этаж, отделённый от второго двойным перекрытием, был самым неинтересным, хотя здесь шла основная галерная работа и один за другим вступали в строй производственные цеха: мебельный, кирпично-гончарный и механический. Да в глубине имелись бункеры для топлива и сырья. Тут рядом с чудо-печью Шестижена находили себе пристанище истинные огнепоклонники – любители распить втихаря бутылочку огненной воды.
Всю эту махину вдобавок пронизывали три световых зеркальных колодца, позволяя проникать солнечным лучам даже в часть помещений Котельной, отчего у любого новичка возникало впечатление о нашей симпатичной общаге как о сложнейшем и запутанном лабиринте.
Однако первоначально, когда всё это стояло без всякой начинки, то своими голыми бетонными стенами больше напоминал природную пещеру, чем рукотворное сооружение. Ибо во вторую симеонскую зиму мы вступили имея почти всё: жильё, работу, еду, развлечения. Не хватало только самого главного – денег, так как все вступительные взносы дачников были давно исчерпаны. И от этого вся жизнь в Галере уже к ноябрю стала приобретать некие призрачные черты. То есть все как бы ударно работали, ставили себе зачётные трудочасы, но денег за них никто не получал и не мог получать в принципе, потому что это было обслуживание своих собственных нужд. Половина окон стояли забитыми фанерой и тряпками, вместо мебели – топчаны и полки, не хватало элементарной посуды и постельного белья, не говоря уже о холодильниках и телевизорах, доедались последние продукты дачного урожая. Рассматривался даже вариант пустить под нож всю нашу зимующую живность, но это могло лишь на два-три месяца оттянуть полную катастрофу Сафари и никакой пользы не принести.
– А что будет, если пару дачников потребуют выхода из Сафари со своим честно заработанным взносом? – философски размышлял Севрюгин.
– Придётся объявить себя банкротами и никому ничего не платить, – шутил барчук.
– Половина людей даже слова такого не знают, – продолжал рассуждать доктор. – А за мошенничество статью ещё никто не отменял.
– Нам бы только до лета продержаться, – заявил Воронец. – Давайте думайте, где достать деньги под любые проценты.
– Я знаю, где можно достать, – скромно заметил Адольф.
Его слова встретили похоронным молчанием – никто не хотел связываться с криминальными структурами.
– Остаётся попробовать кого-нибудь соблазнить Сафари в качестве базы отдыха, – без особой уверенности предложил Пашка.
Вместе с Вадимом они две недели объезжали все крупные предприятия Приморья, обращались к военным и морякам, профсоюзам и творческим союзам – всё без толку, никто кошелёк перед нами раскрывать не спешил.
После чего оставался единственный путь. Это потом говорили, что криминальные структуры сами взяли нас под свой контроль. Ничего подобного – Пашка через Адольфа первым обратился к ним. Пригласил трёх владивостокских авторитетов в Сафари и выложил им варианты возможного сотрудничества. Те заинтересовались и во время следующего визита сделали встречные предложения. От весьма мирных: шить у нас джинсы и чехлы на автомобильные сиденья, до крайне уголовных: изготовления самодельных пистолетов и золотых украшений из их сырья.
Целую ночь шёл самый азартный торг. На каждое предложение авторитетов Воронец невозмутимо отвечал своим пакетом условий, учитывающих самые ничтожные детали. Трудно было даже определить, от кого больше исходит инициатива: то ли гости нам что-то предлагают, то ли мы предлагаем им усовершенствованными их собственные предложения.
Как бы там ни было, с той памятной ночи в Галере началась совсем другая жизнь. Появилась такая сафарийская популяция, как дачники-подснежники. В нашу кассу легло десять полных вступительных взносов и крепкие коренастые ребята стали по выходным приезжать на «работу» по отработке приёмов запрещённого в тот момент карате в нашем тренажёрном зале. По вечерам приезжали рыбы покрупней, играли в карты, пили водку, смотрели по видику порнуху и парились в сауне с привезёнными девицами.
Позже набор развлечений расширился. Рулетка, бильярд, собачьи бои. Взамен Сафари получило ювелирную мастерскую, ателье по пошиву джинсов, а чуть погодя целый воровской общак. Просили в долг сто тысяч, а нам вместо этого предложили полтора лимона под несуразные тридцать процентов годовых. Вадим упирался, не хотел брать, элементарно боялся такой суммы, против были и мы с Аполлонычем, но Пашку было не переспорить. Заключил личное соглашение на десять лет в твёрдой уверенности, как Ходжа Насреддин, что за это время помрём либо мы, либо они, либо все деньги превратятся в пыль. Последнее, кстати, казалось тогда самым невероятным.
Был у этого соглашения и ещё один существенный плюс – избавление от всех происков власть имущих. Ибо стоило только застеклиться первым окнам Галеры, как у нас началась настоящая чиновничья путина. Райкомовцы и пожарники, санэпидемстанция и ОБХСС, районо и КГБ, рыбнадзор и лесничество – у всех вдруг до нас появилось дело. «Этот подпольный комбинат вы называете садоводческим товариществом? Как? Что? Почему? Кто разрешил?»
Но после первой же ночёвки в Галере авторитетов все чиновничьи наезды враз прекратились – мафиози на отдыхе нуждались в стабильном покое. И по тому же правилу, по которому волки не режут по соседству с логовом овец, отношение к сафарийцам со стороны татуированной публики тоже установилось на какое-то время довольно корректным.
Впрочем, Пашка не очень верил в долговременную тихость наших «благодетелей», поэтому отдал мне распоряжение собирать на каждого из них негласное досье и готовить на основе боксёрской секции собственные сафарийские командос.
