больше.
А теперь и не будет больше: праздник уже начался и не будут экзекуторы подводить и прерывать начальство, затаскивая на сцену припоздавшего к казни врага.
«Помиловали?» спросил сам себя Сатосов. «В последний момент её помиловали?»
Гарольд Никитич, разойдясь не на шутку, уже рубил воздух рукой, будто снося головы невидимым врагам державы, и брызгал в микрофон слюной.
- Да, были маловеры, которые говорили, что мы не справимся с данным нам поручением, что мы не оправдаем оказанное нам высокое доверие, что мы не найдём достаточно сил и средств. А главное – решимости, чтобы привести в исполнение приговоры чрезвычайных судов. Шутка ли. Со всей страны в наш город, в наш региональный Центр направляются судами, особыми судебными комиссия и трибуналами самые отпетые враги народа, и на наши, друзья мои, плечи ложится тяжёлая ответственность за их истребление.
- «Они не справятся» говорили скептики. «Поручите это дело столице!»
Толпа негодующе завыла и заулюлюкала.
Звонарёв улыбнулся успокаивающе и продолжил с прежним пылом.
- Но где они теперь, эти малодушные?! Молчат! Заткнулись и молчат! Ибо мы оправдали доверие президента и правительства! Вот уже в который раз мы проводим наш городской праздник, и ни разу он не был омрачён ни единым сбоем или незапланированным происшествием.
- И каждый раз, дорогие мои соотечественники, мы, городские и районные власти, видим вашу неизменную поддержку, помощь и участие.
- А иначе и быть не может!
Толпа восторженно взревела.
Звонарёва на плазменной панели сменил летящий над полями орёл.
- Потому что мы – едины! Мы – один народ! И с нами – наш президент, один единый навсегда!
Сатосов попытался было заткнуть себе уши (от тошноты горло сводило судорогой и оглушающий поток звуков становился невыносимым), но один из помощников майора, быстро поднявшись на сцену и подойдя со спины, перехватил его руки и держал, не отпуская.
Впрочем, вскоре слово взял зануда Семёнов. Так что шум быстро стал стихать.
Сатосов расслабился и был отпущен бдительным сотрудником органов.
- За истекший отчётный период было проведено пятнадцать успешных казней,.. – забубнил Семёнов.
Потом пошли ещё скучные речи городских чиновников минут на двадцать.
Толпа и вовсе успокоилась и лишь изредка волновалась нетерпеливыми выкриками тех, кто с нетерпением ожидал казни и требовал сократить официальную часть.
Но чиновники были неумолимы и свою часть не сокращали.
Сатосов расслабился и стал вновь покачивать вперёд и назад, так что куратор отпустил его, но далеко отходить не стал, оставшись на сцене.
Последней из городских чиновников выступила Коноплёва.
Она зачитала приговоры.
Крепышу полагалось отсечение головы.
Женщине – виселица.
Сатосову, как пи полагалось по приговору, погребение заживо.
- А погребение-то мы как увидим? – недовольно заорал какой-то парень с первого ряда.
- Погребение будет транслироваться на экран над сценой, - пояснила Коноплёва и парень успокоился.
«Трое, только трое» радостно отметил Сатосов. «Боже, неужели и впрямь помиловали?»
И тут, в завершение официальной части, слово взял отец Викентий.
- Братья и сестры мои по истинной вере! – провозгласил он. – Нет, не просите меня и не уговаривайте меня – я не буду исповедовать этих проклятых отщепенцев и отпускать им грехи. Если бы они против меня пошли – я бы их простил. Если бы они против самого Господа пошли – я бы их простил. Но они пошли против президента и правительства, и нет им прощения!
Толпа оживилась и снова стала нещадно шуметь.
Отец Викентий со своей речью разошёлся минут на десять.
Он твёрдо пообещал приговорённым все адовы муки, включая и вечность в кипящей смоле. Заверил толпу в том, что каждому врагу отчизны на том свете непременно оторвут язык раскалёнными клещами.
