Однажды летним прохладным утром от Храма Успения Пресвятой Богородицы отправился автобус на остров Свияжский, в монастырь времён Ивана Грозного, с заездом в Семиозёрский монастырь. Дорога была не близкой. Возле меня у окна сидела немолодая приятного вида женщина в лёгкой куртке бежевого цвета. В автобусе люди вначале си-дели тихо и смотрели в окна под шум двигателя. Ну а потом все вокруг разговорились. Говорить стали и мы. Попутчицу мою звали Мария Николаевна Сомова; родом она была из Астрахани, в Казань приехала впервые, по делам детского патриотического фонда. Про поездку эту узнала случайно, в гостинице от консьержки.
Кто-то сказал ей, что здесь в Дербышках было явление Богородицы и ещё святого Николая Угодника – совсем не-давно. Кое-что об этом знал и я, и ей рассказал. А потом на-чала свой рассказ она, и довольно подробный, духовного свойства, о своём деде и о своём отце.
* * *
Голос у Марии Николаевны был от природы твёрдым, но так как она говорила с добрым расположением, то звучал он мило. Время о времени моя спутница смотрела куда-то вдаль. А рассказ свой она начала так:
– Дед мой, Василий Сомов, был в молодости парень хоть куда. Есть у меня его фото… Копию я себе сделала. На оригинале, на обороте, подпись есть карандашом: «Васятка, 1913 год»… Стоит наш Васятка в проходе посреди торгующих, видать, на ярмарке, и держит лошадь белую под уздцы. Народу там вокруг – тьма. А он в толпу такую с лошадью и фотографом влез. Баловался, значит! Плечи у него широкие, рубаха навыпуск длинная, со стоячим воротничком, на фото серая. Ох, и красив! Черты лица крупные, глаза – задиристые! Ну, всё ему нипочем!! А из-под картуза с козырьком кудри черные выбиваются. Борода да усы пока жидкие.
И вот разразилась над Россией-Матушкой через год пер-вая мировая война. Записали нашего Васятку в рекруты от родного села, одели в шинельку серую, дали ему винтовку со штыком да и отправили воевать на австровенгерский фронт. Наверное, с год он там, на переднем крае, прямо в окопах жил. А когда русская армия в наступление перешла, то немало наших ребят на полях тех головы свои сложили, а сам он множественное ранение от разрыва снаряда получил. Долго потом мой дед в разных госпиталях лежал. И всё у него зажило, вот только нога не отошла. До конца дней своих он ходил только с палочкой. Вернувшись в родное село на Белгородчину, он женился и обзавёлся большой семьёй.
Пока лежал наш Васятка в госпитале, весь в бинтах да к палкам привязанный – навещал его один убелённый сединою священник. Раз в два дня обходил он всех раненых с большим крестом. Умирающих – причащал, всех, кто звал его – исповедовал, кому-то сам что-то говорил и всем давал крест целовать. Подле Васятки нашего священник тот надолго задерживался и отвечал на все его вопросы. И вот тогда дошло до моего деда, в чем состоит глубинный смысл жизни! Возлюбил он Христа-Бога за Его жертву крестную, принесённую за всех людей на Земле – за все прошлые, настоящие и будущие поколения… И горел Василий потом всю свою жизнь Верой праведной и Любовью пламенной к Иисусу Христу, за тот шанс ко спасению души, что Он ему дал.
В том селе, где жил Василий, церковь Божию безбожники сожгли в 1938 году. И с тех пор стал он, с больной-то негнущейся ногой, каждое воскресенье за 18 километров в Храм Божий в райцентр ходить! Холод, зной, дождь – всё ему нипочём! Вот за такую его любовь ко Христу Бог отвечал Василию Сомову своей Любовью. Беды и лишения всю его большую семью вплоть до второй мировой войны обходили стороной.
Когда же грянула вторая мировая война, родовое село Сомовых оказалось в глубокой оккупации. Сначала все жители его пошли со скарбом на подводах или пешком за отступающей Красной армией. Но немцы на танках и на мотоциклах ехали быстрее, и всем им пришлось вернуться. В первые дни оккупации дед мой Василий укрыл на чердаке дома своего двух раненых красноармейцев. Потом с корзинкою и клюкою он стал в лес ходить, будто бы за грибами, и там партизан нашёл. Когда раненые те окрепли, он сам их к партизанам в дождливую ночь отвёл. И стал с тех пор мой дед разведданные для партизан собирать.
Осенью 1943 года, когда наши пришли и из всей области немцев выгнали, ему повестку в район с первою почтой принесли. Не знал дед мой с домочадцами, что и думать. И вот опять он в райцентр пошёл, но только вначале в церковь, а потом в «орган»… А там ему по партизанской линии грамоту дали, да ещё мешок семенного зерна! И потом, с мешком этим, его солдат назад в деревню на полуторке при-вёз!
И была у Василия Сомова палочка, большая такая, да не простая, с которой он всегда ходил. Ещё в начале сороковых дед мой деревце в лесу невысокое приметил и посох себе из него ножом выстрогал. Там, где рукоять была, осталось на нём одиннадцать бугорков-сучков. Каждый из них дед мой на ощупь узнавал, и даже в темноте имена называл. Ведь всего у него было одиннадцать детей. За всех чад своих он много молился. Иные из детей у него во время войны умерли или погибли, но он всё равно за них молился и говорил:
– У Бога все живы!
Десятым бугорком сверху или вторым снизу был у деда Василия мой отец, Николай. Любимцев у деда моего среди детей не было. Но сын Николай был из младших, похож на него, да и такой же непоседа, что и он в молодости. В годы войны Василий Сомов как-то чувствовал, что его молитвы сыну Николаю нужны больше, чем всем другим детям, и от-того молился он за него очень усердно, и прежде всего святому Николаю Морскому… За всех детей своих дед мой молился утром и вечером, и иногда днём, когда шёл с посохом в дальний путь.
