вещавшего старика, явно пророческие слова которого повергли Михаила в немоту и оцепененье. По сути, ему, академическому выпускнику, и не в чем возразить безграмотному крестьянину. Михаил знал — дед, безусловно, прав. Но эта правда как горька она не была — не разила наповал, она оставляла животворную отдушину, в ней приоткрывался спасительный выход. Оттого и молчал смиренно Михаил, надеясь, что старик укажет, где тот выход, где искать избавление. Между стариком и Обловом установилась понятная лишь им обоим связь. Михаил ощутил всеми фибрами души зависимость своей судьбы от слов старика, а тот, проникнув непознанными путями в коренную суть Облова, оказался в плену дебрей и завалов, напластованных в личности атамана, и, верно, пытался сам вырваться из того топкого и цепкого плена. Старик и не осуждал Облова, но и помочь сейчас в чем-то навряд ли сумел бы...
Да не слушайте вы его, старого дурня, — вмешался Иван. — Брешет он все, выжил, старый хрыч, из ума, вот и мелет всякую ересь. И откуда он только такие ученые слова выискивает, будто всю жизнь псаломщиком пробавлялся. Заделался на старости лет юродивым, лезет к честному люду со своими поучениями. Да вы не думайте чего лишнего, он и грамоты-то не знает. Лучше бы за печкой следил, прогорела совсем... Одна морока мне с ним, несет всякую околесицу, стращает, понимаешь, людей. — Обратясь прямо к Облову, Иван извиняющимся тоном добавил. — Вы уж не обижайтесь на него. Старый человек, что дитя малое, мелет, что в голову взбредет, а я соображай, как бы его кто не зашиб со зла за такие его вирши, — и покрутил у виска пальцем. — Пойдемте-ка лучше к столу, испробуйте наши харчи.
Выслушав гостеприимного хозяина, Михаил оглянулся на его отца. Их взоры встретились, старик и Облов прочли в глазах друг друга как бы понимание связавшей их общей тайны и явное несогласие со словами Ивана. Получалось, что их уже связывали общие узы, рвать которые они не собирались.
— «И, преломив хлеб в доме отверженном, узришь ты суету и пустоту помыслов своих...» — молитвенно пропел старик. Михаил, когда-то изучавший Закон Божий что-то не припомнил схожего по смыслу псалма.
— Батя, да замолкни ты, в конце-то концов! Дай лучше человеку-то поесть спокойно, не напрягай попусту. Он и так нынче слишком много страха натерпелся, да еще ты со своими запечными кафизмами лезешь. Ступал бы ты, отец, лучше спать-почивать, хошь, вот картовочку возьми, — и протянул отцу большую картофелину — холодную, неошкуренную, ноздреватую...
Старик, не чистя, разломил ее надвое, вонзил редкие источенные зубы в желтовато-рыхлую мякоть, что-то промычал набитым ртом и, пятясь, отступил к печи.
— Вот такие пироги... — начал горестно Иван, — без бабы совсем швах. Сами видите — ребятишки мои совсем мелкие. Клавусь, ты уж большая девочка, — обратился он к пигалице, — очисть братцу Степану картошку-то.
Девочка до того по-старушечьи, подставив ладошку под подбородок, откусывала хлеб меленькими кусочками и долго-долго жевала его. К картофелинам почему-то не прикасалась. Зато мордашка мальца была вся перемазана липкой кашицей, так он выедал картофелину изнутри, не имея, конечно, ловкости пальцев, чтобы ошкурить ее. Отец продолжал:
— От деда... посмотрите на него, помощи никакой, он словно в детство впал, превратился в доморощенного вещуна-оракула. Да только блажь все это причудная, ничего у него не сходится, мелет всякую хреновину по-пустому. И откуда у него взялось-то экое красноречие, видать, с печи упал, вот и пестует мудреные словеса, словно поносом исходит. Прости, Господи, не к столу будет сказано, — перекрестившись на иконы, вздохнул и уже тверже добавил. — Ну, ничего, Бог даст, перезимуем — картоха есть, жито есть... Едоки у нас, сами видите, не ахти какие, — и улыбнулся, взглянув на кроху сына.
