на траву и смотреть в небо. Долго смотреть, лет этак сорок, не меньше. И пусть дожди льют, пусть листьями засыпает, а потом и снегом... всё равно. Лежать и смотреть. Может, это и есть счастье? По крайней мере, это точно – покой.
Надежда, опустив голову, подошла к Сатосову.
- А к чему вас...
- Приговорили? – переспросил Сатосов. – К погребению заживо.
Надежда вздрогнула.
- Ужас! И вы так спокойны... и говорите об этом спокойно.
- А я себя все последние годы погребённым чувствую, - ответил Сатосов, взяв её за руку. – Знаете, даже по ночам приступы удушья бывали. Будто уже в гробу... а теперь даже какое облечение чувствую! Как говорится, лучше ужасный конец...
- Не надо! – прервала его Надежда.
- Хотя лучше бы, конечно, без него, - согласился Сатосов.
С неожиданной смелостью он обнял прижавшуюся к нему спутницу и с минуту они стояли в молчании, прижавшись друг к другу.
Тёплый ветер закружил вокруг них, словно очерчивая невидимым охранным кругом.
- А вас... к чему?.. – начал было Сатосов.
Но спутница прервала его речь поцелуем.
Ожидаемым им, и в то же время... неожиданным.
Тёплым и – обжигающим сердце.
Пьянящим, сбивающим с ног.
И как в странном, давнем видении-мечте: он увидел небо, вечное небо, сквозь серую завесу которого светили ему сапфиры рая.
И чувствовал землю, всё еще летне-нагретую.
Его спутница склонилась над ним, её лицо коснулось его лица...
А дальше – будто видение. Будто сон.
Её руки, расстёгивающие на нём одежду... сладкая истома в теле.
Нарастающие, огненные волны страсти, пьянящий аромат женского тела, вкус поцелуев...
И будто – не с ним. Или с ним, но во сне.
Или, быть может, и в яви, но в какой-то странной, фантастической, параллельной яви. В которую переместился он на долгие, долгие, долгие минуты этой неожиданной последней любви.
А потом они лежали посреди поляны, на месте будущей казни – полуобнажённые и счастливые.
И небо, уже послеполуденное, окропило их лёгким дождём.
- Не ищи меня в гостинце, - сказала, вставая, Надежда. – Не подходи больше... нигде. Хорошо?
- Я понимаю, - ответил Сатосов.
И повторил:
- Понимаю.
***
Он всё-таки вышел вечером в бар, не смотря на предупреждение портье.
Впрочем, поначалу местная публика казалась тихой.
Никто не обратил на него внимания.
Бар вовсе не пустовал, и, похоже, был весьма популярным местом в городе.
У стойки пустовала всего пара стульев, а столики и вовсе были все заняты.
Публика вела себя тихо, и лишь одна пара у стойки что-то праздновала шумно (а, может, и просто отжигала безо всякой особой причины), периодически срываясь то в ссору, то в страстный танец, прерываемый на перемирие с объятьями и поцелуями.
Сатосов поморщился.
Пока он мешкал, кто-то успел занять один из двух свободных стульев у стойки.
Пришлось выбрать при полном отсутствии выбора последний, как на грех – возле шумной парочки.
«Впрочем, я здесь ненадолго» успокоил себя Сатосов.
И, усмехнувшись, мысленно укорил себя в робости: надо же, экстремист первой категории, а местных дебоширов избегает.
Это они его должны избегать, как и все прочие.
Хотя в глубине души прекрасно понимал, что опасен он только для обезумевшего государства, да и то не он сам, а мысли его проклятые, а вот для местной публики столичный фрондёр – паяц на верёвочке, готовая жертва.
Виновник торжества.
Сатосов усмехнулся грустно, устраиваясь за стойкой.
Бармен подошёл не сразу. Он с полминуты будто изучал посетителя, бросая на него косые оценивающие взгляды, и только потом подошёл, встав вплотную у стойки.
«Тут весь персонал проинструктирован? Чёртова страна, тебя и у могилы без опеки не оставят!»
