лет.
Прав оказался Пашка и насчёт честолюбцев. В каждом командорстве быстро выдвинулись свои организаторы и зачинатели новых идей. Вот когда галерникам пригодились их служебные кабинеты, чтобы собираться и без помех всё решать. Впрочем, засиживаться там не получалось, никому не давала зажиреть наша почасовка, когда рабочие часы ставились всем лишь за конкретную работу, а не за сидение на совещании. Ежемесячно закрытым опросом галерники называли «лучшего по должности», за что тот в дальнейшем чаще получал возможность на этой должности покомандовать. То есть не отсекая неудачников, поощряли и начальников-самородков.
К Совету четырёх благодаря такой перестановке перешла, кроме законодательной власти, ещё и роль Верховного суда, выносящего свой окончательный вердикт в любых спорных ситуациях. Причём это не было мелочным вмешательством во внутренний хозяйственный спор – тут хватало власти одного командора, а действительно судилище по главным вопросам сафарийской жизни.
Так, некое семейство Замятиных вздумало воспитывать свою трёхлетнюю дочку по вычитанной из книг системе закаливания. Как там у них шли дела с этим в Лазурном мы не знали, но у нас это выглядело достаточно по-садистски. Ребёнок орёт на всю квартиру, а они его обливают в ванне ледяной водой. Пашка раз сделал предупреждение, второй, потом говорит: давайте-ка, ребята, с вещами на выход.
– Это наш ребёнок и наша личная жизнь, – попробовал возражать Замятин-муж.
– А это наше Сафари и наше нежелание иметь вас рядом, – отвечал на это главный командор.
– Но нам некуда идти.
– Вот вам двенадцать тысяч рублей, что числятся за вами, вот вам дом в Симеоне, в котором вы можете временно перекантоваться, а вон паром, на котором можно ездить и искать жильё и работу на материке.
На том с Замятиными и расстались, поразив всё Сафари не столько изгнанием, сколько фактом воплощения зачётных денег в реальные рубли и их возвращения.
В другой раз случился запой у нашего лучшего мебельщика.
– Ты тоже давай собирайся с вещами на выход, – сказал ему Аполлоныч.
– А не имеете права, – отвечал забулдыга. – Может, у меня отпуск такой: два раза в год по две недели. Никто в мире не может указывать, как именно человеку проводить свой отпуск.
– Пускай государство с тобой нянчится, а мы нянчиться не будем.
– А слабо меня посадить на губу? – нимало не смущался мебельщик.
– То есть, как? – не понял барчук.
– Галера – это корабль, а на корабле всем распоряжается капитан. Так как вешать меня на рею за пьянку будет западло, то посадить в якорный ящик в самый раз. Если вы все хотите иметь своё, то имейте и свою собственную гауптвахту.
Давно мы не видели, чтобы Пашка так смеялся, когда Аполлоныч в лицах передал ему этот разговор.
– И насколько, он считает, мы должны посадить его на губу?
– Запой у него был неделю, ну, наверное, на столько же и на губу.
– Передай: на губу он пойдёт на две недели и будет две недели оплачивать услуги своего непосредственного караульщика, – распорядился Воронец.
К нашему великому изумлению мебельщик эти условия принял, и в Галере на две недели была учреждена собственная гауптвахта в одном из бункеров Котельной.
Жизнь в многолюдном общежитии, да ещё разделённом на конкурирующие командорства внесла заметные перемены и в быт самой квадриги. Как-то сами собой ушли наши прежние зграйские семейные посиделки. Все вместе встречались теперь только по большим праздникам, по будням, если и собирались, то уже отдельно: женщины – себе, мужики – себе. Каждый был всё больше занят своим.
С получением бандитского общака сафарийское производство быстро стало развиваться. Мы постепенно заполнили свои цеха оборудованием и добились того, что с фронтом работ для любого числа желающих у нас не было никаких проблем. В какое бы время к нам кто не приехал, уже через пятнадцать минут он мог, переодевшись, приступать к той или иной работе.