Понятно, что и сумма, выделенная Сафари, тоже осталась в глубокой тайне. Вслух произнесена была только цифра «сто тысяч», потому что появление новых финансовых возможностей всё равно было не утаить. Многие покупки Вадим просто заносил в амбарные книги по заниженным в несколько раз ценам – конспирация так конспирация.
Да и многие галерники весьма долго не догадывались, под каким чудовищным прессом мы все теперь живём, видели лишь верхушку айсберга: каратэ, карты, сауну, пошив джинсов и ювелирную мастерскую, и думали, что этим дело всё и ограничивается.
– Даже если мы компьютеры и видики начнём производить, нам тридцать процентов в год никогда не отдать, – ярился Севрюгин. – Ну хорошо полмиллиона я на проценты на следующий год отложил, но потом будет следующий год.
– Отложи ещё полмиллиона, – угрюмо советовал Пашка.
– Хорошо, отложу ещё пол-лимона, а на третий год, что отдавать будем.
– Мы же на острове, окопаемся и от всех отстреливаться будем, – пытался перевести разговор на более лёгкое Аполлоныч.
На его старание никто не обращал внимания.
– Даже если мы как-то извернёмся и начнём деньги лопатой грести, всё равно это будет сверхкабала – на уголовников под такой процент пахать, – твердил своё доктор. – Хорошо же мы начинаем нашу сафарийскую мечту. Замараемся, потом никогда не отмоемся.
– Тебе было бы легче, если бы чиновники нас прикрыли?
– Да, легче, потому что чиновники хоть и дурное, но государство. А уголовники это вообще не люди, – запальчиво разорялся Вадим.
– Ну что ж, звучит очень убедительно, – неожиданно спокойно согласился Пашка.
Севрюгин мгновенно насторожился:
– Если думаешь, что их всех перестреляют и пересажают, то сильно ошибаешься, всегда найдётся кто-то, кто потребует вернуть должок.
– А мы в другом месте займём, – серьёзно отвечал ему сафарийский босс.
– И дальше что?
– Когда долгов у нас будет не полтора миллиона, а миллионов тридцать, тогда уголовники начнут оберегать нас как самую ценную свою добычу и создавать нам для работы любые условия. Неужели вы не понимаете, что брошенный нам вызов должен в каждом из нас вызвать такой подъём энергии и изобретательности, которого у нас никогда прежде не было. Да сделаем мы это, сделаем! Не знаю пока как, но обязательно сделаем.
Мы слушали его и не могли понять, кто больший сумасшедший: он или мы, так доверяющие ему.
Новый год снова был проведён в Сафари по гамбургскому счёту. Собралось больше ста взрослых и до сорока детей, едва разместившись за вынесенными на Променад тридцатью столами. Причём самих сафарийцев набралось меньше половины. Но именно для них были наши главные козыри: премиальная лотерея и торжественный переход части общинников в более высокие разряды.
Полушутливое прозвище командора уже давно закрепилось за Воронцом, поэтому новый шестой разряд мы так и назвали командорским. Заодно всех списочных сафарийцев и приживалов для удобства поделили уже не тайно, а вслух на четыре командорства. До этого у нас практиковались мелкие бригады, но жизнь в Галере диктовала более гибкую универсальность и оперативность, поэтому командоры сами подбирали себе наиболее сбалансированную команду, чтобы имелся свой бухгалтер и снабженец, пекарь и уборщица, бард и московский выпускник.
– А в чём здесь будет смысл? – как всегда оппонировал Заремба.
– Будем изыскивать неучтённые резервы соцсоревнования, – со своим коронным прищуром отвечал ему Пашка.
И с 1 января 1986 года Сафари проснулось при новом общественном строе, при еженедельных римских консульствах. Чтобы дать возможность приходящим дачникам пахать у нас по выходным, раз навсегда был установлен сафарийский выходной день – понедельник, после которого в шесть утра во вторник очередное командорство в Сафари становилось на вахту и ровно через неделю сдавало её следующей смене. При незыблемости сафарийской верховной власти такой подход стал лучшим громоотводом как командирским закидонам зграи, так и бунтарским поползновениям низов, не давая им из-за краткости срока выделить из своей среды реального лидера. Ведь в отличие от Пашки ни я, ни Аполлоныч, ни даже Севрюгин даром предводительствовать не обладали.
– У каждого из вас за спиной по пятнадцать мужиков – ну и действуйте, – гнул своё Воронец, – дайте им тоже пораспоряжаться. Дело рождает таланты, а не наоборот.
Начали с компьютерной газеты и хлебопекарни. Потом возникла смена команд на производстве. Каждое командорство, встав у руля, стремилось блеснуть, то изготовив какое-нибудь суперкресло или партию особого кваса, то смастерив невиданные дверные ручки или освоив новый фасон матерчатых сумок. Особое соперничество шло по обеспечению нашего выходного понедельника развлекательной программой, хоть на полградуса отличающейся от предыдущего понедельника. Принцип ротации соблюдался и в самом командорстве: во-первых, чтобы внести разнообразие для всех, во-вторых, – выявить настоящее призвание из самых робких и застенчивых.
Получался целый анекдот: в то время как по всему Союзу соцсоревнование превращалось в предмет злых насмешек, у нас оно расцветало всеми цветами, какие только могли быть в нём изначально заложены. Правда, впоследствии перемена рабочих профессий была упразднена, а недельные консульства стали двухнедельными, чтобы был лучше виден результат твоего командования, но принцип сменяемости временного верховодства сохранялся много
