стороны, другими глазами и узнать ее. Конечно, он искал признания, но оно было второстепенным делом, потому что первостепенным делом был он сам, делающий себя в мысли. Он считал себя мыслителем, ведущим за собой других путем мысли. Но делал это так, вел к тому, чтобы другие, его собеседники признали себя такими, раскрыли в себе мыслящих. Он был побудителем мысли других людей. Поэтому он был не человеком писания, но скорее человеком толкового разговора, умной беседы в живом, а не в отложенном в будущее, записанном виде. Да, Василий Иванович любил поговорить. Но его разговор не был болтовней, так как был полон смысла. Он предпочитал говорить и спорить, а не молчать. Но спорил не ради спора, а ради того, чтобы его собеседник помолчал и подумал. Этим он был похож на русского интеллигента, который говорит не по писанному, по подсказке, культурно выражаясь, а по тому, как Бог положил на душу, высказывая сермяжную правду.
Василий Иванович придавал большое значение русскому человеку. Говорил, что за ним большое будущее. Но сам никогда не считал себя русским человеком. В этом была какая-то загадка, его загадка, его парадокс. В нем крепко сидела «противная жаба», которую я замечал тогда у многих, так называемых «культурных людей в наших «русопятых палестинах». Так вот эта жаба квакала, давала о себе знать заявлением своей не русскости, так что накось выкуси, что она польских кровей, а не каких-то там украинских или еврейских. По мне то эти корни все равнозначны. Главное, чтобы человек, а не его предки имел сам по себе значение. Но Василию Ивановичу нужно было иметь такие надежные корни, чтобы всякий встречный-поперечный мог удостовериться в его основательной укорененности в земле. Его тревожил дух крови и почвы. Но он не чувствовал себя своим там, где «русский дух и Русью пахнет». Здесь он был как бы (als ob) русский, вроде свой, да чужой, или, как говорят, «чужой среди своих (украинцев и евреев) и свой среди чужих (русских)». Таким образом, он был типичным русским интеллигентом.
Однако такая культурная претензия никак не вязалась с его социальным положением парии, нищего умственного пролетария, которое сразу бросалось в глаза его собеседнику. Трудно спрятать свое лицо, «свиное рыло в калашном ряду», так сказать. Порой он даже забывался и, размечтавшись, заявлял, что вылитый князь всего западного края. У него нельзя было отнять и тяготение к западным словечкам, так что свои схемы он составлял из слов английского, немецкого и французского языков. Но это он писал для себя. В разговоре он редко пересыпал русскую речь англицизмами, германизмами или галлицизмами, ибо говорил с русскими или русскоязычными. Правда, не мог отказать себе в удовольствии вставить редко, но метко в свою речь иностранное, то есть, научное слово. Ему была по сердцу мова галлов, ибо напоминала своим наименованием ридную Галицию. Я еще в детстве после многократного просмотра фильма «Даки» заметил странную особенность за людьми перенимать у своих завоевателей как речь, так и манеру себя вести. Взять тех же самых даков, этих древних румын, которые, несмотря на ожесточенное сопротивление, напоминают, как видом, так и языком, своих врагов – ромеев или латинян.
Василий Иванович был этаким русскоязычным Дон-Кихотом, который сражался на словах имперским мечом с «гидрой» мирового правительства (мировой закулисы) и «ветряными мельницами» национализма и сионизма. Сколько я ни бился с ним, предупреждая его о склонности к идеологемам, которые портят любую мысль, мои усилия пропали даром. Василий Иванович так и не отучился от этой туземной заразы. Он переболел ею, так и не приобретя к ней иммунитет Хотя бы этот предрассудок русской жизни прижился у него. Поэтому в этом смысле Василий Иванович был русским человеком. Идеология – это родимое пятно русского сознания. У русского человека сознание отражает не его жизнь, а чужую, неведомо какую, какой еще нет, а может быть никогда и не будет. Одним словом, утопия. Русский человек – утопист, житель сознания, которому нет места в этом мире. Во всяком случае, именно так я понимаю русского человека. Может быть я ошибаюсь и такой человек есть лишь в моем сознании, что доказывает мою максиму, следовательно, я сам этот русский. Может быть, у каждого человека свой русский.
Вспоминаю свой разговор с Василием Ивановичем, который случился еще в прошлом веке. Тогда он полагал возможным для себя или таких, как он мыслителей, вход в тайное общество властителей мира. Входным билетом в это, так сказать, «темное братство» (в настоящее время его так не называют, потому что ныне, в эпоху полового полиморфизма братья становятся сестрами, а сестры – братьями) мог стать неведомый самим властителям «ментальный гиперболоид» Смирнова.
- Ты все говоришь о некоем «ментального гиперболоида», но не объясняешь, что имеешь в виду. Мне невдомек, что это такое. Скажи прямо, пожалуйста, чтобы наш разговор был понятен не только тебе. Или ты и меня хочешь соблазнить и стать властителем моих дум? – спросил я друга, усмехаясь.
- Зачем мне соблазнять тебя? Ты уже сам добровольно подсел на идеи. Другое дело, те, кто не вдохновляется идеями, но использует их в интересах власти и повышения своего социального рейтинга. Вот они заслуживают того, чтобы использовать их самих с помощью идей. Это, вообще-то, не внове. Можно найти управу и на тех, кто внушает страх. Об этом догадывались еще просветители два века назад.
Только если я не успею их настроить моим гиперболоидом на разумную волну мысли, то нас ждет конец света. Точнее, будет сказать «вас», ибо я скоро умру.
