На высоте птичьего полёта

Они ничего не понял. Я бы просто его придушил о край унитаза, если бы он признался, что самолично убил Ефрема Набатникова.
– Жетон я подобрал. Я ничего не знаю!
– Врёшь! – сказал я.
– Нет! – всё понял он и засучил ногами. – Это я им соврал, – он мотнул головой в сторону веранды, – чтобы они меня боялись!
– Зачем?
– Страх – это деньги. Чем больше о тебе говорят, тем больше платят! – признался он.
– Я слышал, что ты его пытал?!
– Нет! – заёрзал он, как на сковороде.
– Куда вы его отвезли?! Куда?!
– Я не знаю! Я ничего не знаю! Это всё они, я ни при чём!
У него началась истерика. По лицу потекли слёзы. А может, это были капли воды. Как разница.
– Где его труп, скотина?
– В водозаборе второго ставка! – заорал он, но ему никто не пришёл на помощь.
Я ударил его о край унитаза, чтобы он не рыпался, и сунул головой в воду; он не хотел умирать и барахтался бесконечно долго, потом вдруг затих.
После этого, я обчистил его карманы и вышел из туалета. Решат, что это ограбление. Жетон я тоже взял на память, чтобы показать Радию Каранде.

***
Чёрт меня дёрнул включить мобильник. Я, конечно, ожидал, что там сообщений с водопад Ниагара, но реальность превзошла все ожидания. Больше всех оставила заклинаний Вера Кокоткина, до самого первого из них я так и не добрался, хотя перематывал ленту минут десять.
Я отправил ей смску, что жив-здоров и буду через три дня. Испанову я позвонил из уважения. Он понял меня лучше других, всё-таки смерть жены, это очень уважительная причина, и тотчас оставил меня в покое, главное, что я жив. Дольше всех пришлось объясняться с Вдовиным. Оказывается, вторые сутки меня разыскивает нотариус по наследству и что завтра с семнадцать мне нужно быть в такой-то нотариальной конторе для вскрытия «закрытого завещания»; и что всё очень и очень важно.
Я подумал, что если сбегу сейчас в Донбасс, это будет нечестно по отношению к Алле Потёмкиной и к моему недавнему прошлому, в котором ещё существовали Репины: Валик и Жанна.  Поэтому развернулся и опричь души поехал в Москву. По пути я купил десятка два пакетиков растворимого кофе, три огромные плитки шоколада и пару бутылок газированной воды. По моему военному опыту два-три пакетика кофе «три-в-одном» безотказно действовали три часа, если ты смертельно устал. Но после расставания с Валессой Азиз и выяснения отношений с Аликом Юхансоном, во мне было столько адреналина, что я доехал бы до столицы на одном дыхании, однако, рисковать не стал и всыпал в себя пару пакетиков.
Я благополучно проскочил два-три дождя и, не доезжая Воронежа, съехал с трассы, поменял фальшивые номера на настоящие, а фальшивые бросил в ближайшую речку. Достал пистолет, с сомнением посмотрел на него, но решил, что он может ещё пригодиться. Сунул его в багажник и поехал дальше.

***
Я приехал в час дня. Мне хватил ещё сил вымыть машину на автомойке, подняться в квартиру и рухнуть в постель.
В три час дня я был как стёклышко, трезвым и полным сил. Адреналин сделал своё дел. Я вызвал такси и поехал в нотариальную что на Тверской, там я к своему удивлению обнаружил Романа Георгиевича и Веру Кокоткину.
– Я испугался за тебя, – тихо, чтобы не слышала Вера Кокоткина, выговорил мне Роман Георгиевич. – Женщину нельзя так самозабвенно любить!
– Я больше не буду, – кротко пообещал я, теперь-то понимая многое из того, что он не договаривал.
Роман Георгиевич погрозил мне пальцем, мол, всё хорошо в меру, но творчество превыше всего, а всё остальное, и любимые женщины в том числе, уже потом. Я сделал вид, что абсолютно согласен с его доводами.
Вера Кокоткина оттащила меня к пыльному окну и огорошила:
– Я развелась с Зыковым!
– Зачем?! – неподдельно удивился я, ощутив себя чем-то ей обязанным.
