Древнегреческий мыслитель Эпикур завещал нам пофигизм и перекур!"
Тем временем, Парамонов с помощью трудолюбивых женщин успел собрать и перенести к обочине дороги несколько десятков мешков. Вскоре и грузовик,
наконец-то, подъехал. Вместе с шофером Парамонов загрузил кузов доверху, по самый борт.
Перевалило за полдень. Солнце скрылось за тучу. Начал накрапывать дождь.
Парамонов сидел на корточках, разминая пальцами серо-желтый суглинок, и грустно думал о том, сколько бензину пожгли сегодня зря; и еще о том,
что течение жизни то ли остановилось, то ли ломануло вдруг вспять; что совесть куда-то улетучилась у многих, растаяла вместе с героическими годами Страны...
А что же было? Чем заполнились праздные души? Природа, говорят, не терпит пустоты! Потребности утробы. Пустая тупая болтовня,
в которой меньше смысла, чем в хрюканье или в лае! Сонная оторопь руководителей и подчиненных…
Как разбудить жизнь для добрых разумных дел? Как вдохнуть душу в этих агонизирующих? Социализм, построенный Людьми, рушили нелепые мутанты!
Его пальцы переминали землю во все более мелкую пыль.
"Дышит, бедолага!" — думал он о земле. Почему земля "бедолага", он и сам не знал! Быть может, из-за тех, засевших в лесу и не любивших ее?
Небо совсем погрустнело. Посерело. Стало холодным. В лесу зашевелились:
— Все. Поработали, и будет!
— Пора домой!
— Где водитель?
— Здесь! Спит на фуфайке.
— Разбуди его, дай опохмелиться и — вперед!
Недоразбуженный шофер лихо развернул автобус, чуть не смяв честную компанию.
— Эй, ты! Поосторожнее там!
— Все! Зовите с поля баб и нашего, идейного!
— А может, здесь его оставить? Раз так хорошо у него получается? Пусть до Москвы пешком топает, а то совсем в колхозе остается, раз так понравилось. —
Колхозник! А нам на заводе колхозники без надобности!
Посмеялись, залезли в автобус, закурили. Парамонов и женщины сели на передние свободные места. Можно было ехать.
Потряслись, как полагается, на проселочной дороге, выехали на шоссе. Здесь можно было и поднажать. Настроение у веселой компании, что надо! Хорошо отдохнули!
Парамонов сидел рядом с женщинами и молчал. Его спутницы тоже молчали, подавленные разгулом стихии.
Тем временем, к Подъелдыку, лежащему на заднем сидении, вновь пришла тревожная мысль:
"У, Парамон! Как огурчик, — трезвый, чистенький сидит. А я говорю, что заложит он нас! Завтра же в партком настучит!"
"Кто? Этот?" — вдруг заинтересовался Спортсмен.
Гора мяса и мускулов поднялась с места и, покачиваясь, опираясь руками на спинки кресел, тяжело поперла вперед, к Парамонову.
"Эй, ты! А ну! Встать! На колени! Встал! Живо!"
"Что?" — успел переспросить Парамонов, но пудовый кулак уже нашел его лицо. Парамонов свалился с сидения. Вскрикнула одна из женщин.
Спортсмен нагнулся к шоферу.
"Эй, тормозни-ка, командир! Надо одну падаль на свежий воздух выбросить! Ребята, а ну, подмогните! Да ладно! Сидите. Я сам!"
Автобус остановился. Спортсмен выволок Парамонова и бросил его у края дороги. Следом выскочили женщины.
"Эй, вы! Чего? Не поедете, что ли? Оплакивать остаетесь? Ха-ха!"
Взвыл мотор. Автобус рванулся с места и умчался.
Женщины хлопотали рядом с поверженным Парамоновым.
Транспортное веселье не утихало. Философ глаголил в синем табачном дыму:
"Видите! Какие-нибудь там гангстеры из кино просто выбросили бы его на ходу: чего с ним таким церемониться! А вот мы, душевные люди,
не можем некультурно поступать. Поучили неуча, и на обочину выложили, аккуратно и все путем… Пусть осознает, что нельзя против большинства переть:
все пьют, и ты пей, а не паясничай в поле назло всем!"
Шофер мучительно и долго боролся со сном. Наконец, сон победил. Автобус со спящим водителем пронесся по прямой, проскочил деревеньку, пролетел перекресток.
