беглецам паёк был урезан вдвое, и немцы стали гонять их на самый тяжелый труд…
Во второй раз мой отец решился бежать летом 1942 года, с приятелем-лётчиком, который разбирался в авиации и мог управлять самолетом. Побежали они прямо через лес к тому месту, где взлетали и приземлялись самолёты со свастикой. Но почему-то самолёт, пропеллер которого отчаянно крутил отец – так и не завёлся. Солдаты аэродромной охраны на чихание двигателя тотчас сбежались со всех сторон, схватили их и избили прикладами. Затем фашисты поставили их в чистом поле рядышком, навели на них винтовки, и ждали команды фельдфебеля, чтобы дать залп. Отец мой закрыл глаза и стал творить молитву Иисусову. Ему казалось, что он плыл уже над землёй… И вдруг получает удар прикладом в спину. Потом солдаты эти гнали их пинками обратно в лагерь.
У ворот концлагеря солдаты аэродромной охраны стали что-то кричать, тыкать пальцами в его сторону и смеяться. Постовые, стоявшие у шлагбаума, отводили глаза и морщились… Потом из ворот концлагеря вышел офицер, и солдаты с аэродрома отступили назад. Офицер с фельдфебелем отдали друг другу честь и немного поговорили. Затем из ворот вышли и три конвоира: они завели двух беглецов в лагерь и там избили…
К третьему побегу мой отец совсем не готовился, но именно он завершился успешно. Летом 1944 года его отряд из-под Лейпцига немцы перебросили в румынский город Констанца, на главную военно-морскую базу фашистов на Черном море. Ещё в Германии весь их отряд немцы переодели в тюремные полосатые робы. С железнодорожного вокзала всех их строем провели через весь город в ремонтный док. В доке на стапелях стояли повреждённые фашистские корабли. Отца моего прикрепили к одному из румынских рабочих, который перебирал двигатель в освещенном только переносными фонарями трюме. Языка друг друга они не понимали, но для работы хватало им и жестов.
Как раз в те дни на юго-западном фронте, на суше и на море, началось масштабное наступление советских войск. После страшного разгрома фашисткой эскадры на море работы в ремонтном доке прекратились. Больше тридцати своих повреждённых кораблей немцы затопили у входа в морской порт. Отряд военнопленных, в котором был мой отец, охранники загнали в трюм сухогруза. Корабль их вышел в море и присоединился к большому каравану судов, идущих прямо на юг.
Но в море каравану пришлось туго. С неба его бомбили краснозвёздные бомбардировщики, с моря налетали торпедные катера, а из глубин по нему выпускали торпеды подводные лодки. Отец говорил, что и сейчас слышит иногда, как гремели тогда вокруг взрывы, грохали палубные орудия и повсюду трещали зенитные пулемёты. Морской караван фашистов горел и редел.
На палубе того сухогруза, где был мой отец, тоже взорвалась бомба. В кормовой части судна среди замасленных деревянных ящиков начался большой пожар со шлейфом черного дыма. Отца и ещё одного пленного освободили от тяжелых цепей, надели на них лёгкие наручники и вывели на палубу. Там прямо в наручниках велели им качать ручной насос. Пока бушевало пламя, на них, пленных, никто и не смотрел. А когда к вечеру огонь на корме команде удалось сбить, то один из конвоиров, проходя мимо помпы, бросил им:
– Шнель, шнель, скот, в свой барак!
Напарник моего отца послушно пошёл в трюм: сам же он замешкался… И вдруг из-за штабеля ящиков услышал не-громкий голос, который раз за разом с надрывом в голосе повторял и повторял один и тот же набор слов. Прислушавшись, он понял, что тут кто-то читает молитву Иисусову на каком-то славянском языке. Решив, что средь ящиков прячется такой же пленный, как и он, отец бросился его искать. И вдруг в полузаваленном проходе между рядами больших ящиков он увидел фашистского солдата в полевой форме, стоящего на коленях. Рядом с ним лежали его автомат и ранец. Заметив узника в арестантской одежде, охранник вскочил и прямо перед собою вскинул автомат. Время шло, а он не стрелял…
– Христос Воскресе! – спокойно, как тогда показалось ему, произнёс мой отец.
