Маленький жираф Йося

«Вот и всё. Ушёл в отставку. Ухожу из жизни сам, по своей воле. Мне нет прощения. Вся моя жизнь и работа — только ложь и предательство. Я больше не могу жить, как Иуда. Простите меня. Я подлец. Прощайте. Не поминайте лихом...»



1.

Строки из предсмертной записки человека, решившего уйти из жизни, не укладывались в голове. Увидев в ленте новостей сообщение о его смерти, я не поверил своим глазам. Сергей… Я ведь знал его ещё до войны. Мы не были близкими друзьями. Да у него вообще не было друзей. Он занимал серьёзную должность в силовых структурах в одном из аккуратных, по-европейски уютных городков на западе большой страны, которая была сшита из лоскутов, была полна людей с праворадикальными взглядами. Она медленно, но неотвратимо сходила с ума и давно трещала по швам.

Нас познакомила и объединила случайная рыбалка. Потом мы случайно встретились в парке. Поздоровались. Остановились. Он катил коляску. Жена вела за руку старшего сына. «Выгуливаю своих…» — объяснил он. Позже нечаянно пересеклись в небольшой кофейне в центре, напротив городской ратуши. Перекинулись парой слов. Мы оба приехали в этот городок с востока. Он - согласно назначению «сверху», а меня в этот городок занесла нелёгкая и я остался там на два года. Ладно, это личное. Другая история. Довоенная.

Итак, я с первых минут не поверил ни единому прочтённому слову. Сергей не мог этого сделать. Это было невозможно. Исключено.
Спросите почему?

Во-первых он почти не пил. Не употреблял никакой дури. Был уравновешенным. Даже хладнокровным. Подчеркнуто вежливым, даже доброжелательным, хоть и немногословным. Не был похож на человека, способного совершить опрометчивый поступок, сказать что-то «в сердцах». Не боялся брать на себя ответственность за слова и решения. Умел говорить «нет» и никогда не брал взяток — об этом знали все городские предприниматели. Местные его не любили, но уважали, ему удавалось сохранять со всеми ровные отношения. Неприятные ситуации на работе он переживал спокойно, как будто играл в шахматы.

Во-вторых, у него была крепкая семья: любимая жена, моложе его лет на пятнадцать - уверенная, ладная, отмеченная яркой южнославянской красотой, и двое карапузов. Когда я уезжал к себе на восток, младшему было всего полтора, старшему - семь лет. У него был надёжный тыл, созданный годами: его любили те, кто ел с ним хлеб.

В общем, не тот характер у него был, чтобы вешаться ни с того, ни с сего в воскресный день у себя дома. О поступке тех, кто решил уйти из жизни с петлёй на шее, Сергей отзывался слегка презрительно: «Иудиной смертью помер». Случись что-то из ряда вон выходящее, он, скорее, выбрал бы другую смерть, если бы ему вообще пришла в голову такая мысль. Застрелился бы где-то в лесу. Оружие в его доме было. Он никогда бы не стал делать этого в доме. И это — в-третьих.

В четвёртых — он любил жить. Это проявлялось во всём: рыбалка, футбол, удобрения для сада и огорода, новости, книжные новинки — всё вызывало в нём удовольствие и интерес. В доме было удобно и комфортно. Он был со вкусом обставлен добротной мебелью и начинён великим множеством симпатичных мелочей — от забавных фигурок животных, новогодних сувениров, приуроченных к китайскому календарю — до керамической посуды, тщательно подобранной под интерьер просторной светлой кухни. Мягкие паласы, уютные пледы, яркие детские игрушки, картины, гардины, изысканные тяжёлые пепельницы, вазы, всякие забавные мелочи… Он жил не роскошно, но вкусно, в ладу с атмосферой, царящей в доме.