И все было бы хорошо, если бы не случился поворот!
Под мощным щитом: "Подъем Нечерноземья — дело всех и каждого" автобус не догадался повернуть вместе с дорогой. Сбив столб, он съехал в неглубокое болото и зарылся по самые двери.
___________
История эта закончилась довольно обыденно, но вспоминая ее, я испытываю и грусть, и тревогу. Потому что мчится по моей земле "пьяный автобус", и нескоро остановят его…
================
================
От Яузы до Курского
Я обратил внимание на пьяного. Он качался у самого бордюра сквера, между дорогой и Яузой, в опасной близости от проносящихся машин; качался как тростник в бурю.
Я подошел ближе. Пьяный был высокого роста, худой, с длинным лицом и сонными глазами, лет сорока, не больше.
Я подумал, что дорогу ему вряд ли перейти в таком состоянии: раздавят! Решив помочь, спросил:
«Куда вам? Я провожу!»
«Мне за город надо! К брату еду. Он по Курской дороге живет».
«Ну, значит, нам по пути. Вам на Курский вокзал, а мне на метро. Пойдем вместе».
Я взял его под руку, и мы с трудом переправились через дорогу. Пьян он был в стельку, но шел, как ни странно, легко, устойчиво, качался, спотыкался, но не падал, т
ак что не тяжело было рядом с ним шагать. Нашлись даже силы и время для разговора:
«Ты откуда сам-то?»
«Из Абхазии. Там родился, там и жил до двадцати лет. Потом в тюрьму попал, а сейчас в Москву с юга еду, из Белгорода.
Чудно как-то: напился я еще под Курском, а теперь вот по Москве шатаюсь, хмель курский выгуливаю…»
«А сюда зачем?»
«Работу ищу. В церкви хочу работать: я по столярному делу мастер; жестянщиком могу, крыши крыть тоже… Может, надо где такого… Не знаешь?»
«А почему именно в церкви?»
«Люблю я в церковь ходить. Душа там успокаивается. Коммунистов этих ненавижу за то, что церкви порушили!»
"Ладно тебе… Церкви, может, и рушили, зато жизнь строили! Ты лучше про себя расскажи. В тюрьму-то за что посадили?»
Молчит. Вспоминает. Потом нехотя:
«Было дело да прошло. За драку. Заступился за одного парня. Ну, ты лучше не спрашивай!»
Вот мы и у вокзала уже. Рядом мчатся и гудят авто. Кругом нежаркий неяркий летний день. Входим в здание, идем в зал ожидания. Прямо на меня правит тележку дюжий грузчик:
«Посторонись!»
Чуть не задевает меня, разбойник, своей тележкой. Глаза моего попутчика мгновенно просыпаются, вспыхивают, он отпускает ругательство:
«Ну, ты, осторожней, а то башку отвинчу прямо на рабочем месте!»
Носильщик не отвечает на замечание и следует дальше. Взгляд моего заступника снова гаснет.
«А я вот к брату еду. Надеюсь, поможет с работой. Хотя раньше никогда не помогал. Сам-то при деле, все у него есть: и дом, и жена, и дети, и сад большой.
А все равно не люблю его. Если он мне еще раз не поможет, я опять чего-нибудь натворю. Слушай, я тебе сейчас одну вещь скажу...
Очень будет плохо, если я... брата убью?»
Последние слова он произносит как-то отчаянно весело, с вызовом, который он посылает то ли мне, то ли своему Богу, в церковь к которому любит ходить.
«Зачем ерунду городишь? Совсем, что ли, обалдел? Что за мысли у тебя?»
«Не надо, выходит?» — задумчиво говорит он. — «Да ладно тебе, я пошутил, может, а ты и поверил! Эх, ты…»
Возле нас возникает какой-то юркий гражданин средних лет. Словно невидимый магнит буквально притягивает его к моему попутчику.
Мой спутник сразу оживляется:
«Сидел? Где? Кем в лагере был? Шнырем шнырял?»
Юркий мужчина обижается и слегка мрачнеет, словно ему напомнили неприятную страницу биографии, которую он считал давно закрытой:
«Зачем обижаешь? Я к тебе с открытой душой, а ты…»
Я оставляю обоих выяснять отношения, — ухожу.
Вокруг шумит огромный муравейник-вокзал. Город в городе. Государство в государстве.
И все куда-то едут.
Спешат.
И никому ни до кого нет дела...
================
================