И зальют глотку расплавленным свинцом!
И сдерут поганую шкуру, а обнажившееся мясо…
Приговорённая к виселице женщина вскрикнула и упала в обморок.
Один из оперативников тут же бросился к ней с предусмотрительно приготовленным пузырьком чего-то дурно пахнущего.
Отец Викентий тут же замолчал и тихонько вернулся на место в президиуме, дружески всем улыбаясь.
И тут, по праву старшего, слово взял Гарольд Никитич и торжественно провозгласил:
- Процедура казни начинается!
Гром оваций смешался со звуками государственного гимна.
Первой потащили на виселицу женщину, как самую эмоционально неустойчивую.
Её подвели к петле и защёлкали вспышки фотографов.
Женщина завопила и стала отбиваться от двух державших её битюгов-палачей.
Разумеется, усилия её ни к чему не привели, и вскоре её бьющееся в тяжкой агонии тело повисло над рукоплещущей толпой.
Сатосов заметил, что казнь во всех подробностях транслируется на экране.
Коноплёва не обманула.
Минут через пять врач констатировал смерть приговорённой, и тогда настал черёд крепыша.
Этот сопротивлялся изобретательно: ударил головой в живот палача, а потом добавил тому же в физиономию.
Толпа радостно засвистела, явно подбадривая бойца.
За строптивца взялись вчетвером - и закипела жаркая драка.
Брызги крови полетели в стороны, доводя зрителей до экстаза.
Впрочем, через пару минут битвы, сопровождавшейся сопением, пыхтением, вскриками и ругательствами, строптивца оглушили ударами кулаков и, крепко связав, потащили к плахе.
- Ай, молодец! – кричал ему вслед восхищённо Гарольд Никитич. – Вот это выступил!
Вскоре Сатосов увидел взмах топора и брызнувший фонтан крови.
В президиуме началась суета – отец Викентий упал в обморок.
Кто-то из оперативников бросил по рации: «Борода в отключке, эвакуируем!»
«Всё время отрубается» констатировал в ответ коллега. «И чего его постоянно сюда таскают? Долговязый крепче был, никогда не падал!»
Палач поднял отрубленную голову над толпой.
Теперь настала очередь Сатосова.
***
Ему не стали связывать руки или заламывать их.
Ему просто предложили спуститься со сцены и проследовать за командой могильщиков, и Сатосов подчинился.
«Проклятая привычка интеллигенции соблюдать закон, даже если он людоедский, и подчиняться властям, даже если совершенно спятили» подумал Сатосов, медленно сходя по ступенькам.
На предпоследней он замер на секунду и обвёл взглядом вновь заволновавшиеся в предвкушении нового зрелища трибуны.
В одном месте, там, где ряды поредели, он заметил мелькнувшие на миг русые волосы… или просто ему показалось.
Он обессилел и едва двигался, и заметно уже туманился взгляд.
Впрочем. Его никто не подгонял и не подталкивал.
Медленный темп ходьбы приговорённого всех устраивал и прекрасно вписывался в торжественный неспешных ход мероприятия, лишь слегка взбудораженный и взбаламученный предсмертной выходкой крепыша.
Его отвели шагов на пятьдесят от сцены, немного в сторону от трибун, но не слишком далеко, ибо место выбрали с толком и со смыслом.
С одной стороны, ни к чему было земельными работами отвлекать публику от духоподъёмного зрелища.
С другой стороны, место было прекрасно видно с боковых рядов и части партера, хоть, конечно, и не всех подробностях.
Желающие же насладиться ингумационным шоу воочию, а нес экрана монитора, вполне могли собраться рядком возле проплешины рыжей вытоптанной травы, посреди которой выкопана была уже яма и поставлен был в готовности дешёвый открытый гроб.