– А ты не догадываешься?!
– Давай не усложнять, – намекнул я на то, что нас ждёт нотариус, – а потом тихо-мирно поговорим.
И нас позвали в кабинет.
Оказывается, Роман Георгиевич и Вера Кокоткина были приглашены в качестве свидетелей, потому что исполнили такую же роль, когда Алла Потёмкина регистрировала «закрытое завещание». 
Нотариус вначале вскрыла один конверт, из которого извлекла другой, вскрыла его и зачитала:
– В случае моей смерти завещаю все движимое и недвижимое имущество, а также все ценные бумаги и акции Басаргину Михаилу Юрьевичу. Распишитесь, – сказала нотариус.
Я расписался. Получил какие-то бумаги и вышел из конторы слегка ошалелым. Когда и как Алла Потёмкина нашла время, чтобы оформить завещание, так и осталось для мне тайной.

***
С мыслью, что человеку, в общем-то, не так уж много надо, я с чистым сердцем решил отдать моим москвичам всё, пусть забирают, им нужнее, иначе они не выживут, будут скулить всю оставшуюся жизнь, ещё в колбасники подадутся. Теперь у них появится столько возможностей для самовыражений, что они погрязнут в них, как в болоте. Не скрою, с моей стороны, это была тайная месть за их снобизм и за право выбора жить внутри МКАДа. Может быть, после этого они хоть будут счастливы?
Для того, чтобы оформить нужную юридическую процедуру, нужно было присутствие Жанны Брынской. Я приехал к ним и застал её в слезах в абсолютно голой квартире со следами человеческих когтей на стенах. К её слезам я привык, но голые стены подействовали на меня угнетающе, следы когтей – ещё хуже. Похоже, Валентин Репин ел побелку.
– Валик меня бросил, – сказала она бесстрастно, как говорят о утерянном едином проездном. – Я приехала, а его нет.
– Откуда?
– Что?
– Откуда приехала? – уточнил я.
– Из Ялты.
– А-а-а… – сказал я, подразумевая, что они давно разбежались даже по разным курортам.
На её больно было смотреть, она все глаза выплакала, и теперь они у неё были сухими, как пустыня Сахара.
Валентин Репин вывез буквально всё, вплоть за дешевых часов, от которых на стене сохранился тёмный след. Я понял, что это месть. Какая? Мне было всё равно. Месть – она и есть месть.
Из мебели на кухне остался один колченогий стол, на котором лежал круг колбасы.
– Я ужасно голодная, – призналась Жанна Брынская. – Но у меня нет даже ножа, я просто смотрю, как она лежит на столе, и пускаю слюни.
Я сходили в магазин, купил малый туристический набор, хлеба и бутылку шампанского.
Жанна Брынская поела и заявила:
– Я пить не буду!
– А это не тебе?
– А кому?
– Твоему счастью.
– Какому ещё счастью? – печально вздохнула она и по инерции потянулась за мокрым платком.
– Мы едем к нотариусу, я хочу передать тебе фирму.
– Какую фирму? – спросила она так же печально во слезах.
– «Аптечный рай» и всё прочее, – сказал я так, чтобы она прониклась наконец и перестала рыдать.
– Мне этого не нужно, – вздохнула она.
– Купишь Валику кинофирму, – сказал я всё тем же голосом.
Они посмотрела на меня отсутствующим взглядом, потом в нём зажёгся интерес, потом, ей богу, в пространстве что-то щёлкнуло. Я даже выглянул в коридор, а когда вернулся, она наконец сообразила, что муж-то наверняка вернётся, как собака за старым ошейником.
– Поехали! – наконец встрепенулась она и побежала в спальню.
– Паспорт не забудь! – крикнул я.
– А он вернётся?! – оживилась она ещё больше.
– Какой дурак откажется от собственной кинофирмы, – рассмеялся я цинично. – Это надо быть Львом Толстым, чтобы отказаться от благ цивилизации. Валик же не такой?! – добавил я ещё более цинично.
– Это точно! – видно, просияла она, но с каким-то подвохом, которого я не понял, но меня это, слова богу, не касалось. Я лишь подумал, что Валентину Репину крупно повезло с женой: другая бы обрадовалась, привела бы любовника, а эта слёзы льёт и от денег отказывается.
