никогда не плавали. Все они путешествуют в поисках острых ощущений. Чтобы не чувствовать, что их душа давно и глубоко мертва. Все эти развлечения – что мертвому припарки. Разве в аду, в перерывах между мучениями, эта душа вспомнит, как фотографировалась у Эйфелевой башни или ела симиты в Стамбуле? Там же будет не до этого, верно? Потому что мучения в аду идут без перерыва. Без перерыва. Целую вечность. Я опускал глаза долу и смотрел на булыжники древней мостовой, когда проходил мимо чирикающих восторженных туристов. Я не хотел походить на этих беспечных иностранцев. Нет, я ни в коем разе не осуждаю их. Но я не хотел заразиться от них беспечностью. Беспечность, кто бы что ни говорил, в конечном итоге ведет ко греху. Совсем беспечными мы можем быть только в Раю, где нам ничто не угрожает. Аскеза молчания, сосредоточения духа – я хотел стяжать это. Когда состояние твоего тела, изнывает ли оно от работы, жажды или голода, не играет абсолютно никакой роли, потому что всем распоряжается твоя душа. Моя душа решила, что мне сейчас нужна аскеза. Буду молчать, даже если у меня спросят, как пройти туда-то или туда-то. Во – первых, я и сам не знаю. Во-вторых –аскеза. Я шёл, и ноги мои постепенно начинали уставать. Но я не хотел думать об этом. Я не хотел думать, моя душа полностью контролировала процесс. Сколько я должен пройти, чтобы мои ангелы вышли со мной на связь? Где предел? Я не знал ответа на эти вопросы, я просто шел.
42 глава
Я прошел Галатский мост и двинулся в центральную часть города. Кофейни заманивали меня своими запахами свежесваренного кофе, мне жутко хотелось зайти и выпить хотя бы одну, одну маленькую чашечку, чашечку с наперсток, хотя бы чуть-чуть, ведь запах сводил меня, заядлого кофемана, с ума, но я шел. Булочные сбивали меня с ног ароматом свежевыпеченного хлеба, но я упрямо шел вперед. Очень скоро захотелось пить, я весь вспотел. Но что-то внутри меня запрещало мне делать остановку для перекуса. Я, было, хотел возмутиться и остановиться, не смотря ни на что. Бунтарский дух во мне оставался ещё жив, мое тело не хотело страдать. Я был молод, полон сил, я не хотел знать цену страданию. Но вдруг я осознал, что если я хотя бы на секунду остановлюсь, мы не сможем победить в этой Битве, а именно в ней есть шанс победить зло на Земле раз и навсегда. Я понял, что сигнала выйти на поле боя этой ночью может и не прозвучать. Что же я буду делать? Идти, пока не упаду навзничь? Неизвестность пугала. Я не мог на 100% знать, как идет сражение. Я мог только немного интуитивно чувствовать, в какую сторону, добра или зла качается стрелка весов. Я мог бы плюнуть на все и упасть на зеленый газон, полностью обессиленный. Но вместо этого я упрямо шел и шел по булыжной мостовой, еле передвигая ноги, каждая из них была весом с тонну. Такое ощущение, что вся моя кровь ушла в ноги, и я больше никогда не увижу их здоровыми, как прежде. Наверняка, я лишусь обеих ног, мне их просто отрежут за ненадобностью. Я чувствовал, как пульсирует моя кровь в ногах, каждая пульсация отдавалась неимоверной болью в моем мозгу. Такое ощущение, что я шел по кольям, частоколом выстроенными остриями вверх. Или по стеклам. Каждый шаг отдавался нестерпимой болью во всем моем теле. Я не задавал вопросы, я решил умереть во имя Бога, если это было нужно Ему. Отчаянье подкралось ко мне. Наверное, можно сказать, что я был под колпаком невидимого зла. Мое тело явно не выдерживало и начало давать сбои. Сами собой подгибались колени, начала болеть спина, да так сильно, как будто в поясницу вонзили меч по рукоятку. Я шел, сгорбившись, как старик, потому что не было сил нести позвоночник распрямленным, и потому, что казалось, что так легче. Я разваливался на пиксели. Но победа