стоит Герман Курбатов, главный инспектор по делам фигурантов такого уровня, как Булгаков. По закону Булгаков не мог жениться, пока Ракалия разъезжала по степям и весям огромной страны на своей жёлтой «торпедо». И был наивен в чистосердечии до крайнего неприличия приличного человека.
Он и думать забыл о Ракалии и давным-давно считая себя свободным, их связывал только штамп в паспорте, который портил ему настроение, всякий раз, когда он заглядывал в него. Вопрос развода можно было решить в течение суток, но сил не было заниматься этим вопросом. Да и где эта Ракалия? Где? Должно быть, в солнечном Крыму вишню собирает, как всегда, саркастически думал Булгаков.
– Действительно… – покорно, как барс в клетке, согласился он, отворачивался к стене, на которой висел ковёр с оленями.
Потом он шёл на кухню и выпивал рюмку водки ни сколько для того, чтобы опьянеть, сколько для равновесия духа, чтобы забыться и перенестись в свой счастливый литературный мир, полный грёз, и садился писать.
«Миша даже не представлял, какой я была в детстве и юности. У меня были сплошные комплексы. Я не могла общаться с людьми, они меня раздражали, я не понимала их: мне трудно было оценить значение их слов, мне казалось, что в них масса подтекстов, а у меня не было точки опоры, и я здорово мучилась. Юре Неёлову я благодарно за то, что он сумел разглядеть во мне личность. Но даже первое замужество не решило всех моих проблем, и только Сабаневский и рождение детей сделало то, чего мне не хватало от природы. Но… увы, только на время. Слава богу, тут и возник Миша. С его появление я обрела душевное спокойствие и равновесие духа. Он стал моим ангелом-спасителем, он словно знал обо мне то, чего не знал больше никто другой.
Его имя трепали в каждой газетёнке. Он говорил о неких лизоблюдах, которые докучают его, где угодно, куда бы он ни ступил и куда бы ни поехал. И я очень боялась за него, не в том смысле, что он наложит на себя руки, а в том, что он вспылит, наговорит на людях непотребное и его арестуют. В июле этого года я вынуждена была поехать «на Кавказ», «на воды», в Ессентуки. Рюрик достал путёвку и был категоричен: «Тебе надо отдохнуть! У тебя тени под глазами!» Если бы он только знал о природе их происхождении! Сам он со мной быть не мог по причине службы. А Миша тут же капризно заявил:
– И я с тобой!
– Ни в коем случае! – остудила я его пыл. – Санаторий военный, все друг друга знают в лицо. Сразу донесут.
– А может, я на квартире где-нибудь остановлюсь?.. – пал он духом, сделал плаксивую физиономию, как он умел, ровно настолько, чтобы разжалобить меня.
– Не будем рисковать, – заметила я сердечно. – Тем более, что через три недели я вернусь к тебе помолодевшей и похорошевшей.
– Ну разве что… – горестно вздохнул он, но я-то знала, что это честная и благородная игра, без прикрас и кокетства.
И уехала. Он даже не мог проводить меня, честно и открыто, как подобает влюблённому мужчине, а стал писать вслед письма, самые нежные и добрые в моей жизни. Не успела я вселиться, как мне тут же вручили первое из них с сухим цветком внутри. По привычке к мистификации он подписался женским именем – Розалия Патрикеевна. Он стал мистифицировать с горя, потому что утратил прямой контакт со своими лунными человеками и таким образом хотел вернуть их расположение. Конечно же, они никуда не пропали. Куда они пропадут с подводной лодки? Они просто перестали поддерживать его в открытую и перешли к тактике изнурения, чтобы он снова взялся за «Мастера и Маргариту», от которых его уже тошнило. Он писал мне: «Я на грани нервного срыва. МиМ убивает меня изо дня в день одним только своим существованием!»
Мне было смешно и горько. Наши отношения были уже не детскими играми. И впервые подумала, что надо на что-то решиться. Вечно так продолжаться не могло: я здесь, он – там, и мы даже не можем встречаться на людях.
Миша патологически любил наживать себе врагов.
