разговаривали.
В этот момент Миша поставил шар на «губу», и Маяковский выругался:
– Опять ты со своими писательскими шуточками!
Дело было в том, что такой шар бить было ниже чести, это был заведомо лёгкий приз, и луза считалась закрытой. Можно было бить только последним, «конечным», шаром. А так как Маяковскому не везло, то это обстоятельство порядком сокращало его шансы на победу. И первую партию он проиграл вчистую, разразившись истерическим смехом. Заказал себе коньяку и стал бить так, что шары вылетали за борт. Лицо его сделалось красным, а глаза налились кровью.
– О-о-о… – заметила Лиля, – кажется, Володя закусил удила.
Она даже привстала и посмотрела на него.
– Когда он успел?..
– Что?..
– Принять марафет!
Я поняла, что Миша в опасности. Но, кажется, его забавляла откровенная злость Маяковского. Я подала ему знак, что пора уходить, но он и ухом не повёл.
– Вот, что… – надела пальто Лиля Брик, – толку здесь не будет! Я ухожу!
– Я с тобой! – сказала я и поднялась, давая понять Мише, что шутки кончились.
Он подошёл, хищно раздув ноздри, и быстро спросил:
– В чём дело?
– Вы сейчас подерётесь! – крикливо ответила Лиля Брик.
– С кем?.. С ним?.. – он весело и нагло оглянулся на Маяковского, видно, решив его добить окончательно.
Мне сделалось за него страшно.
– Ты будешь играть? – крикнул Маяковский. – Твой удар!
– Буду, конечно! – ответил Миша и вернулся к столу.
Пока он был занят, Маяковский пошёл за ними в коридор. И вдруг схватил меня сзади и грубо поцеловал в шею, а потом развернул, и Лиля закричала:
– Уйди, скотина!
И наотмашь звонко ударила его по щеке. Тут же рядом, как тень, возник Миша, который, очевидно, вовремя получил щелчком по одному месту. Маяковский нагло рассмеялся, глядя на него с высоты своего роста, и вдруг загремел с подкосившимися ногами, как мешок с костями.
Миша подхватил меня под руку, и мы убежали: Лиля Брик – в одну сторону, мы – в другую.
Позже Миша мне рассказал, что обладает тайным ударом, не рукой, нет, а правым плечом в грудь противника. Мало кто выдерживает такой тычок, у человека подкашиваются ноги, и он садится на пятую точку, некоторое время пребывая в прострации. Удар коварный, скрыты и неожиданный, но не смертельный».
***
«Он взялся сводить счёты со всеми своими врагами, выдумывая какие-то одному ему понятные истории, в которых было много драматизма, но не одной реалии.
– Миша, – сказала я ему, – это самое последнее дело!..
Он болезненно посмотрел на меня: в его глазах плавала тоска.
– Я не хочу скатиться до уровня проживателя жизни! – пожаловался он.
Ещё бы он послушался, делая всё по велению моей души, однако злость душила его, как тяжёлое похмелье, и он ничего не мог с собой поделать, иначе надо было сломаться и жить, как все другие, без мечты.
Иногда он разговаривал с углом комнаты и объявил мне, что лунные человеки, точнее, Азазелло в миру Ларий Похабов и Коровьев в миру Рудольф Нахалов тоже против его стряпни на эту тему. Им подавай высшие помыслы дьявола. А обычная жизнь?! Она проста и тошнотворна, соглашалась я с ним.
– Понимаешь… возьмём Юлия Геронимуса…
– Да… – поддакивала я, ибо любила слушать его рассуждения.
– Он посчитал мир такой, каким он его видит. Многие попались на эту удочку и прожили жизнь в неведении. Но… мы с тобой понимаем, что к чему!
– Да, – соглашалась я, припоминая полковника Германа Курбатова и его шутку с ридикюлем, но на самом деле, по прошествии времени, я начала бояться той неясной силы, которая стояла за ним.
Миша бросил лейтмотив апокалипсиса, но рукопись спрятал так, чтобы я не могла её найти. Я думаю, ему было стыдно за свою горячность, однако он её не забыл, а утаил в глубине души. Зато он уговорил меня записывать за ним на слух роман «Мастер и Маргарита».