в этой битве принесла бы нам жизнь без вселенского зла… Слишком много было на кону. Я вспомнил все несправедливости, которые происходили со мной, с близкими, со всей планетой Земля. Я вспомнил Беслан, Холокост, голодающих детей в Африке. Я вспомнил подводную лодку Курск, я вспомнил Хиросиму и Нагасаки. Я вспомнил, как сжигали целые деревни в сараях фашисты во время ВОВ, детей вместе с матерями. Я вспомнил пытки монахов и священников на Руси. Я вспомнил смс, которые писали родным погибающие в американских башнях-близнецах. И я не смог сказать Богу, что я не смогу. Если Он так решил, значит, такова Его воля. Если Он хочет, чтобы я пострадал и этим приблизил победу добра над бесчеловечным отвратительным злом, что ж. Значит, такова Его воля. Я подчиняюсь. Наверное, это будет самая нелепая смерть. В соцсетях напишут, что один ненормальный русский умер от изнеможения и обезвоживания в центре Стамбула. Пусть. Пусть думают, что я не догадался вовремя прилечь на диван и отдохнуть. Мне все равно, что говорят обо мне на этой планете. Но мне далеко не все равно, что говорят обо мне на небе.
43 глава
Я шел по совсем старым узким улочкам Стамбула, сюда не заглядывали туристы. В какой то момент я понял, что если не смотреть вокруг, перестать бесцельно вертеть башкой направо и налево, то энергии сохраняется больше. Мозг переставал фиксировать бесконечное множество деталей разноцветных домов, улиц и прохожих, он видел только одинаковые серые камни, которые помнят еще Константинополь. И я смотрел вниз, на дорогу из булыжников, чтобы совсем не упасть. Каждый из этих булыжников причинял мне нечеловеческую боль. Такое ощущение, что мои ступни ступали по стеклам, каждое из которых оставляло рану в ноге. Я вспоминал пытки фашистов: как-то же наши солдаты выдерживали их? Им вгоняли иглы под ногти, вырывали клещами куски мяса и ногтей. И они молчали, не выдавали своих. А тут всего лишь булыжники, ну что ты, потерпи. Когда я оказывался перед лестницей, я думал, что поскользнусь и скачусь с нее вниз: сил удержаться у меня не было. Я хватался за перила и вис на них, по несколько минут тратя на то, чтобы передвинуть ногу на следующую ступеньку. Ноги были ватными, коленки мои подгибались. Каким-то чудом я взбирался по лестницам, каким-то чудом я продолжал идти. Мне не было стыдно перед одинокими случайными прохожими, я перестал воспринимать окружающую реальность и полностью сосредоточился на передвижении моих опухших ног и на том, чтобы не упасть. Желудок мой ныл от голода, я изнемогал от жажды, но я знал, что я просто должен двигаться вперед, идти во чтобы то ни стало. Мне становилось жарко, я раздевался и повязывал толстовку вокруг бедер. Толстовка с каждым шагом весила все больше и больше, как будто набирала воду. Через пять-шесть километров было ощущение, что она весит 10 килограмм. Что-то внутри меня давало мне понять, чтобы я не останавливался. Я, взрослый спортивный мужик, не старый, не сумасшедший, не глупый, не больной, шел по осеннему Стамбулу уже несколько часов без перерыва. Ноги мои уже гудели, сбитые камнями столетних улочек. Я страшно хотел присесть. Но, как только я приседал, что-то внутри меня заставляло меня встать и срочно идти вперед. Я не смел ослушаться, слишком многое было на кону. От усталости я стал немного покачиваться при ходьбе и заметно снизил темп. На Стамбул опустились сиреневые сумерки, и принесли с собой прохладу. Как тут живут люди летом, когда осень в Стамбуле выглядит как российское лето, причем удавшееся по жаре? Что же тут происходит летом: просто пекло? Сначала я дергался и пытался выйти на связь со светлыми, но потом мой мозг как будто обволокло ватой: я не мог отправить сигнал и не мог принять его. Странное спокойствие