На высоте птичьего полёта

лезть в пекло.
После Троекуровского кладбища и речей на поминках, я сбежал из ресторана через чёрный ход. Охрана даже не дёрнулась. Мобильник я выключил, чтобы обошлись без меня.
Вера Кокоткина, шикарная блондинка с задорный носиком и с чёрными, воспалёнными страстью глазами, вообразила себе бог весть – взять меня измором в момент слабости. Я видел, как она выскочила следом, как будто её шилом ткнули в одно место; я прятался за вонючими мусорными баками; пробежалась туда-сюда, ища меня по запаху и закоулкам, и можно было представить, что произошло бы, найди она меня. Но она не нашла, и слава богу. С ней я чувствовал себя натянутым, как тетива, или тетеревом на шпажке.
Я знал, что больше никогда не увижу Аллу Потёмкину с её чудесным взглядом небесно-голубых глаз, копной блестящих волос и с абрисом скул, как у парфенонских богинь.
Я бродил из бара в бар, из ресторана в ресторан, куда-то мчался на такси, потом ещё раз и ещё, и ещё, и никак не мог понять, почему? Почему умирают все, все те, кого я любил? Я не мог понять алгоритма отбора. Временами мне казалось, что за нас кто-то издевательски подглядывает, предоставляя нам возможность копошиться до поры до времени, а потом делал роковой ход, и всё: плачь-не плачь, а горю не поможешь.
Наконец каким-то странным образом я очутился в том месте, где мы последний раз были с ней. Сердце моё сжалось: нельзя возвращаться туда, где ты чувствовал себя счастливым. Кажется, была полночь. Я не знаю, я не помню своего прошлого, думал я. Зашёл, выпил яблочной водки и искал, с кем бы сцепиться, но в будний день народа было мало, в основном трезвые до невозможности женщины лёгкого поведения, которым надо было ещё заработать деньги на жизнь, выскочил на свежий воздух и даже на какое-то время пришёл в себя.
В темноте, за елями, кто-то дрался и слушался приглушённый женский то ли вопль, то ли сладострастный стон.
Я подбежал, сунул не без удовольствия кулаком в эту мешанину. Вылез какой-то обиженный негр в бабочке и с красными прожилками в глазах, размахнулся на сто рублей, а получилось на копейку, потому что был пьяным, и я тоже был пьяным, но, в отличие от него, попал, потому что негр куда-то делся и больше не появлялся. Зато возник поменьше, юркий, как чёртик из табакерки, и мне пришлось изрядно с ним повозиться, пока и он не исчез из поля зрения. Но возникло ещё двое черномазых, как трубочисты, которые, однако, не приближались на расстоянии удара, и я гонял их по серебристым елям и снизу вверх и вдоль и поперёк до тех пор, пока они не запутались в кронах. Потом кто-то крикнул на ужасно прескверной ноте:
– Бежим!
И я сообразил, что, действительно, бегу с какой-то рослой, тёмно-рыжей женщиной, которая одной рукой азартно размахивает жемчужной сумочкой на длинном ремешке, а другой – тащит меня, как бульдога на привязи; вослед нам воют полицейские сирены, а женщина смеётся и смеётся, как заводная, однако, не бросая меня как зачинщика драки; и я оценил её благородство и понял, что ночь тоже заводная, а не траурная, как я её воспринимал сгоряча, и на какое-то время забылся, чтобы дать отчаянного стрекача и, кажется, разорвать карман о какую-то ветку.
На крайне тёмной улице мы поймали частника и понеслись на север, хотя в центр, на Кутузовский проспект, было ближе.
Женщина икала и смеялась, смеялась и икала. Я её толком не разглядел, и только когда мы выскочили на Рязанский проспект и стало светлее, я с удивлением узнал в ней Валессу Азиз.
– Мне надо выпить! – безапелляционно заявила она, как обычная уличная девка, а не королева эстрады; и сделала умоляющие глаза, чем меня ещё больше подкупила.
– Друг, останови, у какого-нибудь бара поприличнее, – попросил я.
