двигаться, действовал. И превращал в слаженное, непрерывное движение всё вокруг.
Казалось, не было ничего такого, чего бы он не знал или не предусмотрел заранее. Прибегает ли посланец от Зарембы с сообщением, что колёсного крана сегодня не будет, становится известно о задержке с бетонными перекрытиями, обнаруживается пропажа каких-то вентилей – он встречал всё это с ироничной невозмутимостью (Ох уж эти разгильдяи!) и в тридцать секунд решал, куда именно перебросить освободившихся людей. За всё лето ни одного гневного срыва, хотя поводов было более чем достаточно, предпочитал любой разнос заменять едкой иронией.
– Ах у тебя рученьки устали! А с женой у тебя ничего не устает? Не носись ты со своим телом как с писаной торбой, оно тебя должно слушаться, а не ты его. На галерах поблажек на здоровье не бывает: либо ты выживаешь, либо не выживаешь. Ну, а с такой постной физиономией ты у нас точно не выживешь.
Но подобные реплики доставались только самым зелёным салагам, подёнщики-деды, те, кто проработал у нас больше тысячи трудочасов, пользовались определёнными льготами: могли сочетать полдня каторжных бетонных работ с более лёгким сбиванием опалубных щитов. Дачники, как и положено неофитам, по выходным рвались пахать весь световой день. Однако, Воронец вдруг к тайному ликованию Аполлоныча объявил нормой только 10-часовый рабочий день.
– Ещё два часа тратьте, пожалуйста, на обихаживание своих десяти соток, – сказал он дачникам.
– Да чего там тратить, картошка сама вырастет, – легкомысленно заявил кто-то из лазурчан.
– Неухоженный участок, то же самое, что мусор на тротуаре. Боюсь, когда у нас всё будет красиво, нам трудно будет примириться с этим. Если для кого-то их участок может быть помойкой на два выходных дня, то для нас он и место и способ жизни.
– Ну и что, заберёшь участок назад? – с вызовом и тревогой вопрошал лазурчанин. – Не имеешь права, даже по своему хитрому дачному уставу.
– Вы так думаете? – Пашка иной раз умел отвечать с такой высокомерной учтивостью, что даже самым простым работягам становилось не по себе.
Кстати сами мы на полевых работах не слишком усердствовали. Плодовые деревья и кусты были посажены ещё осенью, поэтому сейчас мы просто за один день вспахали, за другой посадили по монокультуре и всё, предоставив кукурузе, пшенице, ржи и овсу самостоятельно бороться за своё существование.
Кроме укороченного рабочего дня, каждый из зграйщиков получил негласное право самостоятельно рассчитывать ритм и количество своей работы. Когда чувствовал её перебор, всегда мог попроситься в какую-нибудь однодневную командировку на материк, в которых у нас была всегдашняя необходимость.
Вадим помимо бухгалтерских расчётов и шефства над строительством летних домиков, параллельно практиковался в своей врачебной профессии, благо всевозможные порезы и ушибы совершались у нас едва ли не через день. Аполлоныч приспособился сочетать своё дублирование фильмов со зверофермой и с завозом в Сафари всякой живности, будь то породистый жеребец, бронзовые индюки или сирота-медвежонок из ближайшего лесничества. На меня Пашка повесил курирование расстворно-бетонным узлом и кирпичным мини-заводиком, сафарийский спорт и взяткодательство районным чиновникам, мол, отвечаешь за тайную полицию – тебе в руки и тайные дела.
В начальство выбились и остальные зимовщики, уже практически не участвуя в бетонных работах. Шестижен получил в своё распоряжение трёх помощников и царил в слесарке. Адольф выпросил у Вадима две лошади с седлами и на пару с подчинённым ему двухметровым бичем, в прошлом морским пехотинцем, с большим рвением следили за сафарийским порядком. Их два арбалета трудились без передышки, и оленина под видом говядины на сафарийском столе не переводилась. Васе Генералову рискнули доверить пилораму с постоянными рабочими. Даже у якутского деда и то объявились двое подручных, что пилили и кололи дрова для значительно разросшейся сафарийской кухни.
Зграйские жёны покинули свои поселковые копеечные службы, по-честному разделив главенство над четырьмя хозяйственными подразделениями: столовой, фермой, детсадом и прачечной. Сам Воронец не только целыми днями торчал на Галере, но иногда отправлялся к ней и ночью, проверить насколько органично она может вписываться в лунный пейзаж. Один лишь Заремба держался несколько особняком, желая общаться, оказывать услуги, но сохранять директорское лицо и не быть в явном нашем подчинении.
Парторг Рыбзавода Еремеев предпринял вторую попытку нас как-то урезонить:
– Что это за такой дачный кооператив с производственными цехами?
– Надо с этим дотошным что-то делать, – сказал Севрюгин Пашке. – Хоть ты ему какую тёмную устраивай, чтобы не лез.
– Ладно, давай его сюда. – Пашка на десять минут позволил себе отвлечься от главной стройки своей жизни.
– А вы материалы Апрельского Пленума ЦК читали? Речь нового Генерального секретаря Горбачева, например? А «Литературку» хоть просматриваете иногда? – напустился он на нашего партийного гонителя.
А потом ещё отвёл в сторонку и сделал дополнительное внушение:
– Вы же знаете, мы все с Запада, я, например, элитный московский вуз окончил. Неужели вам не приходит в голову, что у нас там, на Западе могут быть влиятельные знакомые? А нормальный грамотный журналист повернёт любые ваши слова так, что вы же окажитесь и виноваты. Вам это надо? Разве вы не видите все наши расходы за этот год? Даже на глазок мы вбухали во всю эту авантюру больше ста тысяч рублей. Откуда у нас могут быть такие деньги? Значит, кто-то нам их на наш здешний эксперимент дает. А раз дает, значит, с какой-то целью? Вы же видели, как мы все зимой летали в Москву, вам это ни о чём не говорит? И вдруг все там узнают, что какой-то поселковый парторг очень мешает большому и нужному государственному делу. Как вам такой вариант?