Я бывал у него дома часто. В личную жизнь он никого не пускал. Вспомнилось, как мы ели домашнее печенье, запивая крепким ароматным кофе с молоком. Его старший сын, тряся мягкой игрушкой, декламировал стихи, знакомые мне с детства — про «Мойдодыра» и про «Украденное солнце». Его жена сидела с нами за столом в чём-то мягком и тёплом, улыбалась, подкладывала на блюдце крошечные пирожные. Пахло ванилью, сдобой. Сергей был радушен и шутил, но я остро ощущал, что чужой в этом доме никогда не станет своим. Так бывает, когда между людьми особая доверительность, исключающая иные близкие контакты. В число людей, вхожих в его дом, он занёс меня по чистой случайности — из-за интереса к литературе.

Он много читал. Любил стихи, играл на гитаре, пел бардовские песни. В кабинете несколько полок были уставлены сборниками стихов классиков и современников, уцелевшими ещё с тех, далёких уже, советских времён. Он привёз с собой в этот чужой город большую библиотеку, собранную ещё родителями.

Впервые я вошёл в его дом за обещанной редкой книгой. Это были стихи когда-то умершего в эмиграции от добровольного отравления наркотиками поэта Бориса Поплавского. Скандальная трагедия произошла в Париже, куда схлынуло из разорённой России немало артистического люда в послереволюционные смутные времена. По одной из самых достоверных версий, поэт принял участие в какой-то чудовищной игре, сценарий которой предполагал заранее обусловленное и подготовленное коллективное самоубийство. Это было модно среди творческой богемной публики. Томик его стихов в тёмной твёрдой обложке был издан в девяностых. Сергей не любил его стихи, считал их вычурными и слишком декадентскими. А мне они напоминали тексты поэтов современного рок-н-ролла, таких, как Кормильцев, Шклярский...

«Не понимаю я их, этих наркоманских модернистов... Гнилое нутро у них… И стихи такие же. Не стихи, а какие-то маргинальные галлюцинации.…» - сказал он мне, доставая томик с верхней полки. Там хранились книги, которые он открывал редко. Я промолчал. До войны я прощал талантливым поэтам всё, закрывая глаза на неудобные факты и мировоззренческие причуды. К тому же я любил всё, что было связано с Серебряным веком. Да и сам я был в некотором роде из этих самых «модернистов», с «маргинальными галлюцинациями» в стихах. А кто не был модернистом — до войны?

Нет, он не мог так поступить. Но региональные новости были заполнены его портретами и скупой безжалостной информацией. Это был неоспоримый медиа-факт. Сергей был мёртв. Согласно новостным сообщениям, накануне он подал в отставку, после чего сделал несколько постов на странице в соцсети, опубликовал анонс собственной смерти и повесился у себя дома, в кабинете, стены которого были забиты его любимыми книгами. На момент смерти никого из домочадцев дома не было. Жена с тремя детьми уехала в гости к родителям, которые жили в наполовину венгерском городке, недалеко от границы. Третий ребёнок родился уже после того, как я уехал оттуда навсегда.

Я попытался открыть его страницу, но — странное дело, не обнаружил его имени в своём френд-листе. Пришлось искать через поисковик. Со времени моего отъезда мы практически не общались, если не считать присланные друг другу по инерции поздравительные открытки — с новогодними праздниками и Пасхой, с Днём Победы. Почему он вычеркнул меня из друзей?

2.

На его странице — сверху вниз — ещё были доступны посты. Верхний — фотография предсмертной записки, написанной от руки. Под ней — фото старшего, сидящего на бежевом паласе в байковой пижаме, со счастливым лицом и мягкой игрушкой в руках. Чуть ниже — ещё одно семейное фото: Сергей с двумя сыновьями. Облепили его с разных сторон. И Женя, жена — в розовом платье и в широкополой соломенной шляпе, беременная, стоит в потоке солнечного света, слегка отстранившись и опершись на машину. У него был тёмный, цвета мокрого асфальта, «Рено». Смотрю на дату. Фото сделано год назад. Да, про ребёнка, значит, не соврали. И она осталась с тремя детьми.