Пацанчик, набив ротик до отказу, перемазанный картофельным мякишем с ног до головы, тянулся пухлыми ручонками к кувшину с квасом.
— Клавусь, ты, дочка, не спи, налей-ка братику кваску из махотки. Смотри, не то сейчас разольет, ты уж посматривай за Степкой-то, пока мы с товаришшем беседуем.
Девочка, отложив лущимую картофелину, приподнялась на колени, встав на скамью, налила густую зеленоватую жидкость в оловянную кружку, протянула ее мальцу. Тот жадно припал к посудине, с каждым глотком его живот раздувался прямо на глазах. Без передыха карапуз выдул почти пол-литра кваса.
Облову стало не по себе, он отвел глаза:
— Иван, — лишь бы переключить мысли на другое, стал говорить Облов, — А ты что, не пытался найти себе бабу, сейчас по деревням вдов-то полным-полно? Все легче хозяйствовать, не то что одному тащить такое ярмо.
— Да кто к нам отважатся пойти, кому надо такую обузу на себя брать?
— Ну, не скажи, Иван, мне кажется — ты совсем не прав. У тебя только двое, так сказать, малолетних иждивенцев, ну, правда, еще дед старый (за ним тоже уход нужен), но все равно это не край... К тому же лошадь имеешь, да и сам не инвалид. Или ты без глаз, прости, конечно, что я так напрямик говорю, посмотри округ... сколько вон солдаток на безногих, на культяпошных бросаются, а ты мужик справный, — Облов улыбнулся, — парень хоть куда! Аль не правда? — и подмигнул лукаво.
И пошел, полился откровенный, прямо-таки закадычных друзей разговор. Вспомнили германскую, вспомнили добрым словом старое сытое время. Потом помянули продразверстку — будь она неладна, подрезавшую русского мужика под самый корень. Да мало ли чего не взбредет в голову, мало ли о чем вздумается погуторить двум одиноким мужикам...
Когда уже собрались укладываться спать, с печи раздался тягучий старческий тенор:
— Служивый, а служивый — поди-ка суды.
Облов смекнул — дед неспроста кличет его. Он приблизился к старику, возлежащему на лежагрейке поверх вороха тряпья, склонил к нему голову в знак покорности. Старец, привстав на локтях, поймав взор Облова, тихо, почти шепотом промолвил:
— А ты покайся, покайся народу-то... Авось и полегчает, отмякнет душа-то. Главное, ты не боись — покаянную голову и меч не сечет. Не робей, покайся... Так надо для души, она того хочет. Ну, иди теперь, иди с Богом! — старик опустился на свою постель и несколько раз перекрестил в спину уходящего Облова.
Михаил опустился на скрипучую лавку, прилаженную в простенке под крохотным оконцем, по студеному времени до половины забитому снаружи. Но все равно из щелей в раме тянуло холодком. Облов накинул на плечи ветхий полушубок, заботливо припасенный хозяином, запахнул полы потуже, да и примостился, улегся, поджав ноги, благо лавка широка.
Сон не шел. В голове мешались обрывки путанных мыслей, чреватых правильными выводами, будто начитался слишком ученых книг под вечер. Михаил пытался отыскать среди мельтешащих идей одну — самую насущную и главную. Но она ускользала от него, казалось — вот ухватил, начинаешь раскручивать опутывающие ее фразы, глядь, а выходит самая что ни на есть пустопорожняя ерунда. Здравый смысл ускользает, иссякает, как вода в песок. Может быть, стоило встать, закурить, прочистить мозги от скопившееся дури, но лень тяжелой немочью придавила к лавке, оплела все члены вяжущей ломотой, трудно даже и пальцем шевельнуть.
