Цикл "Гордость России" : Петр Иванович Багратион

- Ну, как, не кричит больше? – спросил помощник Говорова (1) у Прохора.

- Не… – замотал денщик головой, ‒ Их Высочество изволят лежать смирно с тех самых пор, как им повязку сменили. А теперича, Михал Савич ‒ и толстый конопатый денщик скосил глаза на повозку ‒ они и вообще заснули, кажись.

- Ещё бы князь не заснул! – подумал фронтовой лекарь, которому было доверено сопровождать санитарный кортеж с раненым в ногу Багратионом, - хлоралгидрат свое дело сделает. И боль утишит, и в сон человека погрузит.

- Далёко ещё осталось? – снова обратился медик, оборачиваясь к денщику.

- Да не шибко, - ответил тот, вынимая из-за пазухи краюху чёрного хлеба и принимаясь жевать, - коль погода будет так фартить – к завтрему вечеру уж будем во Владимирской губернии. Да и грязи нет, на наше счастье.

- Да, грязи нет… - задумчиво повторил лейб-медик. - Что ты всё время жрёшь, стервец? – неожиданно вспылил он, гневно зыркая на Прохора, ‒ как ни посмотрю на тебя – то сухарь, то яблоко, то хлеб вот… ‒ он не закончил.  Хотел было плюнуть с досады, да вовремя спохватился – про хлеб ведь только промолвил! Негоже после таких слов так вести себя. Он с детства помнил как его дед с бабкой за это строжили: при хлебе, как при иконе – ругаться да плеваться не смей! Не дело это!

Михаил Савич ещё раз со злостью посмотрел на неуклюжего, похожего на большого медведя, Прохора, который моментально спрятал краюху в карман и теперь только мигал глазами, не понимая, за что «дохтур» вдруг так взъелся на него, и выглянул в окно.

- Когда там это село, как его – Сима, что ли, будет? – с тоской подумал он. – И сам устал, сил уж нет, а уж Петру Ивановичу каково эту тряску выдерживать? А Яков Васильевич (2) тоже мне молодец: Кутайсову (3) аж в глотку бесстрашно залез, когда тот задыхаться начал. Теперь вот в начальники благодаря тому, что любимца царя от неминуемой смерти спас, вылез. А Петра Ивановича даже осматривать как следует не стал. Нет, мол, сказал, причины для беспокойства, никакой операции, ему не нужно. Нагноится рана, пули вместе с гноем и кровью сами выйдут. А князю всё хуже и хуже делается. Сознание то и дело теряет. А как очнется немного – так бредить начинает: «Ну же, братушки, не поддавайтесь супостату французскому! Атакуйте смелее, да времени не теряйте! В ружья – и вперед! За мной! Вы слышите, за мной!»

- А, ну, стой! – закричал он кучеру, - вылезу я, пройтись хочу. Колени уж совсем затекли. Мýка одна, а не поездка. Стой же, кому говорю! 

- Куда вот ему теперь? – продолжал уныло думать Михаил Савич, шагая рядом с высокой повозкой, на которой находился то ли спящий, то ли снова впавший в забытье раненый, - дай Бог вообще ходить будет. А уж воевать… Нет, кончилась, видно, его военная карьера».

***

Сколько раз, пока я была в Тбилиси, мы проехали мимо памятника Багратиону – сказать сложно.

- Какое мужественное лицо! – каждый раз восторгалась я, - даже скульптура передает то, каким смелым был этот человек!

- А знаешь, - один раз спросила меня Валя, - как по скульптуре всадника можно определить, каким образом человек ушёл из жизни? Я однажды водила на экскурсию своих родственников, которые приехали в гости, и услышала от гида любопытную информацию. 

- Нет, - замялась я, - мы не проходили этого по истории.

Вообще, если быть до конца честной, мы много чего не проходили. В пятом классе у нас был замечательный учитель – Николай Михайлович Мошкин. Вот это был педагог – так педагог! Про Древнюю Грецию рассказывал так, словно сам был свидетелем тех далеких дней. Эх, и любили же мы историю! Учебник после уроков Николая Михайловича, будто книжку со сказками читали.

Ну, а потом… Потом учителя у нас менялись с завидным постоянством. Одна дамочка была очень интеллигентной и рассказывала, кстати, неплохо. Одна беда – за батареей у неё всегда находился шкалик. Ну, кто такого учителя держать будет?

