глохнуть и вскоре совсем растворились в ночи, лишь изредка, сломанной сухой веткой щелкал одиночный выстрел, но и он был уже сам по себе.
Главка 5
Яков Васильевич и еще несколько примкнувших в переулках мужиков вывели Облова на околицу села. Крестьяне, придя в себя от погони, разглядели в таком же, как и они, беглеце грозного Облова. Они нерешительно отошли в сторонку, заговорить не отважились, но чего-то настороженно выжидали. Ярыгин опять взял Михаила за рукав и потянул за собой. Михаил не сопротивлялся, словно слепой, безвольно пошел за стариком, как за поводырем, ни о чем не думая, ничего не видя и не слыша. Яков Васильевич по-приятельски похлопал его по плечу:
— Залазь, усаживайся, Михаил Петрович, — в гости ко мне поедем...
Очнувшись от внезапно настигшей минутной слабости, Облов разглядел запряженную парой коняг телегу, доверху уложенную мешками со складским зерном. Он недоуменно остановился и обескуражено развел руками, а затем, как подъеденный за зиму сноп, подломился, ткнулся безвольно вперед, благо придержала телега. Михаил уперся локтями в мешки, уронил голову на руки, его плечи конвульсивно затряслись. Он зашелся толи в истерическом смехе, толи в удрученных рыданьях. Ярыгин недоуменно смотрел на Облова, его удивила и поразила ранее не присущая атаману малодушная истерика.
— От чего ушел, к тому и пришел, — выдавил Михаил сквозь сжавший горло спазм, потом скептически засмеялся, — ха-ха! — И уже вопрошающим тоном неистово произнес:
— Видать, мне на роду написано быть не с Тобой... Не я гоню Тебя, а ты Сам — Господи, меня гонишь. Зачем Ты гонишь меня, Боже?
— Михаил Петрович, ты чего, о чем ты, Миша? — Яков Васильевич положил руку на подрагивающее плечо Облова. — Да чего ты, в самом-то деле, что с тобой приключилось? — и, повернув голову к недоуменно переступающим крестьянам, вопросительно произнес. — Чего-то я, мужики, не пойму, никак в толк не возьму?..
Как долго добирались до подворья Ярыгина, какие места проезжали — Михаил не помнил.
Оттаял он душой, ощутив неумолчные токи жизни лишь в ладно обустроенном доме Якова Васильевича. Особенно повлияла умиротворению Михаила хозяйка — Аграфена Филипповна. Милая, ласковая старушка, чем-то напоминавшая ему мать, воскресила в его сознании доброе старое время — детство.
Бывало он тогда, уже подросток-реалист, порядком отощав на казенных харчах, на летних вакациях «наедал шею», как подшучивал отец. И восстала в глазах эта картина... Мать, собрав на стол, садилась поодаль, сложив мягкие руки на коленях, умиленно взирала на свое чадо. В ее ясном взоре светилась тогда еще не особенно ценимая материнская нежность, порой перемежаемая налетами тихой печали. «Ешь, сынок, кушай, родненький, — никто так не накормит, как мать в отчем доме. Кушай, сын, набирайся крепости и силы, как там еще сложится жизнь впереди — неизвестно, а пока ешь...» И он ел, жевал так, что за ушами трещало. Потом оглашено вскакивал, забыв поблагодарить мать, убегал на улицу гоняться с приятелями. Он торопился вкусить всю полноту непритязательной деревенской жизни, жадно, ненасытно поглощал ее дары: лес, речку, рыбалку, ночное. Он испытывал ненасытный аппетит торжества бытия, казалось, вот ухватился бы за один тогдашний день, вцепился обеими руками и держал бы, не выпуская, вдыхая, впитывая всеми фибрами души эту привольную благодать. Эх, так бы жить и жить! Но время коварно, быстротечно, внезапно каникулы подходили к концу, предстояло собираться в Козлов в училище. И горше не было тех унылых сборов. Щедрая августовская природа, исхоженные вдоль и поперек окрестности, с измальства испытанные товарищи манили новыми радостными приключениями. Но он был уже чужой им, отверженный не по своей воле и не по воле отца с матерью. Какие-то зловещие силы вершили над ним равнодушный приговор, отрывая его от родного дома, друзей — всего близкого и потребного душе, без чего никогда не стать счастливым, без чего вообще нельзя радоваться жизни.
