него дело не дошло, руки не дотянулись, стулья не долетели.
Разумно, в общем: на девятом месяце рейса – это совсем не шутки!
Как-то вдруг перестал слышать привычное кхеканье Оглоблин. «Приболел, может, или в спячку залёг?». Боялся счастью своему поверить – что не будет он задыхаться теперь от запаха смрадного сигаретного. И потому только на четвёртый, или пятый день Медвежонка отсутствия, осмелился вякнуть Вадиму:
- Чего-то Медвежонка не слышно.
- Так, его же капитан прищемил, - оживился всезнающий Вадим, - сказал, чтоб сдал всех, кому виски продавал – а не то он полицию вызовет. Вот, он с салона и ушел.
Медвежонок никого не сдал – не слил. Отмазываться не стал только насчёт боцмана: и то – честный парень!
Спокойней стало в салоне Оглоблину, право слово! Не надо было сразу после завтрака, кашляя, бежать, открывать иллюминаторы. Не надо было тут же прятать сливочное масло в холодильник, и срочно укрывать хлеб пищевой плёнкой – чтоб запах курева не впитали.
Но когда отваливался транспорт, наконец, от причала судоремонтного завода Чжоушаня, и увидал Оглоблин Медвежонка (что законным порядком отшвартовывался еще на борту судна всей бригадой своей), изо всей силы прокричал с крыла:
- Ни хао!.. Нихао!
Обернувшись, дюжий китаец конечно узнал кока. Но, так, как был Оглоблин теперь был для него из общей своры предателей, не удосужился не то, что на ответ, но даже на кивок головы: лишь покрепче ухватился за швартовый канат.
Через два часа транспорт, миную берега космического промышленного ландшафта Поднебесной, выходил на свободу Южно-Китайского моря. Что озарялось в этот час мириадами золотых, от небес отраженных, звёздочек – бликов.