– Маргарита – это ты! – объявил он, чтобы сломать мою стеснительность.
А так как он часто работал по ночам, то мне приходилось, клюя носом, записывать всё, что он скажет по этому поводу. Я предупреждала его, что надиктованная проза и проза записанная – две большие разницы, но он и слушать не хотел.
– У меня такого шанса никогда больше не будет. А потом я переделаю под обычную прозу. Мне главное, ухватить ощущения, – горячился он, – иначе они ускользают прежде, чем я успеваю записать!
Хорошо, Рюрик Сабаневский часто бывал в командировках, а с Дашей, мой горничной, я договорилась и платила ей за молчание полторы тысячи рублей за раз. Меньше не имело смысла, а больше – могло вызвать подозрение. Пару раз я брала тайм-аут и отказывалась даже подойти к телефону – так мне хотелось спать. Я отдыхала дня три, а потом снова бежала к нему.
И снова всё повторялось: днём он разбирался с моими корявыми строчками, а вечером я их читала и правила, ночью мы, конечно же, писали роман.
Вдруг я обнаружила по его горящим глазам и нервности, что он вернулся к апокалипсису.
– Миша… – сказала я, как можно спокойнее, – это никуда не годится!
Он окаменел на лету.
– Почему, ё-моё?!
И повёл своими волчьими глазами.
– Потому что это безнравственно!
Я вдруг ощутила знакомое чувство предтечи полковника Германа Курбатова, словно будущее время наступило, но определиться, в чём-либо конкретном, всё равно было невозможно. Это странное чувство долго мучило меня, словно я вижу, но не могу дать определение происходящему.
– Обоснуй! – разозлился он ещё пуще и отбросил ручку из цветного кварцевого стекла, которую называл «египетской палочкой дьявола».
– При чём здесь Москва?! – воскликнула я, намеренно не замечая его возбуждения. – При чём?
В тоске и отчаянии он хотел сжечь её в циклопическим пожаре. Я понимала его: ему отказали во всех издательствах без объяснения причин чёрного списка, в который он попал. Даже его верный друг – Юлий Геронимус бросал телефонную трубку, а Станиславский и Мейерхольд в грош не ставили его пьесы, Сталин же, казалось, забыл о нём. Но всё равно, говорила я, это не повод для всеобщего вандализма. Москва не виновата!
– А что мне прикажешь, расшаркаться, что я её люблю?! – удивился он.
– Как тебя объяснить?! – ответила я. – Ты неправ! Москва не виновата, что литературу используют в политических целях!
Он думал часа три. Ходил из комнаты в комнату, потихонечку от меня пил водку, а потом сказал:
– Пожалуй, ты права... Я не буду её жечь! Я нашлю на неё дьявола!
– Это другой разговор, – радостно и с облегчением согласилась я. – Это можно! Это художественно, и это стильно!
Он ограничился тем, что сжёг «нехорошую квартиру», реализовав своё эго. Но его патологическая озлобленность не давала ему вздохнуть свободно. И он принялся насылать дьявола.
В ту ночь он мне надиктовал, абсолютно забыв, кто надоумил его сделать текст архаичным.
«В ночь с пятницы на субботу, тринадцатого января, Азазелло разбудил тихий, но настойчивый стук в дверь.
– Кто там?.. – спросил он, отступая на шаг влево, чтобы в него не пальнули, если кому-то, не дай бог, вздумается убить его сквозь дверь, и взвёл курок огромного, чёрного револьвера о семи патронах.
Оказывается, что дежурная по этажу.
Азазелло с облегчением вздохнул, открыл дверь и, увидев испуганное лицо дежурной, незаметно снял курок и сунул револьвер в карман халата.
Дежурная, рыжая дама в теле, затараторила в темпе собачьего вальса:
– Вас звонит какой-то господин Хронин. Да так настойчиво, что я аж перепугалась!
– Не стоит… – остановил её Азазелло.
– Я так и поняла, – сказала она с признательностью.
