как в пороховой бочке.
– Поехали! – сказал я, разминая ноги.
Мне не терпелось. Было полпервого ночи.
Мы выпили ещё по одной за счёт заведения и вымелись наружу. Она бежала впереди. Я посмотрел: у неё было шикарный зад и вообще, фигура что надо.
Какого чёрта? – подумал я и вдруг понял, что началась новая жизнь, совершенно мне не изведена, мне сделалось легко и просто, как будто не я, а кто-то другой похоронил сегодня Аллу Потёмкину.
Мы поймали такси и понеслись в Тушино. Нас долго сопровождал купол храма Христа Спасителя. В дороге я, кажется, бесстыдно уснул, впрочем, Валесса Азиз – тоже.

***
– Есть рейс на двадцать три тридцать в Лас-Вегас, на завтра? – я вопросительно посмотрел на неё.
Чёрт возьми, мне хотелось, чтобы она осталась, чтобы ходила здесь, заполняя всё это пространство, и Химкинский лес, и небо над ним, однако, я понимал, что она не моя, не наша, не московская, дух у неё другой; рано или поздно её найдут бандитствующие музыканты, и чем дело кончится, одному богу известно. Можно, конечно, было найти Жору Комиссарова, но это было рискованно, потому что я не знал расклад сил, кто стоит за Лабой Макензи по кличке Быстрый мор. Может, он Жору Комиссарова заодно тоже упрячет. Надо было рассчитывать только на себя, поэтому время играло против нас.
– Бронируй! – оживилась она, появляясь из душевой в моём сине-белом халате с якорями, вся из себя, как точёная ножка для стола, и даже халат не портил её фигуры, только ступни были большими, я привык к маленьким, аккуратным, как у японок.
– Туда пилять шестнадцать часов, – сказал я, прижимая трубку к животу и ловя взглядом её бедро, мелькающее между полами халата.
– Сколько? – переспросила она бесстыдно, словно не замечая моего взгляда.
– Шестнадцать, через три часа надо выезжать, – посмотрел я на часы, потом – на тёмное окно, за которым собиралась гроза.
Она сказала:
– Ещё целых три часа! Бронируй, и ложимся спать!
Я забронировал и пошёл чистить зубы, с удивлением обнаружив, что у меня горлом идёт кровь. Немного, правда, пара-тройка капель, но всё равно было неприятно. Видно, в драке осколок всё-таки шевельнулся, хотя до лёгочной артерии и не дотянулся.
Я посидел на краю ванной, представляя, как он ждёт своего часа там, во влажной, розовой плоти, сплюнул ещё пару раз в раковину, кровь стала бледно-розовой. Решил, что на сегодня хватит, пошёл нырнул в постель, как в облако, в надежде выспаться, но пришла она, царственная, словно богиня, и сказала:
– Чтобы ты не забыл меня, дорогой…

***
Было ещё тёмно. Мы ещё успели выпить кофе. Я подошёл к окну. Внизу, под фонарём, одиноко, как наша жизнь, блестел асфальт.
– Я спущусь за машиной, – сказал я, чувствуя себя бодрым из-за адреналина, бушующем в крови, – а ты встанешь вон там, на углу.
– Где? – она доверчиво прижалась, обдав меня запахом, в которому я так и не успел привыкнуть.
Мне казалось, что если мы замешкаемся ещё на полчаса, нас окружат со всех сторон и возьмут тёпленькими.
– Лучше, если мы не попадём на камеры, – сказал я, хладнокровно целуя её в шею и кромсая мысль о экспесс-сексе на мелкие кусочки, иначе бы мы точно опоздали.
Я не хотел, чтобы она зря нервничала. Чёрт знает, какие возможности у этого придурка, Лабы Макензи по кличке Быстрый мор, может, он уже пол-Москвы на уши поставил?
– Да, лучше, – бодро согласилась она, беспечно закусив губу, и величественно пошла, роняя с плеч халат, в спальню, чтобы крикнуть оттуда: – Делай так, как тебе нравится, дорогой!
Я удивился, что она безоговорочно доверяла мне; я и раньше так не мог, а сейчас – подавно.