Вот и сейчас Аграфена Филипповна, участливо подперев ладошкой щеку, присев возле Михаила, подкладывала на тарелку ему лучшие кусочки, с извечным трепетом матери-кормилицы радуясь жующему дитяти. Милая идиллия. Она ни о чем не распрашивала Мишу, ни как не поучала его, сказывала лишь о домашних нуждах да собственных немочах. И оттого, что не посягали на его внутренний мир, что в доме Якова Васильевича царило воистину библейское согласие, что сама хозяйке чуточку походила на его матушку, — Михаилу Петровичу сделалось покойно и хорошо.
И отошла куда-то вдаль непутевая, взбаламученная судьбина. И не ощущал он себя больше затравленным, обложенным со всех сторон волком. И не казалось ему, что он по глупому недоразумению пребывает среди живых, а на самом деле уже конченый, списанный со счетов человек. Наоборот, он не чувствовал неизбежности краха, наоборот, вся жизнь, все ее трепещущие порывы и страсти еще впереди. Невольно вспомнил он князя Андрея и сцену у старого дуба из «Войны и мира». И вослед Болконскому широко вздохнул и впервые за много лет просто и ясно подумал: «Нет, не кончена жизнь в сорок лет... Совсем не кончена! Еще много предстоит увидеть и познать — и хорошего, и плохого. Как все, как у всех, так и у него...» От этой незатейливой мысли сделалось ему весело, и совсем не хотелось думать о давешнем пожаре на станции, о двух походя загубленных душах, о сумбурном вещем сне, о собственном бессилии, охватившем на околице села, о ропоте на Бога.
Сейчас Михаил твердо знал, что он вовсе неподвластен воле придуманного злого рока, его судьба в его же руках, и как он повернет, как поведет себя, так и будет...
На участливый вопрос Якова Васильевича: «Куда ты теперь подашься?» — Михаил не смог дать однозначного и обоснованного ответа. Будущее, даже ближайшее завтра, двоилось, троилось перед мысленным обозрением, принимая столь диковинные формы, что Облов, не желая выглядеть промозглым дураком, неопределенно взмахнул рукой, этот знак должен означать — «там видно будет...» Ярыгин же на удивление безропотно склонил голову и по-старушечьи поджал губы, показывая видом своим, что вовсе не любопытен.
А Михаилу почему-то вдруг с неодолимой силой захотелось излить душу близкому и сострадающему тебе лично человеку. Ведь дядя Яша знавал его еще вот такусеньким с табурет пацаненком, не раз пестовал на коленях, не раз гладил по русой головке. И, немного помедлив, Облов решил открыться старику. Признаться в том, что находится на перепутье, и уж, как говорится: «Куда ни кинь — везде клин..!»
Яков Васильевич, не перебивая, выслушал исповедь Михаила. Ну а когда тот напоследок поведал свой пророческий сон и предпринятую следом искупительную попытку, старик взволнованно распростер руки:
— Миша, зачем ты так мучишь себя, для чего, помилуй Господи?.. Ты ведь не один такой... Вся Россия вздыбилась, попробуй уразумей — какие страсти творятся на белом свете: брат на брата, сын на отца... А уж лютуют-то как, откуда только звериная злость-то берется? Замордовали, зашпиговали друг друга... Поди теперь разбери — кто прав, кто виноват?.. А по-моему, — так нет их, виноватых-то, все жертвы. А уж если каяться, то всем, каждому следует повиниться в том, что допустили, что докатились до ручки, — вот тогда и будет справедливость, тогда и настанет мир промеж людей. А так, как ты, рассуждать нельзя. Коли одни виноваты, то, выходит, другие правы?.. Так не может быть. Выходит, тогда можно надругаться над неправыми, возомнить себя безгрешными судьями, короче — стать палачами. А ведь это великое зло... нельзя, заповедано размахивать кнутом над ближним своим, это смертный грех.
