Пашка.
Как ни странно, его шутка была недалека от истины. Специально допустив утечку информации о нашем Фермерском Братстве, мы потом вслух напрочь отрицали само его существование:
– Нет никакого братства, есть садоводческое товарищество «Сафари» и несколько чудаков, желающих выращивать на своих дачах свиней и коров. Вас наверно ввёл в заблуждение наш общий коровник и свинарник, и то, что мы по очереди кормим и свою и чужую скотину. Если вы хотите это называть братством, то ради бога, называйте, но не вешайте, пожалуйста, на нас никакие другие выдумки.
Однако, чем больше мы от этого отбояривались, тем у сторонних наблюдателей росла уверенность, что что-то здесь всё же есть. Ну и разумеется каждый вкладывал в это «что-то» то, что хотел. Одни считали зграю сборищем закодированных алкоголиков, которые де таким образом стремятся окончательно излечиться, другие – мега-ревнивыми мужьями, задумавшими от городских соблазнов спрятать на Симеон своих жён, третьи – особой религиозной сектой, предписывающей построить бетонные пещеры и спрятаться в них до второго пришествия.
– Ой, не могу! – стонал Аполлоныч, входя однажды в банную кают-компанию, где мы обсуждали ближайшие планы. – Мы, оказывается, проповедуем языческий культ фаллоса. Будем оплодотворять матушку-землю, и она за это наведёт нас на золотую жилу на Заячьей сопке. Не вру, слово в слово слышал только что своими ушами. Не уточнил, правда, насчёт технологии оплодотворения, заржал не вовремя, но очень хочу знать все подробности.
– Сплошная клиника, – сокрушенно покачал головой Севрюгин.
– А израильской пятой колонной нас ещё не называли? – усмехаясь, спросил Пашка. – Ну тогда настоящие сплетни ещё только впереди.
– Можно взять создание всяких слухов в свои руки, – с готовностью предложил Адольф.
– Может и правда дать больше народу информации, – поддержал его доктор.
– Я в детстве, когда читал про древнеегипетских жрецов, долго не мог понять, какой им смысл было скрывать от людей свои особые знания. Теперь я это хорошо понимаю, – отвечал Севрюгину Пашка. – Пока у Сафари нет стократного превосходства, открывать никому ничего нельзя.
Всем хотелось узнать, что это за превосходство такое, но спросить никто не решился – чтобы самим не выйти из жреческого сословия, лучше было промолчать.
Надо сказать, что кроме большой сафарийской таинственности существовала ещё малая сафарийская таинственность. Адольф, Шестижен и Заремба, входя в наш «совет старейшин» и присутствуя практически на всех сборищах Совета четырёх, к большим секретам так и не подпускались. Причём зграе приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтобы не дать им этого заметить. Если не получалось уединиться вчетвером, мы уединялись вдвоём-втроём, обменивались мнениями, ставили в известность отсутствующих зграйщиков и потом на большом совете, уже зная своё решение, пускались в повторный обмен мнениями вместе с остальными полузграйщиками. Севрюгин, ненавидящий любую ложь как моральную трусость, всякий раз кривился, но поделать ничего не мог – слишком многое было поставлено на карту, чтобы проявлять хоть малейшую беспечность.
За всей этой текучкой мы сами не заметили, как к середине сентября возвели весь корпус Галеры и приступили к постепенному освоению её помещений. Ставились перегородки, стелились полы, стеклились окна. Самые квалифицированные вели сантехнику и возводили чудо-котельную Шестижена, которая одновременно должна была давать тепло и электроэнергию, горячую воду и пар, обжигать кирпичи и керамическую посуду, служить вытяжкой для кухонь, хлебопекарни и прачечной.
Пашка не сдержал своё обещание, и в первые двенадцать квартир и двадцать гостиничных кают вселялись не те, кто быстрей всех внёс десять тысяч рублей, а кто имел больше детей и был нам максимально зимой полезен.
– Вы же видите, что мы хотим строиться основательно, – объяснял он недовольным на общем собрании. – Вы же все сами хлебнули переполненных общежитий, зачем снова это повторять? Кому совсем невмоготу, можем вернуть его десять тысяч. И в Симеоне, и в Лазурном за эти деньги можно купить вполне приличный дом.
– А можно будет летний домик с участком за собой оставить? Его отдельно оплатить? – поинтересовался один из евтюховцев.
– Нет, летние домики только для тех, кто будет жить в Галере. Я же сказал: мы строимся основательно, чуть-чуть беременным у нас никто не будет.
– Получается, что вы наказываете тех, у кого ещё нет детей, – подала голос одна из дачниц. – А может их у меня совсем не будет, тогда что?
– Тогда будете жить вдвоём с мужем в пятикомнатном пентхаузе и заведёте себе двадцать две собаки.
– Почему двадцать две? – невольно улыбнулась дачница.
– Цифра хорошая, – под смех присутствующих ответил Пашка.
– Ну ладно, у тебя четверо детей, тебе положена трёхкомнатная квартира, – влез ещё один протестант. – Но твои минские подельники почему втроём с одним ребенком будут занимать трёхкомнатные квартиры?
Это был самый щекотливый вопрос, о котором заранее предупреждал Воронца Севрюгин.
– Потому что к ним едут их минские родители, – в наглую соврал Пашка.