– Я, я, ничего. Если государственное, то конечно. Я только «за». – Еремеев выглядел совершенно обескураженным.
– Но если что, учтите, я вам ни о чём не говорил, обо всём этом вы могли сами догадаться. Договорились?
И когда какое-то время спустя нас попытались проверять более серьёзные организации, именно Еремеев послужил для нас самым надёжным щитом, под своё партийное слово убеждая их, что он не только в курсе всего этого «московского социального эксперимента», но что ему лично звонили из высоких партийных комитетов, требуя не мешать, а помогать сафарийцам.
– Так всё-таки, что ты ему тогда такое сказал? – не раз потом допытывался у Пашки Аполлоныч.
– Это нельзя пересказать, можно только показать, – отмахивался тот.
– Ну так покажи.
– Как только ты станешь таким же парторгом, сразу и покажу.
Барчук даже слегка обижался, не понимая, что иной раз можно стыдиться своей самой блестящей словесной победы.
Ещё и в помине не было туристов, а вечерняя сафарийская жизнь уже напоминала самые многолюдные прошлогодние посиделки. Новшеством было лишь обилие детей. Стоило первым симеонцам показать пример и, уезжая в отпуск, оставить нам на месяц своих отпрысков, как адекватно стали поступать и другие поселковцы. И с наступлением лета у нас образовался настоящий детский пансионат на два десятка малышей под присмотром моей Валентины и Воронцовской Катерины. Последняя вполне унаследовала папины организаторские способности и в двенадцать лет свободно управлялась даже с ребятами старше себя.
Другой лагерь, молодёжно-трудовой, Пашка поручил мне – не было времени ждать, пока подрастут собственные чада, надо было уже сейчас начинать борьбу за неокрепшие души остальных юных симеонцев. С этой целью я три летних месяца провёл с восемнадцатью пацанами из своей боксёрской секции в палатках на вершине Заячьей сопки. Всё необходимое – продукты, палатки, инструменты, две козы, клетки с курами и кроликами были у нас с собой. Нашли на южном склоне сопки открытую площадку с родником и стали превращать её в окультуренную террасу с подпорной стенкой. Попутно осваивали другие робинзонские навыки: рыли бассейн-лягушатник, клали печь под кухонным навесом, тесали брёвна, пекли лепёшки, шили брезентовые накидки и мокасины, не забывали и сам бокс.
И когда мы в конце августа стройной колонной вернулись из своего «Горного Робинзона» в посёлок, симеонцы с трудом узнавали своих детей. Те молчали: не кричали, не вопили, не роготали, а только сдержанно и загадочно улыбались.
– Что ты такое с ними сделал? – изумлялись даже коллеги-учителя.
Да ничего особенного. Секрет был в самих ребятах. К своей жизни на Симеоне они привыкли относиться как к чему-то временному, досадной обязаловке, после которой все непременно уедут на материк в большую жизнь. И легче всего от них было чего-то добиться – это приблизить их к этой большой жизни. Поэтому самым весомым авторитетом среди них пользовался тот, кто имел родственников во Владивостоке и Находке и мог взять с собой туда с ночёвкой.
Одной же из сверхзадач нашего Фермерского Братства было превратить в такую ночёвку для себя весь окружающий мир, чтобы везде чувствовать себя в домашних тапочках, защищёнными всей материальной и умственной мощью Сафари. По вечерам, сидя у костра, мы частенько обращались к этой теме. Иногда к нашему разговору подключался изредка навещавший нас Воронец, и тогда его сафарийское учение оборачивалось ещё одной своей стороной.
Говорил уже не о самих сафарийцах – кучке самодостаточных автономщиков, а об общем упадке всей Российской империи. Напомню, шёл только 1985 год, ещё никто и близко не мог представить себе развал Союза, но для Пашки его упадок начался гораздо раньше, даже не в 1917, а с предоставлением Екатериной II вольностей дворянству и с появлением крикливой и глуповатой интеллигенции. Для Воронца не было ни малейших сомнений, что возрождение былой славы и могущества державы может произойти только через создание новой служивой элиты, которая нечеловеческой работоспособностью и целеустремленностью будет поднимать всё и вся вокруг себя.
– У вас, кстати, есть перед нами огромное преимущество, – мирно улыбаясь, внушал он моим архаровцам, – подключиться к этому делу в пятнадцать, а не в тридцать лет, как мы, когда психика уже закостенела и безумно много энергии уходит на то, чтобы даже в самом себе что-то изменить. Вы же как чистый лист бумаги, на котором с одинаковым успехом можно написать и уголовную феню, и стремление к совершенной жизни. Что же касается нас, стариканов, то при вашем согласии с нашей целью мы сделаем всё, чтобы вы достигли самых больших высот в той жизни, которую сами себе выберете. Надо в Америку – поедете в Америку, надо Ленинскую премию – получите Ленинскую премию, надо в Почётный легион – будете в Почётном легионе.
Наверно, так, или примерно так, Игнатий Лойола вербовал некогда в свой «Отряд Иисуса» первых иезуитов. Только у Пашки, по-моему, это получалось гораздо лучше.
Сафарийская жизнь у подножия сопки тем временем шла своим чередом. Июль ознаменовался появлением в Сафари аж трёх студенческих стройотрядов. Но если к приезду из Минска Славиков-Эдиков сотоварищи мы готовились и даже выезжали встречать их на двух