Кажется, они всё-таки прониклась мыслью о том, что надо спешить, потому что вышла ровно через минуту в своих рваных на коленях джинсах, в моей белой рубашке с монограммой фирмы «АР» (эту рубашку подарила мне Алла Потёмкина) и в кожаной куртке, которая была ей чуть великовата, это придавало ей шарм, и она походила на героиню вестерна, не хватало только револьверов на ремне, хотя фирменная монограмма была из другой оперы.
Я сказал, делано зевая, чтобы скрыть свои чувства:
– Возьми ещё мою кожаную бейсболку.
– А можно? – вспыхнула она, словно угадав мои мысли.
– Конечно, – так же великодушно сказал я.
– Я давно её приметила, – призналась она, надевая её и пряча под неё свои шикарные рыжие волосы.
Волосы у неё пахли имбирем, корицей и мускусом, я ещё ночью заметил. Странное сочетание запахов в одном флаконе.
Уже на выходе из квартиры мой взгляд упал на сумку Радия Каранды, и я подумал, что фальшивые номера могут пригодиться, если нас действительно разыскивает Лаба Макензи по кличке Быстрый мор. Чем чёрт не шутит? Вдруг у него «гаи» прикормлено, тогда мы даже до МКАДа не домчимся.
Я страшно нервничал, я не хотел, чтобы нас приняли бандиты на выходе из квартиры. Однако всё обошлось.
Мы спустились на лифте с тридцать седьмого этажа, словно бесконечно долго прощаясь друг с другом, хотя мы начали это делать ещё ночью в постели.
– Я буду думать о тебе, дорогой, – сказала она абсолютно фальшиво, не так, как, например, лицемерно Инна-жеребёнок с изумрудными глазами, которая только и думала о том, как затащить себе в постели нового мальчика, а намеренно фальшиво, или я был просто тоньше настроен, но, подумал я, именно, что очень фальшиво, фальшивее не бывает. Как ни странно, меня это даже не покоробило. Подумаешь, будет о чём вспоминать, пока не найдёшь ту единственно верную формулировку, которая удовлетворит тебя, и тогда ты успокоишься.
– Ты хоть скажи, где ты живешь? – спросил я, чтобы всё перевести в шутку и было не так страшно.
Но она неожиданно восприняла всерьёз:
– В Сан-Франциско. Приезжай, дорогой!
Её амплитуды от фальши к искренности удивили меня. Я понял по тону, что чем-то её задело. Может быть, деньгами? Ещё вчера я дал ей десять тысячи долларов. Она сказала, что много. Я сказал, что возвращать не надо, и она поняла, что, действительно, не надо. Значит, не деньги. А что тогда? Неужели мой рубильник, которым восторгалась Наташка Крылова, и который так нравился доброй половине Москвы?
– Сан-Франциско!? Это далеко! – сказал я, так ничего и не придумав и решив, что это производная от сентиментальности.
– Приезжай, я буду ждать, – схватила она меня за руку сжала её.
Пальцы у неё были длинными и холодными. И это тоже был знак прощания, и мне показалось, что я начал её понимать: к чему придумки, пусть будет всё так, как есть, не надо лицемерить.
– Вряд ли, – сказал я и удержался от того, чтобы не рассказать её, куда и зачем я навострил лыжи; она бы не поняла; что для неё наши войны, не более чем заметка в газете.
Точнее, я рассказал, но мысленно, и этого было достаточно, чтобы я принял верное решение не возвращаться в Москву, а сразу же махнуть в Донецк, где теперь воевал Радий Каранда.
Я не знал, замужем ли она? О детях, конечно, ничего не спросил. К чему? Весь наш легкомысленный роман ни к чему не обязывал и подразумевал быстрое расставание. Ведь и она тоже обо мне ничего не расспрашивала, словно у меня не было этого самого прошлого и я явился ниоткуда, с Марса, наверное?
На первом этаже она вышла, я опустился на нулевой и прошёл так, чтобы знакомый охранник не обратил бы на меня лишнего внимание, а в случае чего успел бы вызвать патруль, но на парковке ничего не случилось, не вычислили нас за ночь, и слава богу. А может, всё это женские фантазии? – подумал я, бросил сумку на заднее сидение и выехал в дождь.