Тот солдат сначала стоял неподвижно, но потом повесил автомат на плечо, сдавленным голосом произнёс:
– Ваистину Васкрсе!
– Ты кто? Как тебя звать? – спросил его Николай.
– Жа сам Сербин. Жа сам Андрев… – ответил тот и добавил: – Нас югославов в Третем Райху служить призывъют….
Сербский язык от русского сильно отличается, но они друг друга смогли понять. Мой отец рассказал о том разговоре так.
– А я Николай, я русский военнопленный… – сказал он, и, глядя сербу прямо в глаза, спросил: – Так неужто мы, славяне – люди православные, друг друга убивать будем?!
– Нет, Николас, я в русских стрелять не буду! – качнул рукой тот. – И вообще всё кончено! Райх рушится, и нам всем не выжить! Экипажи подводных лодок не слушают приказов и бегут в Аргентину. Все народы на Балканах думают об одном – как выйти из этой страшной войны!
– Слушай, Андрев, браток, ты помоги мне бежать, а… – негромко попросил его мой отец.
– Какой там бежать?! Вокруг нас только море, до берега далеко! – безнадёжно махнул рукою тот.
– А ты ключиком-то наручники мне отомкни, а как сбежать – моё дело, – сказал ему отец и добавил: – Я, может, плаваю, как дельфин…
– Хорошо, – немного подумав, согласился конвоир, достал ключи и снял наручники. Потом он добавил: – Только прямо сейчас бежать нельзя. Постовые тебя увидят и убьют. Пойдём на нижнюю палубу, там мусорный бак есть. Посиди в нём часа два, пока не стемнеет. Потом ты сам из бака вылезешь и в воду спрыгнешь.
Сказав это, Андрев поднял с палубы свой ранец, достал из него свёрток, подал Николаю и сказал:
– Вот тебе, Николас, поешь! Это тебе мой паёк. Бог те благословио!
Посматривая взад и вперёд, серб-охранник провёл моего отца по крутому трапу вниз, помог ему залезть в большой мусорный бак и накрыл его крышкой.
Сначала отец сидел в баке неподвижно, и слышал лишь гулкие мерные звуки дизелей. Никаких других звуков до него не доносилось. Потом развернул пакет и понял на ощупь, что в нём находилась треть каравая мягкого хлеба и большой кусок мяса на косточке.
Поблагодарив мысленно за всё Бога и благословив пищу, отец всё это съел.
Когда прошло достаточно много времени, он немного приподнял крышку бака и увидел, что там, снаружи, уже со-всем темно. Посидев ещё немного в баке, снял с себя арестантскую одежду и выбрался на палубу. Нащупав перед со-бой поручни – спрыгнул «топориком» вниз.
Вынырнув из воды, отец увидел перед собою тёмную громаду корабля, на которой тускло светилось лишь не-сколько иллюминаторов. После этого он стал отгребать от судна как можно дальше. Само море было спокойным и теплым, как парное молоко. Из-за пожара сухогруз их отстал от каравана, и никаких других кораблей тут не было.
И как только отец мой вошёл в воду, душа у него возликовала. Быть в плену и служить фашистам – было для него страшней любой смерти. О том, что будет дальше, отец мой даже не задумывался, так как давно уже возложил всё своё упование на Бога, а с другой стороны, он действительно не-плохо плавал. Посмотрев на звезды, отец мой сориентировался и поплыл на северо-восток. Два дня он так плыл, иногда подолгу отдыхал на спине и даже дремал ночью во время штиля…
И вот на третий день где-то сзади послышался шум двигателя. Николай обернулся и увидел уже рядом торпедный катер "Д-3" с советским флагом. Отец стал бить по воде руками, поднимая брызги, и кричать. С катера его заметили, сбавили скорость и подошли ближе. Три матроса в родных полосатых тельняшках бросили ему на верёвке красно-белый спасательный круг и тотчас втащили его на борт.