С теми, кто хотел у нас просто развеяться, отдохнуть, Пашка изящно разделался нехитрой манипуляцией с цифрами. В один прекрасный день все внутренние галерные расценки за одно и то же стали двух видов: льготные и высшие – в три раза дороже льготных. Два буфета: льготный на втором, высший на третьем этаже, два разных сеанса в видеозале, по два сеанса игры на бильярде и в настольный теннис, мытья в сауне и игр на компьютере. Какой хочешь, такой себе сеанс и выбирай. Естественно, все сперва пользовались только льготными услугами. Все, кроме зграи. Не только себе и женам, но и своим детям мы запретили посещать всё дешёвое.
Наверное, если бы с этими льготами было наоборот, то ропота избежать не удалось, а так народ долго не врубался, полагая, что мы просто корчим из себя доморощенных аристократов и только. Ну и корчили, но втихаря, косвенно заставляли корчить из себя плебеев всю остальную льготную братию. Это была уже чисто психологическая заморочка: как заставить себя пойти в верхний буфет и допустить, чтобы за чашку кофе с пирожным с твоего счёта вычли не рубль, а три рубля. Мысль, что для этого надо не бездельничать, а заработать за десять часов тридцать-сорок наших условных рублей, рождалась очень мучительно и медленно, но в конце концов всё же родилась.
И вскоре стала привычной картиной, когда большинство посетителей, приезжавших к нам на выходные, сразу же спешили в столярку или кирпичный цех зарабатывать свои воображаемые рубли, чтобы вечером уже не смешиваться с симеонскими посетителями-льготниками, а вольготно вкушать чаи и пиво в верхнем буфете среди сафарийской «знати». Иногда сюда вторгался в азарте и кто-нибудь из случайных чужаков. Крутил головой, недовольно фыркал, но вынужден был расплачиваться за угощение наличкой, вызывая заговорщицкую улыбку у присутствующих галерников.
Как Пашка и предсказывал, уже к весне наши отношения с братвой заметно начали портиться. Выходные дни с их пьяными дебошами по ночам стали для Галеры сущим наказанием. Наутро они всякий раз вежливо извинялись и вносили приличную мзду за доставленное беспокойство, но Воронцовское самолюбие этим удовлетвориться никак не могло. Желваки всё чаще и чаще ходили по Пашкиным скулам, и мы с некоторой тревогой ждали его оргвыводов, боясь не столько крутой разборки (сил бы у нас хватило), сколько потерять столь надёжный источник сафарийского благополучия.
Спровоцировал конфликт, к общему удивлению, наш бравый Адольф, прямо на Променаде устроил потасовку с двумя качками, бывшими своими корифанами. На шум сбежались представители обеих сторон. Галерников было больше, зато качки выглядели агрессивней, и не миновать бы нам большой крови (все были при ножах и монтировках), если бы не вмешался Пашка. Встал между двумя ватагами и матерно велел им разойтись. Они и разошлись. Побитый Адольф имел весьма жалкий вид, но глаза смотрели злопамятно, поэтому Пашка тут же услал его последним паромом в Лазурный, а оттуда во Владивосток. Галерники уверились, что продолжения не будет, и пошли спать. Качки же вернулись в буфет допивать свою водку.
Наступила ночь, мы с барчуком (Севрюгин был на похоронах родственника в Минске) всё ещё сидели в Пашкином офисе, обсуждая происшедшее. И надо же было совершенно пьяному качку по кличке Муня, который даже не дрался с Адольфом, ворваться к нам в кабинет.
– Ну что, уделали мы вас и ещё не раз уделаем, – посмотрел на полки, заставленные энциклопедиями и книгами по истории и добавил: – А книжки продай мне в сортир. – Развернулся и, гогоча над своей шуткой, вышел.
