Слово о Сафари Глава 4

Глава 4. АТТРАКЦИОН

          Муню хватились лишь на третий день. Сначала предполагалось, что он отправился в поисках приключений в женскую общагу Симеона и там как следует загулял. Потом стали думать, что он, не сказавшись, поехал в Артём навестить замужнюю сестру. И только на пятый день на остров прибыло двое пожилых дядечек искать концы столь внезапного исчезновения своего братана. Опрашивали наших дежурных вахтёров, заходили в командорские кабинеты, с пристрастием допросили вернувшегося из командировки Адольфа. Последний был чист, нашлось полдюжины свидетелей, которые в злополучную ночь плыли с ним на пароме в Лазурный и видели, как он оттуда пересел на владивостокский буксир.
    На наше счастье, в ту ночь на вахте дежурил якутский дед Гуськов, который хоть и видел, как мы с Аполлонычем выводили из Галеры Муню, но через пять дней уже начисто забыл об этом. Один из дядечек в прошлом был следователем прокуратуры, однако и он не смог зацепиться за что-либо существенное. В конце концов Муня был не той фигурой, из-за которой людям загоняют под ногти иголки, и дело потихоньку спустили на тормозах. На острове было достаточно обрывов, с которых по пьянке можно было свернуть себе шею, поэтому посчитали, что рано или поздно раздутое тело где-нибудь да всплывёт. Но оно не всплывало, и в головы качков вкралось пока ещё не очень определённое чувство опаски перед Галерой, где без следа могут так запросто исчезать их подельники.
    На кого угодно могли подумать, но только не на отца четырёх детей, спокойными, чуть насмешливыми глазами взиравшим на это самостийное расследование. Даже у тех, кто видел Пашку во время боксёрского матча, мнение о нём как о насквозь интеллигентном человеке, который всегда ищет лишь словесный выход из любого конфликта, было непоколебимым.
    Ни о чём не догадывался и вернувшийся с Большой земли Севрюгин. Мы с Аполлонычем ничего ему не стали сообщать, щадя его сверхщепетильную честность. Не обсуждали происшедшее и между собой. Лишь однажды у барчука вырвалось не лишённое остроумия замечание, что наш Великий кормчий с помощью своей заточки просто вступил в четвёртую и последнюю фазу своего развития.
– Четвёртую? А какие три предыдущих? – заинтригованно спросил я.
– Первая, сибаритская, была у него до женитьбы в 20 лет, вторая, единоличная, до знакомства с нами в 30 лет, третья, шабашная, до приезда на Симеон в 33 года, – перечислил барчук, – и теперь пойдёт чисто сафарийско-фюрерская.
– И в чём её отличие от шабашной фазы?
– В том, что теперь он с помощью своей заточки определил границы своей охотничьей территории. Мол, могу сделать такое или не могу? Понял, что может, и уже никогда к этому не вернётся – просто не будет испытывать в этом потребности. – Так оправдывал он своего кумира Пашку, стремясь изо всех сил вернуть не столько даже ему, сколько себе прежнюю незамутнённость и прекраснодушие.
    «А с чего ты взял, что он не будет испытывать в этом потребность?» – так и подмывало меня спросить у барчука, но не спрашивал. Потому что знал за собой в отдельные минуты такое же желание кого-нибудь в ярости убить, и чтобы мне за это ничего не было. Пашка сделал это и за себя, и за меня, не суетясь и ничего не пугаясь, и очень долгое время мне доставляло тайное удовольствие исподтишка наблюдать, как происшедшее отразится на нём и всякий раз я убеждался, что оно ни на йоту не поколебало безмятежности его духа. Наоборот, придало всему его облику и манере поведения особо законченный вид, не юноши, а заматеревшего мужа.
Да и то сказать Пашкина заветная мечта о двух первых безоблачных сафарийских годах, чтобы во всех нас накопилась энергия победителей, была выполнена, и теперь он как бы брал тайм-аут, давая Судьбе возможность отыграть у себя пару незначительных очков. Слишком крепко верил в своего ангела-хранителя, который не позволит из-за всяких мелочей расстроиться его грандиозным замыслам.
    Ещё в первую зимовку у Воронца как-то прозвучала мысль, что не надо наше физическое вкалывание воспринимать слишком всерьёз. То есть кидайте бетон, пилите брёвна, доите коров, но относитесь к этому чуть-чуть театрально, как к спорту или как к музею ручных ремёсел, где нам отведена роль живых экспонатов.
    Помнится, тогда этот грамм театральности принёс лично мне глубокое облегчение. Подобно Аполлонычу, я несколько тяготился чрезмерной серьёзностью всех наших фермерских потуг. Но едва прозвучал намёк, что мы строим всего лишь большой туристский аттракцион для себя и других, всё сразу стало на нужное место. На аттракцион я был от всей души согласен. Ведь без лукавства, розыгрыша, обмана жизнь теряет половину своей привлекательности. Вымуштрованные Пашкой быть в своей квадриге абсолютно честными и добросовестными мы поневоле, для элементарного равновесия должны были в чужаков выплёскивать все свои невостребованные запасы лицемерия и коварства.
По инерции ещё продолжали раскручивать маховик фермерско-производственных работ, но к окончанию второй зимовки снова вспомнили про эту идею. И уже держали в голове купальный сезон и то, как нам максимально повытрясти карманы будущих отдыхающих, превратив Сафари в нечто суперпривлекательное и комфортное, перейдя от простых палаток и железных мисок за неструганным столом в более тяжёлую курортную категорию.
– Тысяча туристов это пятьдесят тысяч рублей чистой прибыли, – с энтузиазмом подсчитывал Севрюгин.