— Вот-вот, Яков Васильевич, это я сам с плеткой-то всегда! И вчера опять с кнутом, только с другой руки лупцевал. А кого наяривал, да того же мужика. Обрызла мне такая жизнь. Против комиссаров шел — выходило, что против народа иду, вступился на станции за большевистское добро, опять получается — поперек мира встал. Где же правда?
— А правда, Мишенька, она завсегда посредине. Истина, она в гуще народной пребывает. Вот так-то, Михаил Петрович... Думаю, стоит прислушиваться к чаянью простых людей, крестьян, городских обывателей, держаться этих самых, казалось бы, ничтожных людишек. А господчики всякие, то бишь власти, они над людьми стоят. Всякая, какая она ни наесть, власть простому люду не матка, а злая мачеха — о себе только радеет, под себя гребет. Да и понятно, зачем иные властвовать хотят, в том и барин, и босяк одинаковы — захребетниками желают быть, «эксплуатировать» остальных людей. Что — не прав я? Тут и выходит, власть — она не от Бога людям дана, скорее черт ее нам навязал.
— Да, в основном ты прав, конечно, во многом прав. Корыстолюбие правителей — притча во языцех, но ведь есть и честные люди. Я вот что подумал... Большевики, они за народ радеют, возьми опять же вчерашнее зерно — голодают же люди в городах, как не помочь?
— Эх ты, Михаил Петрович, чему тебя в Питере-то учили, для чего сам-то ты мыкался по белу свету, неужто так ничего и не понял? Да врут все их газетенки, да и нет там совестливых людей. Окажись таковой человек, ему не удержаться, мигом сгорит — цацкаться не станут, жалости у них нет. Кырла Мырла ихняя все по ноткам расписала и по полочкам разложила: диктатура, одним словом — красный террор, как вещают комиссары. Так что не бывает хорошей власти, власть всегда на силу опирается, и у нее все виноваты, кроме нее самой.
Выходит, Яков Васильевич, ты считаешь, что власть существует во вред простым жителям, получается, ты анархист?.. — Облов усмехнулся.
— Эка ты хватил! Я такого не говорил. Совсем без власти тоже нельзя. Тогда промеж людей такой разбой начнется, что только держись. Власть, она для порядку дана, хотя, признаю, вершат ее дурные люди. А может быть, потому и дурные, что задача поставлена им — не дозволять простонародью лишнего. Я тебе вот что скажу — я не против власти, по мне все едино, что царь, что генерал какой, что советы теперешние. Жить можно всегда, главное не бунтуй, делай свое дело и не лезь, куда не просят. Мудр тот, кто живет сам по себе, оно, конечно, нужно подлаживаться, уживаться — да это не трудно, совсем не трудно...
Да я и сам вижу, зря пошел против советов. Лучше бы мне, как ты говоришь, — взять да и подстроиться, тянуть лямку тихой сапой, — Облов хитро прищурился. — А ну, ответь-ка мне тогда — а зачем ты сам пошел грабить склады, не с голодухи же, выходит, и ты против власти колупнулся. Что-то не сходится у тебя, Яков Васильевич, или не так?..
— Да ведь не я один пошел грабить, всем миром пошли. Получается, и нет тут моей вины, я как все. Человек не может без того, чтобы не хапнуть на халяву, сам знаешь — не урвешь, не проживешь... Простота все наша — «рассейская»...
— Хитер ты, Яков Васильевич, не подловишь тебя!
— А зачем ловить, я не беглый какой. Существую как все, думаю как все, мне мудрить не к чему, знаю одно — живи, пока живется, а там что Бог пошлет.
— Пожалуй, ты меня убедил, старик.
— Вот и я о том же... Ты вот, Михаил Петрович, не знаешь, как дальше быть?.. А ты сломай гордыню, да и