Мысли сбились на привычный когда-то диссидентский настрой, от которого Сатосов за время домашнего ареста и многомесячной отсидки в СИЗО успел уже поотвыкнуть.
- Виски, чистый, безо льда.
Бармен кивнул в ответ.
А потом, наклонившись, прошептал:
- Дело, конечно, не моё, но напрасно вы здесь.
- А что мне терять? – спросил Сатосов.
Бармен пожал плечами, как бы говоря в ответ «это вам решать».
«Пока человек жив – ему есть что терять» ответил сам себе Сатосов.
Бокал с виски появился перед ним почти сразу.
Если бы прежний настрой мыслей сохранялся, то Сатосов подумал бы, что и обслуживают его так быстро только с тем, чтобы он выпил скорей свою порцию алкоголя перед сном, да побыстрее проваливал, но...
Мысли сменили свой ход.
Теперь Сатосов думал не о нарушении негласных запретов, последующих карах и негативной реакции населения на появление врага народа в людном месте.
Теперь он думал о ней.
Нет, он не искал её в отеле.
И не пытался выяснить, в каком номере она живёт (почему-то ему казалось, что всех приговорённых должны держать до казни в одном отеле, хотя, разумеется, это вовсе не обязательно было так, да и правил содержания врагов на вольном выпасе он, разумеется, не знал).
Просьба этой женщины, образ которой не выходил у него из головы, воспринималась им не как случайный каприз или попытка дразнящего флирта.
Нет, вовсе нет!
Он и она, на пороге смерти, у выхода в ничто и пустоту (хотя, быть может, и в новый мир) обрели ту полноту любви и жизни, в которой не было уже места притворству и жеманству мещанского мира.
Только жизнь, любовь и смерть в своей полноте не приемлют игры и отвергают лицедейство.
Девяносто с лишним процентов нашей жизни – песок бытия, легко просыпающийся сквозь пальцы.
Но те, оставшиеся проценты – и есть отфильтрованная, очищенная, рафинированная жизнь, наполненная чувствами и глубоким дыханием, наполняющим тело звенящим воздухом и влекущим его к небесам.
Только у самого порога жизнь обретает свою полноту, всё сказанное здесь – серьёзно и прямо, и нет места притворству.
Потому каждое произнесённое спутницей слово Сатосов запомнил наизусть и твёрдо решил выполнить её просьбу, какими бы обстоятельствами и соображениями она не была бы вызвана, но...
Оставалось в груди, жгло изнутри и не находило себе выхода потаённое желание хоть издали, хоть, мельком ещё раз увидеть её – да казни.
Просто увидеть.
Сатосов сделал глоток и вновь, уже внимательно и не спеша, осмотрел зал.
Публика заметно оживилась.
Должно быть, наступало время полуночников.
Столики заполнялись, музыка загремела громче (и всё сплошь западная, здесь российскую попсу не уважали).
И виски, кстати, оказался качественный.
Не контрафактный, из ржавой бочки (а в иных барах попадался и такой – такой Сатосов опознавал сразу по резкому сивушному запаху и неизменно устраивал скандал, который, впрочем, никогда ещё не заканчивался закрытием бара).
Настоящий, шотландский, с торфяным дымком.
Сатосов опустошил бокал и попросил бармена повторить.
Тот с полным и демонстративным равнодушием к вызывающему поведению гостя добавил щедрую порцию.
Нет, и в баре её не было.
А до этого – не было и в холле, и у стойки портье.
И в гостиничных коридорах.
И в лифте.
Нигде.
Конечно, Сатосов и не ожидал, что она придёт в поздний час в это шумное и хмельное место, но всё же... невольно искал её взглядом и здесь.
А потом, после третьего бокала, в голове стало туманиться и мутиться.
И он перестал искать.
И отпустил мысли, которые вольным и бестолковым галопом понеслись в голове.
Почему-то вспомнилась вторая жена.
Самая тихая и спокойная.
Единственная, ушедшая от него без скандала.
С первой – подвела измена.
