Колония

Колония



 Когда из вентиляционной шахты вырвалась очередная порция тёплого, с нотками металлического привкуса воздуха, бумажные ленточки на её краю, весело затрепетали. Вернее назвать его воздухом в привычном понимании можно было только с некоторой натяжкой. Фактически это была смесь искусственно смешанных газов, всё по формуле, азот, кислород, углекислый газ. Химически всё правильно, состав верный, даже про примеси других газов не забыто, но при всём этом, это был не живой воздух, и мёртвым он стал от того, что был совершенно стерильным, и от того, что рождён был в лаборатории. 
Пролетев по большой, с высоким потолком, комнате, он достиг мужчину в темно-сером, облегающем худую фигуру, спортивном костюме. Тот только что сошёл с беговой дорожки, и по привычке, подставляя воздушному потоку, изборожденное морщинами лицо, набрал, на дисплее, код своего завтрака. Он знал, что, как обычно, через десять минут, заказанная еда будет стоять на столе. Знал, что механизмы найдут нужный холодильник, извлекут, из глубокой заморозки, требуемый контейнер, знал, что микроволновыми лучами они доведут продукт до готовности, и подадут к столу. Знал, потому, что каждый день проделывал эту процедуру, и потому, что сам разрабатывал эти и другие автоматы на их станции. Знал и то, что, как всегда, эта его трапеза, как и многие предыдущие, пройдёт в скучном одиночестве. Его попытки разнообразить ситуацию и тем обмануть свою депрессию, заказывая еду на две персоны, привели к противоположному, от ожидаемого эффекта, и навсегда отбили охоту экспериментировать с психикой подобным образом.
Через положенный промежуток времени мелодично звякнул колокольчик. Окошко раздачи осветилось тёплым, оранжевым светом, предлагая забрать приготовленное блюдо. Беспристрастно прозвучавший роботоподобный голос, равнодушно, пожелал ему приятного завтрака.
 Без аппетита покончив с омлетом и апельсиновым соком, он медленно ступая прошёл длинным, пустым, как и все остальные помещения, коридором, в оранжерею. Там за прошипевшей пневматикой дверью, царила вечная весна. В окружении, огромных плазменных панелей, с постоянно меняющимися, в зависимости от времени суток, записей видов природы, под искусственными солнечными лучами, зеленела настоящая трава. Он окунул лицо в тонкие ростки, и с удовольствием втянул в себя их запах, а разогнувшись тяжело вздохнул. Как мало осталось того, что ещё могло доставить ему, хотя бы какие-то положительные эмоции. Да и откуда им было взяться, этим эмоциям, если из всей колонии он остался один.

- Где же закралась ошибка? - в который раз, думал он, лёжа под кварцевой лампой.
 - На каком ходу, его партия начала рассыпаться? - снова и снова размышлял он плавая в бассейне, с искусственным прибоем.
 - Почему, после титанических трудов, вознаграждением для него стало это невыносимое одиночество? Почему оно стало его судьбой? Почему при идеальной, казалось бы, системе защиты, при всех многочисленных фильтрах она дала сбой? Где они могли подцепить эту заразу, моментально состарившую всех жителей колонии? А, не всё ли теперь равно, почему, и когда, ведь потраченного времени, как и бездарно утраченные жизни уже не вернуть.

Он рассуждал и задавал себе эти, и подобные им вопросы, таким образом пытаясь играть со своим подсознанием. Игра, где он балансировал на грани раздвоения личности. Он играл так, словно сознание ему как бы и не принадлежало. Словно это был другой человек, ничего не знающий, о том, к чему привели его просчёты.
Конечно он всё понимал, конечно он осознавал, что всё сделано его руками и в общем по его воле. Тогда он искренне верил, что всё, чем он занимался, не подлежит сомнению, и он не мог сказать, когда превратился в ту машину, которая набрав обороты уже не могла остановиться. Этой машине требовалось больше и больше, и она очень быстро захватила его целиком. И как-то незаметно, для него не осталось ничего более важного, чем его дело. И вот теперь она привела его к тому, что все дорогие ему люди, как ни странно, а и у него были дорогие люди, оставили его, бросили уйдя в вечность. Они ушли предоставив ему одному нести непосильную ношу памяти, невыраженные чувства и ощущение растраченной, не на то жизни.
 Иногда ему, на короткое время, удавалось уйти от тяжёлых мыслей, но совсем не на долго, и они с завидным постоянством быстро возвращались. Он всё чаще и чаще просыпался от ночных кошмаров ломающих и так перенапряжённую психику. Сегодняшним ночным кошмаром стали фотографии, которые огромные ножницы сначала порезали на массу кусочков, а потом выложили их в одну, длинную линию. 
Бесформенные куски, обрезки его прошлой жизни, городов, домов, смеющиеся лица людей, легли в эту дорожку.
  Всё перевернулось с ног на голову, по оголённым нервам, по растерзанному сознанию, по этой длинной картине разрушений, прямо над его головой, лязгают гусеницы бульдозера. Они методично разравнивали то, что ещё недавно было чьими-то судьбами, чьим то домом. Но почему-то нет, ни облака пыли, ни падает образовавшийся мусор, всё это почему-то остаётся там, наверху. Следом идут другие гусеницы, но уже танка, и они завершают начатое. Они укатывают остатки до неузнаваемости, до уровня ровной пыльной дороги, но делают это уже как положено, внизу, на земле. А он сидя в своём бункере даже не пытается остановить это безумство и эту безликую технику, и того кто этим управляет. Ему невыносимо хочется встать, закричать, но он не может пошевелиться, и голос пропал, а из открытого рта вырывается хрип. Но только уже поздно кричать, всё куда-то пропало и вокруг осталась только безлюдная, выжженная пустыня. Только звенящий зной, только волны миража, и зловещее, закладывающее уши, гудение суховея, норовящего посечь кожу мелким, горячим песком. Невыносимая жара, и жестокое, медное солнце, и губы, опухшие, растрескавшиеся губы. Одиночество, бессилие и жажда. Скрип песка под ногами. Он показался ему очень похожим на скрип снега в морозный день. Он не удивился тому, что вот и встретились две крайности, зной и мороз, две границы, предупреждающие, что дальше жизни нет. От чего он такой громкий, этот звук? От чего он такой навязчивый? Это похоже на детскую игру: тепло, теплее, горячо, очень горячо. Чем больше шагов, тем громче звук. Громче, ещё громче. Скрип трансформировался в несмолкающий гул огромного колокола... 
Он как камертон настраивает сознание на что-то опасное. Сознание, как нечто осязаемое покрывается липкой паутиной, и как пойманная муха, бьётся в агонии, а после, не в силах бороться далее, скручивается и падает превращённое в обгорелую спичку. Земля и небо, они качаются словно на больших качелях, срываются, меняются местами, раз, другой, взлетают качели, ещё и ещё раз. По телу прокатилась неприятная волна, она подкатывает к горлу, а потом разом выплёскивается полной тишиной и абсолютной темнотой… В холодном поту он проснулся.