Накануне её строго-настрого предупредил сам директор, Пантелей Быкадоров, чтобы она, не мешкая и не зависимо от времени суток тотчас звала постояльцев тринадцатого номера к телефону. Так они ему наказали и таково было условие, которое ему выдвинул Азазелло для пребывания в его третьеразрядной гостинице, из которой, однако, были удобные пути отхода, и даже через подвал, в Марфино, где, как известно, полно трущоб и оврагов. Вот она и прибежала, мятая и всклокоченная.
Шлёпая тапочками, Азазелло подался за ней по длинному коридору, взял трубку и спросил нарочито сонным голосом:
– Слушаю-с?..
В трубке что-то квакнуло, словно в большущей, гулкой канализационной трубе, и скрипучий голос произнёс:
– С вами говорит секретарь мессира Воланда. Вам надлежит, – гулко отдавалось эхом, – в трехдневный срок освободить «нехорошую квартиру» для проживания его светлости.
– Я понял, сир! – моментально взбодрился Азазелло, присел от старательности и щёлкнул пятками, как шпорами, чуть не поцеловав трубку, прежде чем положить её на рычаги, потом вручил изумлённой дежурной огромную шоколадку из чистейшего чёрного шоколада, иностранного производства, заметьте, которую волшебным способом извлёк из кармана, где спрятал огромный, чёрный револьвера о семи патронах, после чего военным шагом кавалериста удалился в свои роскошные апартаменты из дюжины комнат, которые делил с Коровьевым и котом Бегемотом.
Утро он, естественно, заспал и явился в столовую, когда там шёл пир коромыслом.
Оказывается, Коровьев и кот Бегемот всю ночь кутили, и под столом тихо перекатывалась целая батарея пустых бутылок. Оба были пьяны до невозможности, однако увидев мрачное и суровое лицо Азазелло по известным причинам дьявольского образа жизни моментально протрезвели и встревожено замолкли.
Кот Бегемот ходил на задних лапах, носил шубу и котелок, который имел свойство пропадать в самый неподходящий момент. Ещё кот Бегемот умел курить папиросы «Баръ» и играть в карты, в которых нещадно мухлевал, за что не раз был бит по носу, а хвост у него по этой же причине был драным, как старая мочалка.
Под утро они заказали кофей лювак с коньяком, и половой Вася Дёмкин, прислуживающий им, сбился с ног.
– А вот ещё… принеси-ка нам этак-с… что-нибудь такого-с… – с важностью говорил кот Бегемот квакающим голосом.
– Омлет с лобстером и чёрной икрой! – нашёлся Коровьев, который был большим знатоком по части вкусно поесть.
– И чёрный же арбуз на закуску! – в свою очередь добавил кот Бегемот квакающим голосом.
– Так, – мертвенно посмотрел на них Азазелло, – чтобы через пять минут были как стёклышко! – и отправился в ванную, а когда вернулся, то на столе красовалась огромная чаша с не менее огромным красным лобстером, на котором громоздилась пирамида чёрной икры, весом чуть больше шесть фунтов.
Коровьев сидел, развалившись в кресле, и пил арманьяк «Бако Блан», аки воду, а кот Бегемот лежал на диване и, нервно дёргая усами, грыз огромную клешню морского рака. Расплачивались они неизменно царскими червонцами, поэтому директору гостиницы Пантелею Быкадорову чрезвычайно нравилось иметь с ними дело. Он складывал червонцы в кубышку и прятал её под кровать, покуда однажды они не превратились в клубок змей и весело не закусали его до смерти, но это была уже другая история.
– Всё! Хватит сорить деньгами, идём на дело! – брезгливо сказал Азазелло, наливая себе пустого чаю.
– Наконец-то! – отбросил рачью клешню кот Бегемот и спустил ноги на пол, нашаривая лаковые туфли «ланзони».
При этом у него проявился огромный, мерзкий живот, поросший редкой, чёрной щетиной. На лапах же у него, с внутренней стороны, росли пуховые протоперья, а на хвосте была наколка «Не забуду революцию!» и завязанная фиглярная синяя ленточка в голубуй