Когда я увидел её под фонарём, то понял, что этого тоже уже никогда не повторится: ни ночи, ни грозы, и что уж точно мы никогда не увидимся, а ещё я подумал, что гипотетические бандиты ужасно опаздывают.
Она прыгнула в машину и пошутила:
– Я думала, ты меня бросил.
Я ничего не ответил, с деньгами она бы не пропала; завернул за угол, где было тёмно и не было камер, и поменял номера. Пистолет, о котором я уже забыл, я вытащил из кобуры и сунул в карман куртки.
Валесса Азиз ничего не сказала, казалось, она всё поняла; видать, она тоже ни раз ходила по кривым дорожкам у себя в Америке.
Мы помчались дальше. Через пять минут мы были на МКАДе. Через два часа с хвостиком – в Туле. Дождь хлестал, как из ведра. На небо было страшно смотреть, казалось, тучи истирают землю с порошок. Пора было светать, однако, было тёмно, как ночью, и только свет фар разрезал помпейскую мглу, и оранжевые отблески дорожных фонарей заворачиваются тебе вслед, как клубы дыма от костра.
– Мы уже приехали? – проснулась она.
Она сидела, укрывшись пледом, и рыжие волосы выбивались у неё из-под бейсболки.
– Нет, ещё рано, – ответил я, – спи, и какая-то тихая, сонная и молчаливая деревня пролетела мимо, как пушечное ядро.
К одиннадцати часа слегла посерело. Фуры, проносящиеся навстречу, походили на глазастых чудовищ в ореоле брызг.
Ещё через полчаса я затормозил у придорожной гостинцы, надо было размяться и что-то выпить.
– Тебе лучше не выходить, – сказал я и пробежал в забегаловку, нагибаясь, как во время обстрела.
Зал был пустым, только в дальнем углу сидела мокрая парочка из красной «хонды». Мне показалось, что нам везло: внутри даже не было видеокамер. Поэтому я вернулся и позвал Валессу Азиз:
– Идём, там никого нет.
Мы сели у запотевшего окна и заказали по двойному чизбургеру и по большому кофе.
– Совсем, как у нас дома, – бездумно-радостно сообщила Валесса Азиз и вцепилась в булку зубами, словно кошка в мышонка.
Бейсболку она сдвинула на затылок, её рыжие волосы выбились и упали ей на плеч, и я подумал, что там, у неё в Америке, я буду беситься из-за таких фраз. Фактически, в Донбассе, Америка воюет с русским народом, поэтому в Америке мне делать было нечего.
Мы заказали ещё обед с собой, прыгнули в машину и помчались дальше.
Один раз мы остановились, чтобы заправиться, второй – чтобы облегчиться и размять ноги. Светлый полдень в тот день так и не наступил, и мне казалось, что нам везёт: какой гаишник вылезет в такую непогоду на трассу?

***
А потом уже, в Ростове, в начале следующей ночи, я лишний раз убедился, что я ей не нужен, что у неё в Америке другая жизнь, лучше или хуже, но другая, не похожая на мою, и поэтому сказал, когда мы уже сидели в виду аэропорта, и его весёлые огни совсем не портили наше расставание.
– Жаль, что я не смогу к тебе приехать.
– Почему, дорогой?
Казалось, это её волнует в самом деле. Но я-то знал, что душой она дома, где не знаю, наверное, там, где уютно и тепло и где плещутся волны Тихого океана.
– Что я буду там делать с моим русским?
Она не поняла и посмотрела на меня серьёзно.
– Выучишь, дорогой! Получишь какой-нибудь грант, станешь каким-нибудь лауреатом! Вернешься и сделаешь здесь всем козью морду! Так всегда происходит. Россия любит русскоязычных авторов из-за бугра!
Кажется, я в такт покривился; она – тоже, принимая мой скепсис.
– Ладно, – согласился я. – Но я всё равно не приеду.
Однажды я рассмеялся в глаза главному