Однажды к нам в гости нежданно-негаданно явились Юлий Геронимус и Дукака Трубецкой. Разумеется, я не видела их никогда в жизни, но сразу узнала по описанию Миши.
Один был чрезвычайно плотный, квадратный, как слон, имел огромный медвежий нос и плоский затылок с фирменным вихром на макушке. Больше всего он походил на Змея Горыныча из русских сказок.
Второй же маленький, тщедушный, с петушиной головой и с козлиной бородёнкой, имел фарфоровые зубы и приплюснутый нос драчуна. Миша говорил: «Нос сифилитика». А ещё он утверждал: «Это тот человек, кем хотел бы стать Юлий Геронимус». «Почему?» «Потому что думать не надо!»
Мне пришлось спрятаться в спальне. Я слышала их голоса, иногда подглядывая в щёлочку.
Вначале они спорили, потом мирились. Потом снова спорили и снова мирились. И так три раза кряду. Воздух накалился, как вулкан.
– Ты не понял меня! – кричал слоноподобный Юлий Геронимус, ворочая плечами, как паровоз колёсами. – Я желаю тебе только добра!
– Ничего себе «добра»! – перебивал его Миша. – Твои статейки остановили мои пьесы.
– Нет!
– Совпадение! – вмешался второй, тщедушный, Дукака Трубецкой, которому, по словам Миши, хитрость заменила ум. – А что мы могли! Что?!
И выпячивал тщедушную челюсть с фарфоровыми зубами, которые ему совершенно не шли, его бы больше украсили три кривых кариесных зуба, торчащих вперёд, как у акулы.
– Что угодно, но не топить меня! – вскочил Миша.
Я думала, он их убьёт!
– Сядь! Сядь! Да… если учесть, – жалобным голосом вскричал Юлий Геронимус, – что нам спустили директиву!..
– Кто?.. – делано изумился Миша, шатаясь, словно пьяный, и плюхнулся на место.
Но и так было ясно, кто: тайные подпевалы великого. Яснее не бывает, а его имя боялись произнести всуе.
– Известно, кто! – ушёл от ответа Юлий Геронимус, давая понять, кто из них троих идиот.
– Секретный отдел ОГПУ! – крикнул петушиный голосом Дукака Трубецкой и некстати блеснул зубами. – Вот кто!
– Молчи, дурак! – оборвал его Юлий Геронимус, испуганно оглянувшись по сторонам.
– Никто ничего не услышит, – насмешливо приободрил их Миша. – Это старинный особняк. Здесь стены полтора аршина.
– Всё равно светиться не надо, – резонно заметил Юлий Геронимус, одарив Мишу тяжёлым взглядом бывалого человека. – И у стен есть уши!
– Да уж… – иронично согласился Миша, – дожились!
– Будешь пить? – настырно спросил Юлий Геронимус.
– Буду, только не ваш палёный коньяк, а вино! – заявил Миша.
– Вольному воля, – как показалось мне, хитро согласился Юлий Геронимус.
Я поняла, что за эти годы Юлий Геронимус естественным образом потерял зависимость от Булгакова и стал втройне опасен. Но Миша был беспечен, как всякий настоящий мужчина.
Вдруг Дукака Трубецкой повёл носом и объявил, ввинчивая палец в потолок:
– Женщиной пахнет!
Юлий Геронимус вопросительно скосился на Мишу:
– Ты прячешь Белозёрскую?..
– Никого я не прячу! – нервно возразил Миша, невольно бросив взгляд в сторону спальни и выдав себя с головой.
– Не может быть! Это точно она! – решительно поднялся Юлий Геронимус, как слон в посудной лавке.
Мне пришлось выйти. Я сделал вид, что спала.
– О! – удивился Юлий Геронимус, выпучив, кофейные, как у негра, глаза, и демонстративно поцеловал мне руку. – Почем такой бриллиант?..
– Не твоё дело! – оборвал его Миша и нехорошо посмотрел на меня, мол, теперь всё пропало!
Дукака Трубецкой сально засмеялся:
– Булгаков, как всегда, в ударе!
Миша заревновал:
– Иди сюда!
И усадил рядом с собой подальше от Дукаки Трубецкого и Юлия Геронимуса, налив мне белого вина.