Главка 2
Михаила разбудил незнакомый мужской голос. Облов протер слипшиеся, будто наперченные глаза, встряхнул головой, как с большого бодуна, не совсем осознано осмотрелся в полутумане. Наконец врубился, вспомнил, где находится. Хозяин, заметив проснувшегося постояльца, весело окликнул того:
— Ну как — не сильно блохи кусали? Мы-то привычные, а они злюки — свежачка дюже любят, — и заливисто засмеялся.
— Какие там блохи, спал как убитый, даже самому в диковинку. А где же дед-то? — Михаил только обратил внимание. что старика нет в отведенном закуте. Его лежбище аккуратно застелено выцветшей попоной, в углу прибрано, все чинно расставлено.
— Да ну его, — махнул рукой Иван, — с утра пораньше подался в церкву. — И вдруг, разом посерьезнев, добавил. — По совести сказать, на отца грех обижаться. Вроде как и ругался с ним, это я к тому, что не велю ему милостыню собирать. Но он свое талдычит, якобы и не побирается вовсе в смысле христорадного подаяния, а получает благодарность людей за явленные ему способности. Он у нас, сами видали, ровно блаженный — блаженный и есть... Ну, бабы, знамо, дурные головы, любому коту-баюну в рот глядят, им бы только помудреней, чтобы больше сердце забирало. А дед на это мастак, уж он так им про жизнь их тяжкую распишет, до слез иную доведет. Ну и дают ему кто копеечку, кто хлебца кусок, иная и яичко не пожалеет. Отец все несет домой. Я ему — зачем, батя, разве мы нищие?.. Да и не голодуем, иные живут гораздо хуже, посмотри, как другие бедствуют. Он свое — то Богово, то Богово... Делать нечего — едим поданный хлебец, не выбрасывать же. Да и привыкли уже на дармовщинку. Оно, конечно, совесть-то есть, кусок тот завсегда рот дерет, но вот детишки малые, они еще не понимают. Да и отец не поймет, настырный он у меня стал, мнит себя праведником. Еще и бабы, они все равно не отстанут, уж так приучены, верят во всякие слова, может, и взаправду поможет, так ведь у них... — мужик в задумчивости почесал лоб и вздохнул. — А по правде сказать... Оно большое подспорье выходит... Туговато нынче с харчишками, кабы не батя, уж не знаю, как и жили бы?.. Да еще, — будто опомнившись, встрепенулся Иван, — отец тут, уходя, не стал тебя будить, но приказывал передать вам вот сию ладанку. Сказывал, что на ней прорисован апостол Павел, попервоначалу гонитель христиан, ну да вы сами знаете эту историю. Батя что-то еще говорил, про муки какие-то, про дух, который должен снизойти, да я, признаться, и не понял, чего он там плел. Одним словом, велел отдать вам, чтобы вы, значит, носили. Так возьмете или как?
Облов протянул руку, в его ладони оказалась маленькая овальная пластинка, литая из незнакомого легкого сплава. На лицевой стороне ее был изображен человек средних лет — высоколобый, лысый, но с окладистой бородой.
Аскетическое лицо излучало то непередаваемое словами духовное сияние, которое отличает искренние творения простонародного художника. В глазах апостола — твердость, воля, ум. Да, это, несомненно, Павел из Тарса — ведущий идеолог зарождавшегося христианства, светоч великого учения.
Облову стало как-то не по себе. Что хотел сказать старик, подарив ладанку с ликом Павла?.. Разумеется, дед вложил в свой дар определенный смысл, даже некую далеко идущую символику. Но о чем она? Что и как связывает его, Михаила Облова, с величайшим учителем христианства? И еще одна странность... Павел хоть и причислен к апостолам, но ведь он не видал Христа воочию, не сопровождал Иисуса в его странствиях по Палестине, о нем не говорится в Евангелиях. В «Деяниях» сказано, что римский гражданин Савл поначалу был яростный противник христиан, добровольный и искренний гонитель приверженцев нового учения. Но затем, в силу известных всем обстоятельств, после «обращения» стал его самым талантливым проповедником. Личность необычайно сложная и богатая, воистину титаническая. Павел испытал в жизни столь