– Спасибо, братцы, спасибо! – много-много раз повторил мой отец, иногда добавлял: – Три дня как я бежал из плена! Три года я в плену был!
Моряки торпедного катера смотрели на Николая как-то сдержанно и молчали. Потом самый крупный из них, с лычками старшины первой статьи, дал ему штопаную-перештопаную матросскую робу, и спросил:
– Где служил, матрос? Как звать?
– Старший матрос Сомов! Николай… – встав перед ним по стойке смирно, представился отец и со вздохом добавил: – Служил на Балтийском флоте, на эсминце «Тамань» командиром зенитного расчета. На второй день войны фашисты потопили нас торпедой, выпушенной с подлодки…
Моряки с пониманием покачали головами, и кто-то из них негромко сказал:
– Такое с каждым матросом произойти может. И не заре-кайся…
Потом отца привели в тесный кубрик с одним иллюминатором, где с двух сторон стояли две прикреплённые к переборкам двухъярусные койки. На нижних местах против Николая расположились два торпедиста – чернявый Рома и рыжеволосый Славик, а рядом, у борта, устроился старшина первого ранга.
И вот в кубрик зашёл матрос в белом колпаке с большим подносом в руках. На подносе у него стояли четыре железные миски с рисовой кашей и высокая плетёная коробочка с кусками белого хлеба. И в мисках поверх риса лежали горками кубики поджаренного до золотой корочки мяса.
– У-у-у!! Вах-вах-вах! – разводя руками, протянул Славик и затем добавил: – А Гоша-то с ресторации опять у нас молодец!!
– Уж что-что, а строчечку в личное дело он заслужил, на-писанную каллиграфически! – поддержал его Рома.
– А вот пока вы там торпедами, да из пулемёта фрицам харю мылили, я тут за камбузом своим черпачком трёхдюймовым вепря-хрюшку, по наводке Бати, завалил!
– И где это на судне у нас такое место?! – с наигранным изумлением спросил Славик. – Скажи нам, мы ведь глазастые! Может, ты там ещё что забыл?
– А вот это и есть наисекретная военная тайна! – опустив поднос, чтобы все разобрали миски, сказал тот.
Потом кок сделал изысканный старорежимный поклон с пустым подносом в руке и ушёл.
– Видать, Гоша наш перед боевым подходом мясцом сы-рым разжился, и по обыкновению своему крапивой его обложил. Крапива – это такая вещь, славная, сильная. В старые былинные времена, когда медицины ещё не было, русские воины к ранам крапиву прикладывали и крепко их обматывали. И никаких нагноений у них не было; все раны как на собаках заживали. Но чтобы выдержать такое, надо самому Ильёй Муромцем быть!… Вот и сырое мясо и рыба по не-скольку дней в крапиве лежат и не портятся! – гулко проба-сил старшина.
А потом, когда все начали есть, он сказал:
– А как же лихо Батя наш в этот раз обе торпеды одна за одной пустил! Любо-дорого посмотреть! Не увернулся пузатый гад! На дно пошёл, там ему и место! И вот теперь всё у нас в ажуре, не стыдно с пустыми торпедными аппаратами на базу идти!
– Эх, поднял бы я сейчас тост за Батю, если б кок наш дорогой нам ещё бы и фляжку со спиртом дал! А она на катере, для особых случаев, есть. Эх, и пустили б мы её с вами по кругу! – с воодушевлением сказал Славик.
– И я бы тоже сказал тост! – поднимаясь со своего места, сказал Рома. И, обводя всех присутствующих взглядом, за-держался на моём отце, опустил глаза и сел.
До той минуты душа той у отца моего ликовала. И был он на самой вершине счастья оттого, что