- Да, не умрешь, ты. Можешь не беспокоиться, - я стал его утешать. – У тебя просто врожденная анемия.
- Да, не беспокоюсь я. Я давно свыкся с мыслью, что умру. Жалко только то, что, может быть, не успею построить свой гиперболоид. Соя анемия – это симптом наступления рака. Он давно уже сидит у меня в животе. Даже мой кот «Феликс» подружился с ним и любит лежать на моем животе.
Знаешь, человеческая трагедия заключается не в том, как многие думают, - кстати, и я так тоже думал, до поры до времени, - что человек исчезает, и все, кто хорошо знал его, плачут о нем, печалятся, что больше его никогда не увидят, а в том, что его больше никогда не будет. Я вдруг это понял так ясно и отчетливо, как Декарт осознал, что есть в мысли без сомнения.
- Ну, это понятно. Картезианский случай есть опыт ментального испытания – испытания себя в мысли. Любая мысль есть сомнение. Но в чем и почему? Сомнение в том, есть ли мыслимое на самом деле, реально ли оно. Признание сомнения сомнением делает сомнение несомненным, а самого сомневающегося не сомневающимся в том, что он сомневается, а, следовательно, мыслит. Он мыслит себя мыслящим и существующим в мысли, существующим мыслью..
Ты же думаешь, что фактом мысли является смерть как полное исчезновение, уничтожение человека. Ну, откуда ты это знаешь?
- Ты задаешь детские вопросы. Многие люди, и я в том числе, были свидетелями смерти людей. Был человек, и нет человека. Вот и все. Банальное, но сильное утверждение.
Ты еще говорил про конец света. Что ты имел в виду?
- То самое. Мне было видение, точнее, я не видел, я предчувствую, что пройдут годы после моей смерти и, видимо, никто не врубит ментальный гиперболоид, чтобы предотвратить глобальное внушение. Человека соблазнят видоизмениться, стать другим. Может быть, даже заразят инопланетными личинками, которая использует наши тела для собственного роста и адаптации к местным условиям выживания. Получится, так сказать, симбиоз нас с инопланетными тварями.
В последнее время меня стало посещать такое впечатление как наваждение, будто мое тело перестало слушаться меня. У меня сразу начинается паника от моего бессилия, но я подавляю ее несгибаемой силой воли. Не является ли это подавление само реактивным состоянием сознания, соответствующим его природе быть только отражением чему-то инородному? Сознание как бы загорается от случайно возникшей искры, реагирует соответствующим внешнему воздействию образом. Но тут же гаснет, тормозится, сопротивляясь самосгоранию.
Здесь я замечаю парадокс: отражая нечто от себя, мы как сознательные существа этим нечто заражаемся, проецируя его в себя. Появляется образ иного в виртуальной среде нашего сознания, который мы разыгрываем как бы по нотам, по вложенному в нас сценарию. Мы как бы запрограммированы на то, чтобы быть полигоном испытания неведомого нам предназначения. В результате мы отождествляем себя с тем, чем увлекаемся, становимся им в собственном виде (в идее). То, чем мы увлекаемся, вдохновляемся, становится нам ближе всего, самих себя, потому что мы лепим себя по его образу и подобию. Образ иного становится своим образом себя через уподобление ему. Но то, чьим образом мы являемся, остается нам трансцендентным. Он существует не для нас, не для своих случайных клонов.
Есть во всем это творческом процессе становления сознания из бессознательного положения некоторая болезненная навязчивость, как она есть в истории, которая нас учит тому, что ничему не учит. Порой мне кажется, что само наше сознание, и мы с ним в придачу, есть продукт навязчивого состояния чего-то другого, вернее, кого-то другого, чем мы есть. Мы есть его бессознательное, которое никак не может разродиться сознанием, осознанием того, что и кто оно есть. Не является ли наша смерть возвращением к тому, что является чистым сознанием? Так отказываясь от самих себя, мы становимся тем, кем были прежде рождения. Не является ли наша жизнь обмороком иной жизни? Когда мы сами впадаем в это состояние оцепенения, тогда приходим в ужас от него, цепенеем от его присутствия. Но этот ужас есть ужас от самих себя. Мы и есть ужас присутствия.
В нашем лице существование, бытие узнает само себя и приходит от себя в ужас, и, в конце концов, прячется от себя в том, чего нет, в не-бытии, в его ничтожном месте. Мы есть в сознании явление иного нам как существам сознания тела. В этом смысле наше сознание есть навязчивое состояние тела, которое никак не может вынести себя. Тело узнает себя в сознании и не может уже никак от него освободиться, - освободиться от его навязчивого присутствия. Наши болезни есть попытки тела освободиться от сознания, предоставив его самому себе. Расстраиваясь, тело впадает в бессознательное состояние, а сознание уходит в себя, теряясь в своих отражениях. Такая потеря и есть ад сознания, царство его призрачных, иллюзорных формообразований. Человек как душевное существо переживает представление самого себя, он пережевывает, жует, ест самого себя, и в таком виде есть, существует. Он живет, убивая себя. Смерть есть возвращение к тому, что было. Это навязчивое возвращение к исходному началу.
- Вот ты специалист в мышлении и размышляешь о смысле жизни и смерти. Скажи, как специалист, этот смысл жизни каким образом связан со смертью?
- Вопрос, конечно, интересный, и на не него я могу ответить, но, естественно, не как специалист. Вот ты аттестуешь меня как специалиста в мысли, но я не знаю такого. Поэтому