Мы выскочили, кажется, где-то на Энтузиастов и побежали поперёк трамвайных рельсов. Было прохладно и сыро, рельсы блестели, словно катана. Со стороны Измайлова налетал ветер и тревожно качал деревья, небо было тёмным, синее, как стёганное покрывало.
– Ты знаешь, кого ты отоварил? – хихикнула она, как лисичка, на безупречном русском, да и поглядывала, как завзятая москвичка на лавочке с сигаретой в зубах, только сумочка и вещи на ней были в блёсках, эстрадными и несерьёзными. 
– Нет, – признался я, плохо ориентируясь в этом районе, за исключением окрестностей одноименной станции.
– Лабу Макензи по кличке Быстрый мор!
Как будто мне это что-то говорило!
– И что?!
Меня качнуло, я едва удержался. Рядом, как стрела, пролетела машина, обдав нас брызгами.
– А ничего, – беспечно толкнула она ногой дверь в бар, кажется, какой-то «бочонок». – Потому и мор, что всех заморил уже до смерти! – выкрикнула она со смехом, стряхивая воду с одежды.
На нас оглянулись. Ещё бы: рослая, чрезвычайно красивая женщина с размазанной на лице косметикой, в рваных на коленях джинсах, простоволосая, как ведьма, но одетая, как принцесса, то бишь, весьма своеобразна даже для ночной Москвы, и её спутник в рваном же траурном костюм, в траурной рубашке и траурной галстуке. В общем, во всём том, во что сочла нужным облачить меня мой секретарша, то бишь Вера Кокоткина с задорный носиком и чёрными, воспалёнными страстью глазами. Мы походили на подвыпивших эстрадных артистов, сбежавших с вечеринки.
– Это такой большой? – спросил я воинственно, когда мы сели в самом дальнем краю стойки, подальше от любопытных глаз.
Народа было мало, бармен подал знак, что сейчас подойдёт.
– Маленький. А большой – это его друг. Ещё та жаба!
Из своей жемчужной сумочки на длинном ремешке она достала косметику и начала наводить макияж так, словно мы были любовниками и она давным-давно не стесняется меня и даже считает нужным приобщить к своим дамским привычкам, чтобы привязать крепче и надёжнее.
– А-а-а… – протянул я, словно что-то сообразил, а сам исподтишка наблюдал на ней. Нравились мне её манеры, особенно, как она проводила помадой по губам; напомнила она мне мою Наташку Крылову. Глаз нельзя было оторвать. – И что?
– А он найдёт и убьёт тебя! – зачем-то мстительно добавила она, поводя губами так, чтобы помада легла равномерно, и поправила на себе сиреневую кофточку в блёсках, с какими-то там рюшечками и складочками, за эстетизм которых я не отвечал.
Мстительно – чтобы сбить с толку, подумал я и упростился до безобразия, то есть всецело доверился ей, засунув чувство самосохранение себе в одно место – в самый глубокий карман, который имел на все случаи жизни.
Но Валесса Азиз и так была хороша, даже в съехавшей на плече кофточке, и я поймал себя на том, что неприлично долго, как, впрочем, и те из зала, пялюсь на неё.
– Отвернись! – потребовала она одним взглядом.
– Почему?
– А то я помаду проглочу! – агрессивно объяснила она.
– По-моему, он тебя бил, – напомнил я ей правду жизни и понял, что она меня раскручивает на азарте, если чисто инстинктивно – то это прощается, а если осознанно – то никакой жалости. Однако разобраться в её посылах я не успел, не дала она мне такого шанса, потому что была страшно возбуждена и суетлива, должно быть, нарочно. Есть такой приём – прятать свои чувства под камнепадом эмоций.
– Ага, – пьяно согласилась она, беспечно закусив накрашенную губу, – это мой продюсер! – и закатила глаза, как  крайне иступлённая женщина в последней стадии отчаяния.
– Продюсер? – счёл возможным удивиться я, впрочем, естественно, абсолютно точно ей в тон.
– Ну да… – с изумлением посмотрела она на меня. – Он меня тоже убьёт, я ему сезон сорвала! – засмеялась на высокой ноте, сообразив, что я точно попал к резонанс её речей и мыслей. – Это куча денег! Что теперь будет?!