До армии отец мой окончил школу-восьмилетку и работал на лодочной переправе, на реке, перевозчиком. Николай любил рыбную ловлю, саму реку, и очень хорошо плавал. На призывной комиссии он сам попросился в Морфлот, и его направили служить на Балтику. С успехом он закончил учебку, получил квалификацию – командир расчёта скорострельного зенитного орудия – и в звании старшего матроса был направлен на новый эсминец «Тамань». В финскую войну эсминец их нёс боевую вахту в Финском заливе. В 1941 году Николай стал готовиться к демобилизации… И тут, для него, да и для всех неожиданно грянула вторая мировая война!
За всю войну Василий Сомов не получил от сына Николая ни одной весточки. Но он как-то чувствовал, что тот жив, и потому молился за него как за живого.
Сам Николай у него с младенчества был крещён, ходил по праздникам в их сельскую Никольскую церковь, знал сколько-то молитв наизусть и несколько псалмов.
Дед Василий говорил тогда жене своей – его матери:
– Да не может моряк вот так просто взять сгинуть, если он сам Бога не оставляет, и дома за него молятся!
И вот приехал в село Сомовых летом 1944 года с Балтийского флота товарищ Николая, после ранения – на поправку. Ходил тот товарищ в былые годы вместе с моим отцом с бреднем по реке, работал с ним на лодочной переправе, и вместе, в одной команде, они пошли служить в армию на флот. И вот тот моряк рассказал моему дедушке и моей бабушке:
– На второй день войны наш эсминец «Тамань» был по-топлен торпедой с подводной лодки. До того ни в небе, ни в море врага мы не видели… И вдруг он ударил прямо из-под воды. Так вышло, что радист наш успел подать кодовый сигнал на базу флота, а вражеская подводная лодка дала сигнал свой. Когда эсминец затонул, то вся наша команда держалась вместе у места его гибели: человек десять моряков тесно сидели в шлюпке, а большинство плавали рядом, кто как мог, держась за обломки. И вот с двух сторон в море показались быстроходные катера. На тех трёх катерах, что подходили с юго-запада, мы разглядели фашистские флаги со свастикой, а с юго-востока к нам подходил только один катер, над которым реял наш большой адмиральский флаг.
Под обстрелом матросы с нашего катера успели втащить на борт только шесть пловцов, в том числе и меня. Катер тот предназначен был для морских парадов и в начале войны вооружения не имел. Поняв это, фашисты стали нас окружать. Тогда моряки с адмиральского катера дали по газам и стали уходить быстро. Скорость у нашего катера была больше… Оставив погоню, фашистские катера вернулись к месту гибели нашего корабля и перестреляли всех, кто там был, из автоматов…
Но немцы расстреляли тогда в воде не всех. Несколько краснофлотцев они всё же выловили, чтобы представить их перед своим начальством. Вот так начался для моего отца плен, продлившийся для него три долгих года. За годы плена побывал он во многих концентрационных лагерях Евро-пы. До Курской битвы, что была в августе 1943 года, фашисты морили голодом и изнуряли бесполезным трудом всех пленных подряд. Но потерпев сокрушительное поражение, они стали ценить рабочую силу. Тех пленных, кто был по-крепче, они выделили в отдельные трудовые отряды, кормили их сносно и использовали на всех видах тяжелого труда. И вот мой отец попал в один из таких отрядов.
Иногда в лагерях отец заводил дружбу с кем-то из военнопленных, но все они погибали на его глазах. Сам же он осознавал, что выживает только благодаря помощи Свыше… Молитву Иисусову творил почти постоянно. А когда закрывал он глаза, то видел иногда перед собою милую свою деревянную церковку, что была у них на селе. И от одного вида её он согревался всею душой. Иногда он был как бы внутри её и тогда видел открытые «Царские Врата». В те мгновения где-то на грани слуха отец различал дивное церковное двухголосье. Один голос звучал гулко и ровно, как бас, будто с самого Неба. А вот второй, разливаясь в унисон первому, исходил снизу, и был он будто бы чистый ручеёк...
После того как немцев из Белгородчины выгнали, дед мой Василий Сомов стал вновь в райцентр в храм ходить. А ходил он не по трассе. Сам он об этом говорил так:
– О-хо-хо, путь мой не близкий! Напрямки идёт он, да тишком…
Так уж повелось у моего деда, что, проходя по одним и тем же местам, он молитвенно поминал одних и тех же своих чад. Думы о десятом сыне доставляли ему боль. Мысли о Николае подступали к нему всякий раз, когда он начинал спуск к речке Назарке среди зелёных трав и полевых цветов. И память о нём не оставляла его и после, когда он переходил по железнодорожному мосту через водный поток и шёл дальше по краю насыпи, пока справа и слева от него тянулись обширные заводи и поросшие камышом низины.
Дед мой, Василий Сомов, умел доверять Богу. И это не-мало облегчало и ему, и всем его домочадцам жизнь. Иногда, когда речь в семье заходила о Николае, то он подносил руку к сердцу, ладонью кверху, и, глядя на жену и детей, говорил:
– Вот так и ему, и всем нам сам Бог определил! А раз всё так есть, то лучше и быть не может! Все горести и печали у Бога ведут к добру…
За три года плена отец мой три раза совершал побег.
Первая попытка была у него в сентябре 1941 года. Отец и ещё шестнадцать его товарищей перелезли ночью через колючую проволоку и все вместе бросились бежать на восток. Однако далеко уйти они не смогли, так как все были истощены, и силы у них быстро кончились. Немцы с собаками нашли их утром прямо на дороге, и погнали плётками назад. Всем
