Гениальным или даже просто талантливым быть, наверное, невыносимо трудно!..
Маяковский, скажем, который написал: «Дней бык пег, Медленна лет арба. Наш бог бег, сердце наш барабан», сидел под дверью своей возлюбленной, ничего из себя не представлявшей, и скулил, скрёбся в дверь, чтобы она его впустила.
Чайковский (брат его Модест вспоминал) плакал ночами, а когда его будили и спрашивали, что случилось, отвечал: «Сам не знаю… Просто тяжело и одновременно радостно на сердце… Музыка, наверное, родится…»
Айвазян, ну, тот, которого мы все знаем как Айвазовского, всякий раз, после очередной картины, страшно расстраивался и говорил разочарованно: «Ну, вот… Опять море получилось…»
Вот им и другим многим гениальным трудно, скорее всего, было. Или даже – невозможно как трудно.
Так ведь Петя-то всего этого не знал, а просто любил Олежку, да и всё тут.
И не подумайте уж пожалуйста, что был он какой-то там не той ориентации. Просто Олежка Петиным сыном был. И единственным. Имя-то это, княжеское, как Петя думал, он сам и придумал, потому что больше придумывать некому было.
Они с Аней жили тогда в селе. Дровяница то село называлось. И стояло оно в самом конце длинного и вертлявого шоссе, которое бежало от большого города, а здесь, перед самой Дровяницей, и заканчивалось. Казалось, что в конце села должна была быть табличка со словами: «Всё. Дальше ничего нет».
Вот в той самой Дровянице Анечка и забеременела. От кого, от кого… Да кто его знает, от кого. Она придурковатая была. Жила по сараям у людей. Работу какую-никакую делала. Вот, значит, и забеременела от кого-то из тех людей. Когда среди ночи заорала в сарае у Пети (корову забитую освежевать ему помогала), он-то и повёз роженицу на своём «Урале» с люлькой (у него у одного мотоцикл в деревне был) в район, чтоб родила там честь по чести. И пути-то всего двенадцать километров…
Не утерпела Нюра. В дороге и родила. Петя роды и принял, хоть даже не знал – как. Обтёр младенчика, завернул его в материну кофту, потому что той она уже не нужна была: умерла Нюра, сразу и вдруг, только лишь головка младенчика на свет показалась. Петя его из неё, уже неживой, и вытянул. Петя их двоих назад в Дровяницу и привёз. Мальчишка орал, а Нюра молчала…
Её-то похоронили. А назавтра после похорон Петя к председателю, ну, к тому, у которого печать была, пришёл и сказал, что, стал быть, он и есть отец Олега Петровича Бурматова, потому как у мальчика ближе родственников совсем даже нет.
Председателя, да и всех в Дровянице, такое положение дел вполне устроило, благо дело, что дом у Пети хороший такой, крепкий дом, на две аж даже комнаты. И в самом центре села. А значит это, что он не один: соседи же справа и слева. А у тех соседей баб полон двор. Вот они и помогут с младенчиком.
Они и помогли, и вырастили мальчишку на козьем-то молоке: Черлаты (они к ним в село из Молдавии когда-то приехали и корни здесь пустили) в соседнем дворе коз держали. Так молока того у них было хоть залейся. А молдаване же добрые. И нежадные
Вот и получился мальчишка хоть куда!
Отец-то шоферил, в рейсы разные там ездил. А сын – красноморденький, за каждой щекой – по шару биллиардному, крепкий такой, кривоногенький. Ну, очень даже на отца похожий. Ну, и на мать, конечно, маленько.
Послушный такой, ага. И если вдруг взбрыкивал, Клава (она, в основном-то, с им оставалась, когда отец в рейсе) кричала: « От отец-то приедет, всё чисточко ему расскажу, как его княжич тут без него выкобенивался». И малой сразу в ум приходил, смирял прыть-то и гордыню. А «княжич» потому, что отец, когда выпьет (это по субботам, после бани только! Святое дело: русский же человек!..) говорил, на сына глядя: «Олег князь такой древнерусский был. Великий. Щит на ворота какого-то города прибил. С тех пор город этот до сих пор России дань платит».
Потом выпивал ещё стопку и добавлял: «От и мой – прибьёт… Куда-куда! К Нюёрку!!. Чё говоришь? Ворот у них там нету? Так к подолу той каменной бабы, что со свечкой у них у самого синего моря стоит…»
А когда Олежка вырос и только-только стал в силу входить, война эта самая началась. И сынок ушёл. И от Пети ушёл, и из Дровяницы. На войну ушёл, тоись, потому что все говорили, что Родину надо в очередной раз защищать. Ему с отцом даже и в голову не приходило, чтобы Родину да вдруг ослушаться…
А перед уходом отцу телефон купил, ну, чтобы в него тому с войны прям звонить. И отец ждал, с телефоном не расставался. Даже в баню топить перестал, потому как туда телефон же не занесёшь, жарко очень. А вдруг Олежка, когда он моется, позвонит. Так и мылся в тазике, в бане нетопленой. Спать ложился, телефон рядом, на подушку клал, чтобы сразу схватить, как затерлирликает…
… И однажды зазвонил телефон. Прямо среди ночи зачирикал (Олежка на него, вместо звонка, трель соловья поставил). И ещё не допел соловей, а Петя уже спросил:
- Алло! Сынок? Ну, как ты там?..
На том конце провода долго молчали, а потом чужой совсем голос сказал:
- Нет, батя, больше у тебя сына. Всё. Погиб он. Сразу. На месте, единым взрывом. Даже хоронить нечего будет…
- Понял вас, - Петя ответил.
Посидел, посидел на кровати. Подумал, что чайку бы попить надо. Потом махнул рукой и начал собираться…
Куда-куда! На войну, конечно, чтобы убивать тех, кто убил его сына…