Возле гроба, справа от группки могильщиков (Сатосов насчитал шестерых – закапывать его собирались шустро), стоял улыбчивый Гарольд Никитич в сопровождении дюжего молодца из личной свиты, секретаря Коноплёвой и отца Викентия.
Святой отец, судя по наливающемуся краснотой носу и заблестевшим глазкам, по пути с трибуны успел приложиться к шкалику, потому на ногах стоял нетвёрдо и настроен был до крайности добродушно.
- А иди-ка, голубь, ко мне! – предложил он отшатнувшемуся от него Сатосову.
Экстремист замотал головой.
- Облобызаемся напоследок? – предложил нисколько не обидевшийся отец Викентий.
Экстремист отшатнулся, на миг уперевшись спиной в сопровождавшего его охранника и тут же слегка подавшись вперёд.
- И ладно, - милостиво простил его батюшка. – Ты на речь мою, поди, обиделся? Да ты не обижайся дело официальное, государственное. Мы, как говорится в песне, с властью как два крыла у белого голубя…
- Не помню я такой песни! – дерзко возразил Сатосов.
- А хошь, я тебе грехи отпущу? – неожиданно предложил поп, икнув и размашисто перекрестившись.
- Так, без самодеятельности! – прервал излияния священника майор, заметив бегущих к поляне телевизионщиков. – Мы тут не умиление должны вызывать, а прилив патриотизма и священной ненависти.
Священник кивнул и, грустно опустив голову, отошёл в сторону.
Коноплёва, зачем-то оглядевшись по сторонам, подошла к экстремисту и протянула ему пластиковый стаканчик с какой-то оранжевой жидкостью.
Сатосов вопросительно глянул на майора.
- Пейте, Валерян… э…
- Людвигович, - подсказал в очередной раз Сатосов и взял стаканчик.
- Это самое? То, что я думаю? – спросил экстремист.
- Оно самое, - подтвердил Гарольд Никитич. – Мы ж не звери, гражданин осуждённый. Мы и даме давали выпить, но на неё сразу не подействовало. И бычка бы буйного напоили, но он хулиганить начал и сам себе жизнь осложнил. Так что пейте, не сомневайтесь!
«Погеройствовать что ли напоследок?» подумал Сатосов.
Но всё-таки без скандалов и возражений выпил, решив, что выть от ужаса в тёмному гробу и одновременно геройствовать невозможно.
И бросил стаканчик на траву.
Оранжевая дрянь на вкус была как дешёвый лимонад.
Начальство отступило на пару шагов.
- Внимание, съёмка! – скомандовал кто-то из телевизионщиков.
Вспыхнул слепящим светом переносной юпитер, ввысь над головами взмыла штанга микрофона.
Сатосов покачнулся.
То ли казённая бурда стала действовать, то ли просто организм обессилел и ноги ослабли.
Кажется, ещё какую-то речь произнесли… священник что-то невнятно буркнул напоследок…
Сатосов уже не слушал. И не хотел слушать.
Тошнило от речей, от этого пошлого казённого торжества, от всех окружающих его нынче рож: тупых, равнодушных, торжествующих, казённо-надменных, перекошенных воплем, преисполненных глумом, сладострастно-слюнявых, непробиваемо-серых, яростно-багровых, изуродованных ненавистью, сведённых судорогой и скрученных в уродливый узел неодолимым, патологическим страхом.
Охватило такое неодолимое, мертвящее равнодушие, что, едва получив настоятельное предложение лечь в гроб, Сатосов с готовностью подчинился.
Нельзя сказать, чтобы это последнее прибежище экстремиста оказалось уютным.
Конечно, Сатосов понятия не имел, сколько денег выделили администрации на покупку гроба, но определённо без привычного воровства и в этом деле не обошлось.
Уж больно жалкий вид был у домовины (оператор, сообразив невыгодность подобной съёмки, старался не направлять камеру внутрь гроба, хотя в иной ситуации кадр, безусловно, был бы выигрышный).
Сатосов с трудом устроился на еле обструганных досках и постарался