Один, один, один! Один на всю колонию. Одиночество не смолкая звенело в его голове. Озверелая пустота стала его второй сущностью, она не давала ему передышки, и если раньше она всегда была где-то рядом, то теперь она стала монстром поглотившем всё сознание. И эту пустоту невозможно было перебить, от неё невозможно было переключиться, и ни просмотр очередного фильма из огромной коллекции колонии, ни запись музыки великолепных музыкантов, все они были не в состоянии, оказать ему такую простую услугу. Выходит, что психологи предлагая такие способы релаксации, тоже просчитались, и все достижения культуры, совершенно ничего не значат в масштабах одного человека. Ибо в одиночестве, даже самый умный человек деградирует, и рано или поздно он превращается в недочеловека. Именно этого он смертельно боялся, так как точно знал страшную последовательность, что сначала человек забывает слова, потом теряет речь, а потом вместе с этим уходит и разум.
 А для него, потерять возможность мыслить, было смерти подобно.
Сколько он себя помнил, его мозг всегда трудился. Он всегда к чему-то стремился, чего-то добивался, и всегда ему было мало достигнутого. Ему было мало когда он разрабатывал свои проекты, мало когда претворял их в жизнь. Он всегда был где-то в перспективе, в делах, он всегда был внутри созданной им, как он думал, жизни. И организовывая эту колонию, он тоже думал, что создаёт, если не жизнь, то хотя бы условия для неё. А жизнь? А жизнь тем временем проходила мимо.  Он не заметил, как у него родились дети. Как они взрослели и становились на ноги, и как в попытке спасти их, он их же и потерял.
 Чтобы хоть как-то отвлечься от тяжёлых мыслей, он заставил себя совершить ежедневный обход своего убежища. Огромной станции, колонии, почти маленького города. Города, но пустого, города, но в котором некому сказать слово. По его часам, на дорогу с короткими остановками у него ушло почти полдня. Вернувшись изрядно уставшим он упал на кресло в своём кабинете и достал из ящика стола пистолет. День ото дня он всё чаще и чаще открывал этот ящик. Он доставал оружие, и с каждым разом всё дольше и дольше рассматривал пистолет, как в первый раз взвешивал его в руке, и прислушивался к своим ощущениям. Он не давал себе отчёт зачем это делает, почему смертоносная игрушка так его притягивает. Но сегодня он получил на то, возможно, где-то глубоко ожидаемый, подсознательный, ответ. Его внезапно осенила мысль, что он ждёт от неё облегчения. Облегчения в виде случайной смерти, той, что иногда происходит при неосторожном обращении с оружием. На этот раз к нему пришло чёткое понимание. Что формируя экспедицию он обрёк себя, и всех кто ушёл с ним в фактически добровольное заключение. Этим он подписал себе и им ужасный приговор, хотя в тот момент об этом не догадывался. 
В этот раз пистолет в его руках задержался намного дольше. Непонятно как, словно в бреду, его нервные пальцы, сами собой, оттянули затвор, непонятно как, сдвинули лепесток предохранителя, и как дрожащая рука приставила ствол к виску…

 Большой Босс оторвался от мерцающей, голографической картины самоубийства. Разыгравшаяся на его глазах трагедия, совсем не тронула жестокое сердце.
С помощью проектора, включая его время от времени, он получил возможность наблюдать за тем, что происходит в колонии, точно также как за рыбками в аквариуме. Вот и сейчас, он отнёсся к произошедшему, не больше как к смерти одной из многих рыбок. Установленные во всех помещениях камеры, транслировали сигнал на специальное устройство, которое моделировало уменьшенную в разы голографическую копию колонии и всего, что внутри её происходило. А проектор демонстрировал всё это шоу ему на стол. Внешне это очень сильно походило на домик Гулливера в стране великанов, или на тараканьи бега. Теперь, когда он проследил, как последний участник эксперимента отошёл в мир иной, «великан» изрёк.
 - Ну вот и всё, теперь можно сказать, что проект закрыт. Печально конечно, но дело в любом случае должно было дойти до своего завершения. И прочь сантименты, прочь, он сам выбрал свой путь. Сам вызвался возглавить и укомплектовать экспедицию, а то что в результате он не владел всей информацией, так что ж. По крайней мере к последнему шагу его никто не подталкивал и это уж