А ниже — статья о смерти Есенина. Статья старая, где-то я её видел уже. И больше ничего. Сергей соцсети не любил. И не публиковал семейных фотографий. Вот только эти две — и всё. Странный набор: жуткая фотография мёртвого Есенина, запрокинувшего измученное лицо на подушках, идиллические картинки из семейного ассортимента. И специально сфотографированная записка. От всего этого за версту тянуло такой дешёвой игрой и пошлятиной…

Приглядываюсь к пацанёнку с игрушкой. Вспоминаю, как зовут старшего. Мирон. Да, точно. Женя его называла «Мырончик», «Мырося». На западный манер. Со мной она говорила по-русски, с Мироном — на местном. А Мирон говорит на смешанном. Он маленький ещё совсем. Сколько ему тогда было? Лет пять.

Смотрю на фотографию и почему-то испытываю раздражение. Откуда? Вспоминаю первое знакомство. Она тогда протянула узкую ладошку и представилась: «Пани Женя». В тех краях так принято обращаться к женщине. Я так и называл: «пани Женя». Сергей цокал языком и передразнивал, гундося: «Па-а-ани». Женя хмыкала, поводила плечами: «Не издевайся!» И мне было немножко смешно от таких церемоний.

Переключаю окно на компьютере. Ещё одна новость из ленты. Подробности несчастья. Какой-то блогер пишет, что накануне смерти Сергей был подавленным, нервным. Что на работе были неприятности. Ну да, это понятно. Власть сменилась, принялись за силовиков. На западе ещё по-божески. Можно сказать, вежливо увольняли с работы. Вот и он попал под «колесо истории». В столице чего только не творили. И на колени ставили, и уши резали, и пинали лежащих на земле.

Кручу колёсико вверх. Вот ещё одна статья о его смерти. Ко всем обстоятельствам добавляется, что он, оказывается, пил и терял контроль над собой. Наверное, так и было — многие ведь ломались под тяжестью событий. Я вот тоже политикой, казалось бы, не интересовался. До войны. Пока она не пожаловала ко мне в дом. И всё-таки не похоже это на него. Но блогер пишет уверенно: что был пьяницей, на работу даже приходил нередко в изрядном подпитии. И что погряз в коррупции, но был уличён в вымогательствах…. И в домогательствах… И что не ладил с женой. Читаю дальше. Вот как… Бил он её, оказывается. Регулярно. Напивался и избивал. А у неё любовник был. Кто — блогер не называет. Из соображений этики и в целях неразглашения личной информации. В общем, был кто-то у неё. Неизвестно кто. Конь в пальто. Таинственный имярек.

Читаю, пытаюсь понять, что могло произойти, чтобы он сломался. Некто, очень хорошо знающий обо всём, что происходило в последние дни в доме Сергея, пишет, что Женя, якобы, решилась на разрыв. Между супругами произошёл «роковой разговор». Женщина забрала детей и уехала. А он повесился. От того, что война, кругом одна война в этой чокнутой стране. Между родителями и детьми, между мужьями и жёнами. Запад схлестнулся с востоком насмерть. А его уволили. Вышвырнули с работы, как собаку на мороз. Потому что он работал на тех негодяев, которые сбежали из страны. И рухнуло всё. Закончилась его сладкая жизнь в одночасье. Жена взбрыкнула. Ведь приличная разница в возрасте! Да и кому нужны такие старые коррумпированные козлы без денег. Таких жёны любят только за деньги. А деньги — тю-тю. И прошла любовь, завяли помидоры. Денег нет, любви нет, одна дешёвая водка и скандалы. И любовник. Без лица. В каком-то неизвестном далеке, поскольку — вот же, написано, что Женя собрала детей в охапку и рванула на поезде в сторону Венгрии. К любовнику. Потому что Серёга её пообещал убить. Наверное, потому что у неё любовник — венгр. И нужно было бежать от пьяного орка куда подальше. Пока не пришиб ненароком.
И везде, везде эта её