Те, кому не досталось квартиры, вселялись в гостевые каюты, ряд глубинных безоконных складских помещений заняли приживалы. Вообще, о том, как мы перебирались в Галеру стоило сложить отдельную песню. Сигналом к заселению служило появление в квартирном туалете двери, сразу уже можно было заносить нехитрые пожитки и подключать на кухне электрическую плиту. Двухкамерные холодильники являлись дефицитом, поэтому один такой холодильник ставили на лестничную площадку и четыре семьи в маркированных пакетах складывали в нём свои продукты. Спальными местами служили дощатые топчаны, на которые укладывали магазинные матрасы или наши первые собственного изготовления перины из гусиного пуха. Следом появлялись тоже своего производства столы, лавки и подставки под телевизор. Шкафы пока что были не по зубам нашим столярам, поэтому всю утварь, бельё и одежду размещали на полках и вешалках. Уже после этого навешивались двери в другие комнаты, ванную и на кухню и можно было приступать к какому-либо украшательству своей каменной норы. Маляров, сантехников и электриков никто не приглашал, считалось, что каждый в своей квартире всё должен сделать хоть и плохо, но сам.
Вообще, ту первую галерную зимовку отличала особая первопроходческая экзотика и оригинальность. Ежедневно в нашем бетонном корабле что-то менялось и прибавлялось и, казалось, что это прибавляется к тебе лично. Все жалели тратить время на сон и как бы поздно не заканчивали со своей домашней работой, находили ещё два-три часа, чтобы пошататься по бездонным трюмам Галеры, которая на это время будто превращалась в вагон поезда с командировочными сослуживцами, что в дорожном возбуждении до глубокой ночи барражируют из купе в купе, никак не насытясь общением друг с другом.
По-своему решён был и детский вопрос. Почин ему положил Адольф. Стесняясь занимать вдвоём с падчерицей двухкомнатную квартиру, он предлагал двенадцатилетней Анюте в своё отсутствие приглашать с ночёвкой её подружек и сам не заметил, как вторая комната в квартире превратилась в настоящее девичье царство.
– И что мне с этим курятником делать? – пожаловался он Воронцу.
– А что ты хотел бы делать? – сочувствующе спросил его Пашка.
– Нет, всё, в общем, бывает даже ничего, но иногда такое количество децибел от их воплей и музыки, что хоть из дома беги.
– Если не жалко, отдай Анюту моей Катерине на перевоспитание.
Сказано – сделано, Дрюню, который ещё летом вернулся на остров, на неделю отправили жить к Севрюгиным, а Анюту подселили к Катерине. После безалаберного отчима попасть в семью, где все говорили вполголоса и царил строгий регламент, было для разбалованной девчонки серьёзным испытанием. Потом такие же недельные уроки она получила и в других зграйских семьях. Никто её ни к чему особому не приучал, никаких нотаций не читал, просто показывали иные семейные отношения, где мужчины постоянно чем-то заняты, а женщины никогда не ходят в расхристанном виде, и этого одного было достаточно, чтобы вызвать в ребёнке стремление к подражанию.
– Ну и как теперь с децибелами? – поинтересовался через месяц Пашка у Адольфа.
– Ровно вполовину меньше, – довольно признался тот.
Ну как было после такого успеха не ввести это правило в нашу повседневную жизнь. Вскоре уже практически все галерные дети воспитывались сущими цыганятами: неделю ночуют в одной квартире, давая родителям вволю помолодожёнить, неделю – в другой, вроде и при родителях, а вроде и без них. Причём это было коллективное воспитание не столько даже детей, сколько самих взрослых – при посторонних детях особенно не поскандалишь и в трусах по квартире не походишь. Детям тоже было так сподручней в пол-уха постигать мир взрослых и сафарийские неписаные законы. На школьной успеваемости это скорее сказывалось в лучшую сторону, чем в худшую – у чужого дяди и тёти не очень-то пофилонишь с домашними заданиями.
Для тех, кому не совсем по нраву была такая воспитательная программа, тоже нашёлся подходящий выход. Вместе с двух-трёхкомнатным пристанищем каждый из новосёлов получил персональный склад в галерных подземельях. Предполагалось таким образом всех сафарийцев сделать хранителями части общих богатств всего Фермерского Братства. Пока эти склады пустовали, хозяева превратили их в свои служебные кабинеты. Пашка недаром называл архитектуру самым невидимым и надёжным способом управления людьми. Вот развёл он по разным углам служебный кабинет и спальню, и родная, выстраданная квартира тут же превратилась в «женскую половину», куда посторонним мужикам путь был заказан. Пожалуйста, вот вам отдельная комната для мужского общения, там и собирайтесь. Но так же и женщинам особенно не рекомендовалось врываться лишний раз в служебный офис своего мужа.
Оценили мы эту ситуацию, правда, не сразу. Нужно было всю зиму провести, удирая каждый вечер от музицирующих детей, чтобы уже к лету со всем усердием взяться за обустройство своего главного помещения – служебного кабинета-салона, наполняя его телевизорами и музыкальными центрами, и по-новому оценивая возможность пребывать там в чисто мужской компании под кружку-другую фирменного сафарийского пива.
Но даже без кабинета у нас у всех было куда отправиться по вечерам. Стоило спуститься из своего пентхауза вниз по подъездной лестнице, как ты попадал прямо на Променад – широкий на всё шестиметровое перекрытие коридор Третьего, Студийного этажа. Сперва планировалось его в два раза сузить ради лишних помещений, но вся прелесть Променада оказалась именно в ширине, чтобы малышне было где играть в непогоду, а взрослым использовать как один большой вечерний будуар.
Отсюда двери вели в музыкальные классы, тренажёрный зал, библиотеку, радиоузел, бильярдную, сауну, аполлоновскую видеостудию и гостевые каюты.
Второй этаж получил название Женского за свои дамские рабочие места: хлебопекарню, швейное ателье, прачечную, парикмахерскую, буфет, детский сад, медпункт, два магазинчика.
Первый, Котельный