– Сделаешь его продюсером, – посоветовал я.
Она хихикнула из спальни, и я понял, что моментально принялась строить планы на жизнь, и слава богу.
– Будет режиссурой занимается, – сказал она, выскакивая в коридор и обуваясь, и одновременно подкрашивая губы. – Это доходнее! Поехали!
Я переписал на её имя все акции всех фирм, дом на Рублевке и усадьбу в Альгаве и заплатил все налоги. Чего я не видел в этой Португалии, зачем мне эта дача? – думал я.
Реакция последовала незамедлительно: в ту же ночь, вдруг позвонил Валентин Репин и ни здрасте, ни полздрасте заявил обычным своим грудным прононсом:
– Я не ожидал от тебя такого свинства!
– Какого? – спросил я, зевая.
Надо было выключить мобильник, но я свалял дурака, хотя знал характер Валентина Репина перевертывать всё на сто восемьдесят градусов.
– Ты зачем так сделал?!
Я услышал, как далеко внизу, как будто в Донецке, пробежала машина, видно, военный тягач, потому что дом содрогнулся.
– Как? – спросил я, заводясь с пол-оборота, потому что вспомнил его выходку с больнице и не хотел больше ничего знать обо всех его последующих выходках, даже если они будут носить абсолютно безбашенный характер.
– Специально?! – повысил он тон.
– Что «специально»?
– Отдал ей всё! – раскрыл он карты.
– А кому ещё отдавать?! – сообразил я, не Годунцуву же и не Лере Плаксиной?
– Ты окончательно её испортил! – всё ещё держал он равновесие.
– Кого? – Я понял, что Валентин Репин отлично знает, что такое хорошо, а что такое плохо, и беззастенчиво пользуется этим в зависимости от ситуации.
– Жену мою! – закричал он в трубку так, когда рвутся голосовые связки. – Теперь она мне проходу не даёт!
Хотел я сказать, что правильно делает, но сдержался.
– В смысле?
Мне надоел разговор. Я крепился из последних сил.
– Делает меня вице-директором! – страшно опечалился он. – Со всеми вытекающими отсюда…
Он что-то начал говорить о горах и свободе выбора, кино приплёл, Козинцева. При чём здесь Козинцев? Уж он бы покривился от его речей насчёт свободы выбора. А потом сообразил, она его специально закабаляет, чтобы он наконец почувствовал вкус больших денег и перестал мечтать о пустопорожнем, например, о Монике Беллуччи, и что личной киностудии ему не видать, как собственных ушей, потому что на свободе, по мнению Жанны Брынской, он начинает чудить и глазеть по сторонам, какие там крутобёдрые бабы вертятся и метки в пространстве оставляют.
– Соглашайся, Валик! – посоветовал я устало, укрываясь от собственных мыслей по ноздри одеялом.
В час ночи, когда за шторами ещё тёмно и сыро, ты плохо соображаешь, чего от тебя хотят даже друзья.
– А кино?! – решил он, что я его по старой привычке пойму. – А кино!!!
Горы так и не сделали из него мужчину, этого не удалось даже Жанне Брынской, хотя она очень и очень старалась долгие годы, и непосредственно сентиментальность, как открытая душевная рана, долгие годы была визитной карточкой Валентина Репина, но теперь всё изменилось; может, он повзрослеет, подумал я, и хоть на время забудет свои горы и возьмётся за дело?
– Кино потом снимешь, – сказал я.
Почему-то он от неё не ушёл окончательно, чтобы поклоняться Монике Беллуччи? Построил бы храм, бил бы поклоны. Нетрудно было догадаться – из-за денег, очень больших денег, дающих свободу и равные возможности с богом.
– Когда?! – воскликнул он в отчаянии.
«Когда повзрослеешь», – хотел сказать я, но, конечно, не сказал.
– Когда оно у тебя начнёт получаться, – сказал я жёстко, чтобы он хоть чуть-чуть протрезвел и перестал жалеть себя в этом страшной и суровом мире.
– Это значит, никогда! – понял он. – Скотина ты! – заревел он, как мамонт, и голос