– Не пей вина! – попробовала я. – Оно отравлено!
Я произнесла это чисто интуитивно, словно от «тихих мыслей» лунных человеков.
– Да что ты! – возразил Миша и нарочно сделал большой глоток, мол, я никого не боюсь!
Я вспомнила, что у него насморк и что он не чувствует запахов, однако вино явно пахло мышами.
Юлий Геронимус поднялся с надутым лицом:
– Вы что, намекаете на нас?!
Лицо у него превратилось в маску клокочущего возмущения.
– Нет, конечно! – вспылила я. – Но в этом вине плавала мышь!
– Не может быть! – закричал Дукака Трубецкой. – Оно из магазина!
– Мы уходим! Вы нас оскорбили! – К моему удивлению, заявил Юлий Геронимус.
Они вышли, словно верховный суд, не оглядываясь, полные важности, как падишахи. Мише стало плохо буквально через минуту. Он начал задыхаться и хватать ртом воздух.
– Надо вызвать скорую! – схватилась я за телефон.
– Не-е-е… на-до-о-о… Посмотри там… – попросил Миша, – справочник по растительным ядам... Найди словосочетание «запах мыши»…
– Это болиголов, – прочитала я.
– Посмотри антидот, – простонал он явно через силу.
– Молоко с марганцовкой!
– Делай! – велел он.
И выпил три стакана кряду. Ему сразу полегчало.
– Почему они меня ненавидят? – спросил он с облегчением, угнездившись на диване.
– Потому что не могут до тебя дотянуться! – ответила я ему.
– Как это?.. – наивно удивился он.
– У них планка по щиколотку, а у тебя – на тридцать три метра выше!
– И это повод?.. – удивился он, очевидно, полагая, что собратья по перу должны терпеть гениев просто так, из любви к литературе.
– Ещё какой! Их много, толпа, а ты один, вот они и сбиваются в стаи.
– Что же мне делать? – жалобно посмотрел он на меня, мол, я ни сном ни духом и не хочу быть причиной чьих-то душевных страданий.
– Ничего, – легкомысленно сказала я. – Пиши романы. Прихлопни их, как муху!
– Одним ударом семерых! – рассмеялся он.
Я подумала, что Юлий Геронимус который всю жизнь, по рассказам Миши, пытаться разгадать его тайну, перешёл к мелким пакостям в газетах.
Однако события развивались совсем не так, как мы предполагали. В конце ноября Рюрик без стука вошёл в мою комнату и сказал:
– Дарью я уволил!
– А как же обед? – удивилась я, но как только взглянула на него, всё поняла: на нём лица не было, оно было каменным, как у Гоголя в конце Пречистенского бульвара.
– Найдёшь другую прислугу! – резко ответил он и победоносно вскинул голову, словно вглядывался в дальнюю даль.
Я поднялась, запахивая его любимый розовый пеньюар:
– В чём дело?..
Хотя можно было и не спрашивать.
– Я пригрел на груди змею!
– Ах-х-х… вот, что ты имеешь в виду, – сказала я абсолютно спокойно, понимая, что он в бешенстве.
Его глаза метали молнии. А рот был перекошен, как будто от хинина.
– Ты воспользовалась моей бесконечной любовью к тебе!
-- Мы даже не спим вместе! – напомнила я ему, впрочем, весьма мягко, чтобы он не разбушевался, хотя я никогда не видела его в бешенстве.
– Тебя только это интересует! – отрезал он, полагая, что больно ущемит меня.
На больше, слава богу, он не был способен. Его польские корни приспособленца давали о себе знать.
– Если бы только «это»! – сказала я многозначительно, намекая на наше духовное охлаждение.
В этой жизни он любил только самого себя. Ему нужна была служба и тыл: дом, семья, красивая жена и умные дети. Единственно, чего у него не было, это полёта. Он был приземлён, как все вояки. Что требовать от человека, который привык жить по уставу?
– Ты воспользовалась моим бесконечным доверием к тебе! – снова начал он любить себя. – Я считал тебя маленькой девочкой… а ты!...
Я знала его слабую сторону. Он не был героем и видел во мне только свой собственность. Теперь этой собственности не было, поэтому он и сбесился.
–