И лицо её ещё долго было удивлённым, редко ей, видно, удавалось разговаривать с мужчинами по душам, всё музыка, да музыка, такты, обертоны, вокализ и гармоники.
Подбежал бармен, воспринявший наш горячий разговор в своей адрес, потому что мы уже успели выяснить отношения до выпивки, а не после, как принято у всех страждущих мира сего.
Валесса Азиз потребовала:
– Холодной водки!
Я заказал себе коньяк.
Бармен даже не подал вида, что узнал Валессу Азиз, только, как снайпер, щёлкнул пальцами. У нас Казицкий, позывной Слон, так щёлкал, чтобы быстрее соображать. И помогало! Один раз он целый день держал под огнём шоссе в Степановке, пока не стемнело. Хороший был снайпер. Теперь на Дальнем Востоке живёт, рыбку ловит, войну вспоминает со слезой в стакане.
– Слушай, – вдруг зашептала она приятельски, – у тебя есть деньги?!
– Ну… в принципе… – пожал я плечами, мол, что за разговоры между своими, ведь ты же показала, как красишь губы, а это почти что стриптиз, вспомнив, однако, к месту, что на карточках у меня куча бабла и наличности в двух портмоне тоже, и кажется, в пылу сражения я умудрился потерять только один из них, в котором были мелкие купюры.
С тех пор, как у меня появились деньги, я носил два портмоне: один с мелкими купюрами, а другой – тугой и толстый – с крупными. Когда мелкие деньги заканчивались, я перекладывал из одного портмоне в другой крупную ассигнацию, и всё начиналось заново.
– Помоги мне улететь?
– Куда?
Я-то надеялся на другой поворот истории, зря, что ли, я её обхаживал и дрался с неграми.
– В Америку! – Зашептала она мне ещё пуще, щекоча ухо. – В Америке он меня не найдёт!
– Кто? – тупо спросил я, думая совсем о другом, о её длинных ногах и груди, и какая она должна быть в постели – вёрткая, как ящерица.
– Лаба Макензи! Кто?! – фыркнула она, кажется, угадав мои мысли и нервически швыряя свои причиндалы в жемчужную сумочку. – Ты не бойся, я как только прилечу, я тебе вышлю!
– Я и не боюсь!
– Думаешь, из-за сладкой жизни я сюда приезжаю?
Я удивился:
– Я не думаю.
– Правильно, – оценила она. – Карьера давно коту под хвост.
– Поехали! – вскричал я, жалея её карьеру.
– Куда?! – удивилась она моей прыти. «А выпить?», казалось, вопрошало её насмешливое лицо, и она меня переиграла.
Мне сделалось смешно. У неё были искрящиеся карие глаза, но не восточного типа, а наши, русские, но всё остальное совершенно нетипичное, немордовское, не татарские и не чувашское, а чёрт знает какое. И я вспомнил, что мне говорила о ней Инна-жеребёнок с малахитовыми глаза и копной русых волос: отец – бербер, мать – русская, и что она коренная москвичка, но живёт в США.
– На вокзал! – я слез с табуретки.
Она посмотрела на меня, как минимум, с иронией: испугался Лабу Макензи по кличке Быстрый мор?
– Он уже меня везде рыщет! – Постращала она меня сверх меры.
– Ну и что?
Я представил необъятную Москву и едва не рассмеялся страхам Валессы Азиз. Здесь всю жизнь можно прятаться, но, разумеется, не Валессе Азиз, уж её точно вычислял в течение трёх суток.
– И в аэропортах – тоже! – назидательно сказала она, словно ставила мне в укор.
– Что он у тебя, бог, что ли? – удивился я в противовес её нервическому состоянию.
– Ты даже не представляешь, какие деньги он платит «крыше»! – попыталась она меня огорошить.
– Не представляю, – сказал я и подумал, не везти же её в Донецк, хотя в Донецке Лабу Макензи закопают живьём за одно только то, что он за бандеровцев и вообще, за весь гнилой западный мир.
Мы горестно помолчали, понимая безвыходность ситуации. Подошёл бармен и попросил у Валессы Азиз автограф.
– За счёт заведения, – сказал он и наполнил наши рюмки. – Это для нас