– Разогнался! Они же все прибудут со своими кипятильниками и банками тушёнки, – в своей саркастической манере остужал его пыл Аполлоныч.
– А ты какой дашь прогноз нашим невиданным туристским прибылям? – спросил Вадим у главного босса.
– Если будет прорыв в новое качество жизни, то всё будет как надо, – отвечал тот.
Самое замечательное, что все галерники психологически тоже вполне готовы были к такому раскладу. Частично удалось преодолеть даже извечный российский лакейский синдром, когда услужение другому человеку считается чем-то крайне унизительным и недостойным. Официантки и уборщицы, дворники и сторожа, кочегары и сантехники – их общественный статус за зимовку в Галере, благодаря возможности раз в четыре недели попробовать себя на «белых должностях» существенно изменился, и зависел уже не столько от непрестижности работы, сколько от общей культуры, уравновешенности поведения, безотказности в любом порученном деле.
То равенство оплаты между сантехником и академиком, которое год назад казалось совершенно фантастическим, было внедрено в Сафари как самое естественное явление. Более того, так как всё основывалось на самом интенсивном вкалывании за одинаковую, согласно своему разряду плату, то те, кому было слишком тяжело на бетоне или кирпичных работах, сами устремились в эти самые сторожа и уборщицы или искали какую другую, не занятую нишу применения своим способностям.
– Это потому, что никто пока практически не получает на руки живых денег, – скептически утверждал Заремба.
Конечно, больше всего нас интересовало, что скрывается в голове Воронца под провозглашенным новым качеством жизни.
– Всё очень просто, – объяснил невеждам Пашка. – Долой лозунг «Сначала построим, а потом будем украшать», да здравствует лозунг «Строим и украшаем одновременно».
И с наступлением тепла треть рабочей силы была брошена на это украшательство. За зиму мы успели обжечь полмиллиона кирпичей и четверть миллиона керамической плитки, и теперь все они пошли на облицовку галерного фасада. Её единый корпус изначально был разбит Пашкой на двенадцать вертикальных торцов с разного размера окнами, лоджиями, балкончиками и эркерами. В шлакобетоне это выглядело крайне неприглядно, но едва эти торцы стали облекаться в кирпичи, плитку, крупную гальку и просто дикий камень всевозможных оттенков, как всё начало вытанцовываться совсем иначе. Единый корпус Галеры превратился в дюжину отдельных зданий, пристроенных друг к другу, казалось, на протяжении многих лет, этакая намеренная разностильность, невинная архитектурная обманка, разом отодвигающая момент рождения Сафари на несколько десятилетий назад.
    Преображению подверглась и вся пригалерная территория. Возводились ажурные беседки, торговые павильончики, альпийские горки, в нарядный бульвар обустраивалась часть «Дороги в никуда», от галерного входа потянулись лучевые дорожки в сторону пляжа, а на перепадах высот намечены живописные террасы будущего дендрария, которые мы усиленно засаживали завезёнными с материка деревьями и кустами. Заполненный водой овраг на Сафарийском ручье был расширен до размеров приличного пруда, от которого в разные стороны потянулись извилистые каналы. Особенно много внимания уделялось детским игровым площадкам и гладкому дорожному серпантину для гуляний с детскими колясками.
Да и то сказать, у нас вообще с той весны начался настоящий демографический бум, по одному-двум дитятям нарождались каждый месяц, в том числе и в зграе: то у Аполлоныча очередной сын, то у меня очередная дочь. Но рекордсменом в этом смысле был Адольф.
Год навояжировавшись по Союзу, вернулась к нему беременная на шестом месяце чужим ребёнком законная жена Света Свириденко. Адольф встретил её аналогичным сюрпризом, предъявив свою новую сожительницу из симеонских раздельщиц рыбы и тоже беременную. Между тем падчерица настолько сдружилась с этой сожительницей отчима, что на родную мать за её предательство и смотреть не хотела. Свою первую ночь в Галере Света провела в гостевой каюте Галеры, да там надолго и застряла. Иногда туда к ней в гости из квартиры отчима спускалась родная дочь, время от времени заглядывал и Адольф, проявляя редкую снисходительность и не торопясь ставить штамп о разводе в свой паспорт.
Удивительно, но такое положение устроило практически всех. Адольфа – потому что приковывало к нему всеобщее внимание, обоих «жён» – потому что знали, что лучше «мужа» пустячными разборками не беспокоить, иначе может и кулаки в ход пустить, квадригу – что было прибавление сафарийского семейства, а не убыль, прочих галерных мужиков, как эталон укрощения много себе позволяющего бабья, а женщин, как ужастик, который они тоже могут получить в свою жизнь.
Долгое время, правда, многие ожидали какого-либо взрыва в Адольфовом семействе, вместо этого уже к лету обе жены родили по здоровому малышу, и Вера, новая сожительница Адольфа, принародно объявила, что Света снова может пускаться в бега, её младенца она вырастит точно так же, как своего. Естественно, что после таких слов гулящей жене бежать уже не было никакого резона. И первый официальный сафарийский двоежёнец Адольф мог со смехом всех троих своих детей величать родными если не по крови, то по поддельному способу жизни.
– А тебе не кажется, что этот наш красавец-Казанова закладывает мину в сам принцип сафарийской семейственности? – спрашивал Вадим главного командора.
– Ну и закладывает, ну и что? – отвечал ему Пашка.
– А если у них дойдет дело до развода?
– Пойдут с вещами на выход.
– А ты Адольфу уже об этом говорил?
– Если ему сказать, то он как раз развод и устроит.
– А как с вещами на выход, если он у нас прописан? –