вошло в мою грудь, так, наверное, связанные цепями едут на гильотину, обреченные на смерть. Вся толпа пытается плюнуть им в лицо, а им уже все равно. Обреченность – вот то самое слово, которое вошло в мою душу. Я был обречен брести по улочкам Стамбула вечность, пока не услышу хотя бы какое-то слово от наших. Ужас пробирался мне в сердце: надо мной пролетали страшные мысли, что я ничего не услышу от них, что я просто обречен вечно ждать сигнал и, не дождавшись, просто умереть здесь от потери сил. Я шел и шел, и с каждым шагом чувствовал, как ноги мои дервенели. Я был почти уверен, что мои ноги после этой ночи перестанут функционировать. И я смирился с этим. Если эта жертва нужна была Богу, то кто я такой, чтобы перечить? Ноги мои отказывались идти вперед, но я понукал их. Несколько раз со мной рядом тормозили стамбульские такси, надо воздать им за отзывчивость: я действительно выглядел как заблудившийся усталый европеец, потерявший адрес отеля и пропавший в этих страшных запутанных улочках- лабиринтах. Но что-то внутри меня заставляло меня продолжать идти и ни в коем случае соглашаться на такси. Я чувствовал дикую по уровню боли пульсацию крови в моих ногах, мне казалось, что еще несколько метров, и я упаду. Нестерпимая боль преследовала меня: боль из-за моих страшно распухших ног и боль оттого, что наши забыли про меня. Почему никто из наших не спешит мне на помощь? Я пытался читать про себя Иисусову молитву, но мой мозг был как будто под толстым слоем ваты, и молитва не захватывала мое сердце, и, как я чувствовал, не отправлялась Богу. В моей душе все больше возрастало отчаяние. С каждым шагом идти было все больнее и больнее. Наконец боль достигла своего апогея, и я издал сквозь стиснутые зубы рык. Это не было похоже на стон. Это было какое-то странное упертое рычание, в стиле: «Врешь- не возьмешь». Я не думал, что когда-нибудь смогу издать такие звуки. Мужчины не жалуются на боль и усталость, мужчины в один прекрасный день падают замертво. Как только я чувствовал, что упаду в обморок, я слышал внутри меня: «Сдаешься?! Сдаешься?!». А я не мог сдаться. Я просто не мог сказать Богу, что я сдаюсь, и не буду выполнять Его задание. Я не хотел провалить задачу от Бога. Я хотел сделать все, что от меня требовалось.
Я вышел на улицу, которая огибала город по берегу Босфора, я шел как 90летний старик, медленно, со стонами. Ветер с Босфора чуть-чуть освежил меня. Я посмотрел на часы – времени было уже полночь, а это означало, что я иду уже около 12 часов без перерыва. Возможно, другие уже бы откинули коньки от усталости и боли на этом пути, но я верил в Бога и я верил, что Ему нужно это. Я шел и шел, не останавливаясь. Мимо меня проезжали, бибикая, такси. Видимо, хотели спасти мое измученное тело. Я же очень хотел спасти мою душу. Очень. Я знал, что бродить по ночам по окружной дороге было небезопасно. Но что делать: что –то гнало меня сюда и я шел. Шел, как агнец на заклание. Я натер себе мозоль в правом кроссовке так, что в какой-то момент понял, что там хлюпает не пот, а кровь. Шагать этой ногой было совсем больно, но не больнее, чем до этого, потому что я вышел за пределы боли. Никогда, никогда, никогда, ни во время стояния в долгих очередях, ни когда ехал в метро после долгого рабочего дня на ногах, ни когда я в студенчестве подрабатывал в фастфуде, где я выстаивал 12ти часовую рабочую смену (фашистами- узурпаторами, нашим начальством было запрещено присаживаться), ни во время каких-то длинных марафонов и пробежек, мои ноги не болели так. Каждый острый камень мостовой отпечатывался болью во всем моем теле, через тонкую подошву моих кроссовок я чувствовал каждую выбоину, каждый камень на моем пути. Это было не то, что больно. Это было