Его измена.
Мимолётное знакомство в одной из редакций сначала продолжилось, потом переросло в интрижку, потом в роман, потом...
Разоблачение, подслушанный женой разговор... неосторожный звонок.
Крики и шум, она ушла. Он и не пытался просить о прощении.
Пожал плечами и стал жить дальше.
Третья... О. Эта ушла из принципиальных материальных соображений.
Как раз в ту пору Сатосов и кинулся в оппозицию.
«С чего?!» вопила третья, разбив очередную тарелку. «С чего ты так сбрендил? Какая безумная муха укусила? Успешный журналист, масса подписчиков, такие хорошие гонорары... получал. А что теперь? Чего ты добился? Отовсюду выгнали, изгой и ничтожество, никто из коллег теперь и близко не подходит! Зачем тебе это было нужно? Ты этого добивался, правдолюб проклятый? Никакая правда никому у нас не нужна. Тысячу раз я тебе это говорила! Ты просто заигравшийся в политику эгоист, которого поманили пряничком это твои бывшие... Писаки твои проклятые, которые теперь по заграницам сидят и тебя на щите носят как жертву режима! Они-то на тебе зарабатывают гранты, а ты скоро в нищете и неоплатных кредитах подохнешь!»
«Подохну» соглашался Сатосов. «Непременно. В нищете, под забором. Всё как ты говоришь. Вот только эти... эмигрировавшие. Они ни при чём. Мне лично... Понимаешь? Мне лично и персонально тошно, противно и невыносимо смотреть на то, что у нас происходит. В меня уже много лет пытаются впихнуть всё это невыносимое варево из скреп, казённого патриотизма, крикливого вранья, деревенских лаптей, солдатских сапог, смеси воровского наглого подката и псевдосоветской фальши, а оно – не лезет...»
И он показывал на горло.
«Сыт! Не могу больше! Тридцать с лишним лет народ деградирует и тупеет, и вот – в деградации своей достиг совершенства. А я, может, и рад бы с ним вместе тупеть, но не получается. Не выходит из меня холуя, Натаха, не выходит. Чёрт его знает почему, а всё хватаюсь за остатки разума и самоуважения, хоть и понимаю всю твою правоту. Так что... ты уж сама решай...»
«Идиот!» отвечала третья.
И, в конце-концов, ушла.
«Но ты не права» думал теперь Сатосов, сидя в баре, наполненном оглушающей уже музыкой. «Похоронят меня не под забором, а как полагается – на участке невостребованных прахов».
Вторая была самой спокойной.
Тихой.
Может, с ней и надо было жить – просто и спокойно.
Но... очередной глупый скандал.
Она попросила не водить в дом такие большие компании. Шумные, полночные.
Даже, в доме даже что-то пропало.
Скандал неудачно совпал с очередным творческим запоем.
Да, большая аналитическая статья и бутылка виски.
Ещё сигареты и кофе... а как держать себя в тонусе?
В общем, всё так неудачно совпало, нехорошо получилось.
Он накричал, ударил кулаком по столу.
Она на следующий день собралась и ушла.
Тихо и без скандала.
Через месяц развод, он временно остался один.
Потом появилась эта, третья...
«Господи, как всё нелепо вышло!»
А если ему суждено родиться ещё раз?
Когда он читал статью о метемпсихозе. О неуничтожимой душе, вновь и вновь возрождающейся в новых телах.
И в разных мирах.
А что, если ему суждено вернуться в этот мир?
Быть может, даже в то время, которое он уже прожил.
Почему бы Вселенной не выкинуть такую штуку и не раздвоиться в момент его смерти, устроив так, чтобы в параллельной Вселенной часы его новой жизни начали свой отсчёт ровно в тот же день, тот же час и даже в тот же миг, когда он издал свой предыдущий первый крик, но начать при этом его движение по новому пути?
Что тогда?
Сформируется новая личность, новый Сатосов и проживёт жизнь, совершенно отличную от той, что так трагично заканчивается сейчас?
Или будет почти что прежний