– Завтра разберёмся. – Пашка едва успел поймать за руку рванувшего было за Муней Аполлоныча.
В таких вещах главный командор всегда придерживался правила прусских офицеров: выносить наказание не в момент гнева, а на следующий день, поэтому мы спокойно переключили разговор на другую тему и с час говорили о закупках каких-то товаров.
Когда наконец поднялись расходиться, Пашка неожиданно попросил:
– Приведите Муню к Южному камню.
Ничего себе задачка: вырвать пьяного громилу из рук собутыльников и доставить в лес за полкилометра от Галеры. Но везение в ту ночь было на нашей стороне. Муню мы нашли в гостевой каюте в полном отрубе.
– Тебя босс срочно посылает в загон, – сказал Аполлоныч, встряхивая Муню за шиворот. Такие охоты с арбалетами на оленей на рассвете случались регулярно, и Муня, даже не спрашивая, почему именно мы выполняем поручение его босса, последовал за нами без особых возражений, по-видимому, не совсем понимая, кто именно тащит его под руки вверх по сопке.
Я, да и барчук тоже, были в полной уверенности, что у Южного камня нашему спутнику уготована добрая порка и только. Пашка уже ждал нас в условленном месте. Заметив воткнутую в землю лопату, я помню, слегка вздрогнул, но сразу подумал, что это будет просто психологический тест: пьяного придурка заставим рыть себе могилу, а когда он окончательно наложит в штаны, пинком под зад отпустим восвояси.
Так всё и было, но потом Пашка вытащил свою заточку, которой ещё в Минске без промаха колол свиней и коз, и, приставив её к горлу Муни, велел ему стать на четвереньки. Качок, всё ещё плохо соображая, молча повиновался.
Мы с Аполлонычем не успели даже встревожиться, как Пашка коротким и резким движением, как он делал это со свиньями, загнал заточку Муне под левую лопатку. Тот, не издавая ни звука, чуть дёрнулся, упал на бок, дёрнулся ещё раз и затих.
Пашка молча смотрел на нас, мы – на него и друг на друга. Казалось, что-то щёлкнуло в воздухе – это захлопнулась дверца в нашу прежнюю жизнь, теперь можно было бежать только дальше вперёд никуда не сворачивая.
«Разделят жизнь своих родителей», – вдруг вспомнил я строчку о наших детях, какую мы все вписали, уговаривая Воронца остаться на Симеоне.
– Это что, жертвоприношение? – растерянно спросил барчук.
– Оно самое, – усмехнувшись, ответил командор-убивец.
И сразу отпала необходимость в каких-либо дальнейших объяснениях.
– Я один, – сказал Пашка, берясь за лопату, и мы с Аполлонычем пошли вниз.
Было какое-то очень странное состояние, но никак не похожее на угнетённое. Скорее, тот самый прилив сил, который наблюдается в момент завершения большой тяжёлой работы. Я посмотрел на барчука. Что-то похожее ощущал и он.
ИЗ ВОРОНЦОВСКОГО ЭЗОТЕРИЧЕСКОГО...
Твои поступки в будничной жизни – самое сложное. Внешне они ничем не должны тебя выделять из окружающих. Смейся их шуткам, печалься их горестям, поощряй их порывы, страхуй их от недотёпства. И веди, веди туда, куда тебе надо. «Мы сделали это», – должны они говорить время от времени и радоваться своему достижению, как самой главной радости. Помни: сильные поступки оправдывают всё. Люди любят их сами по себе вне зависимости от результата и всегда найдут нужные лукавые слова, чтобы одобрить то, что способно поразить их воображение.
Но сильно и резко поражать их воображение не следует слишком часто. Это может парализовать их волю, сделать на время очень послушными, но тем сильнее будет последующее стремление избавиться от этой гипнотической зависимости. Идеальным был бы баланс из 45% страха и 55% преданной любви.
Любви отнюдь не к твоей славе, таланту, богатству, власти,