Ещё, помню, пришла к нам учительница – мы даже имени не запомнили – и с первого урока, узнав, что мы не знаем, кто такой Лао Цзы и какие труды он оставил после себя человечеству, сильно удивилась.  После этого нам было обещано, что сдавать зачёты по истории мы теперь будем каждую неделю. Не пожелавшие сдавать зачётов и не проникнувшиеся ни интересом к Лао Цзы, ни любовью к его трудам, мы на следующий урок… просто не пришли всем классом. А после головомойки, которую устроил нам директор, старались увильнуть от уроков истории под кучей предлогов, благовидных и не особенно.

В институте у нас был хороший преподаватель. Олег Георгиевич Самойлов. Ветеран войны, лишившийся руки в семнадцать лет, в первом же бою. Всё было бы хорошо, вот только история у нас была не совсем история, а история КПСС. Правда, на семинарах нам Олег Георгиевич много чего сверх программы рассказывал – так что всё, что происходило в нашей необъятной родине после 1917 года, мы знали хорошо.

Во всём этом я чистосердечно сознаюсь Вале, после чего она начинает смеяться:

- Выходит, ты из пятого класса прямо на первый курс института шагнула?

- Что касается истории – да, - хмуро произношу я, в очередной раз вспоминая о сделанном из бронзы Багратионе. Валя понимающе смотрит на меня и начинает просветительскую деятельность:

- Бывает так, что у лошади нога как бы согнута, то есть она стоит на трех ногах, а четвертой она как будто бы собирается сделать шаг?

- Ну? – я подпираю рукой подбородок, но понять пока ничего не могу.

- Так вот, - продолжает Валя, - если конь под всадником стоит на трех ногах – это значит, человек был ранен в бою, но выжить после ранения не смог.

- Ты же помнишь, как выглядит памятник царю Грузии – Вахтангу Горгасали ,  правда? – тут же спрашивает она меня.

- Да как выглядит? – пожимаю я плечами, - обыкновенно выглядит, - сидит себе человек на лошади – и всё тут.

- Так лошадь-то стоит на четырёх ногах! – улыбается Валя, - о чём это говорит?

- О чем это говорит? – машинально повторяю я.

- О том, - очевидно, Валюша удивляется моей несообразительности, - что человек ушёл из жизни естественным путём. Тихо и спокойно…

- А вот ещё… - запальчиво перебиваю я, поддавшись настрою – вспомнить исторические события ‒ бывает, что конь стоит на дыбах…

- О! – восклицает Валя, - это означает, что перед тобой героический человек! Пал геройской смертью в бою, и человечество его не забыло!

- Говорю же, - вздыхаю я, - нам по истории это не рассказывали. А прочитать нигде не довелось.

- Ну, вот теперь будешь знать, - смеется Валя, - чем я тебе не источник информации? Завтра, если погода будет более-менее хорошей, поедем с тобой в Мцхету – тогда расскажу тебе ещё о чем-нибудь.

Я понятия не имею, что такое Мцхета, но соглашаюсь: если Валя будет рядом и опять что-то расскажет – день обещает быть интересным.

***

- Может, и правда, тут Петру Ивановичу действительно полегчает? – устало думал Михаил Савич, растягиваясь на широкой койке. – Нет, а всё-таки Виллие каков хитрец? Занят он, видите ли, был в этот день дюже! Правда, Яков Иванович сказывал, будто Виллие в день сражения почти восемьдесят операций и сложнейших перевязок сделал, ну, так и что? Надо было на передовую мчаться да князя спасать! Петр Иванович не вот какой солдат обычный – командир всё же! Надо было с ним наперед заниматься, всё остальное же могло бы и обождать.

Встретили их хорошо. В огромном усадебном доме в  Симах нашлось место всем. Хозяин – Борис Андреевич Голицын – оказался очень радушным человеком и выделил каждому по комнате. Даже Михаила Савича поселили отдельно, хоть он и не имел никаких регалий. Раненого же князя разместили в югозападной гостиной, в которой даже светло-шоколадный цвет стен настраивал на умиротворение. Решение увезти Багратиона подальше от Москвы, хотя бы  в Можайск, было принято военным врачом Гангартом (4) почти сразу же после того, как тот был ранен. Но Гангарт сам занемог – получил контузию прямо на поле боя. Петр Иванович, хотя сам и страдал от сильных болей после ранения, как увидел своего друга, с лицом белым как простыня, невесело рассмеялся: «Что же, вместе, выходит, лечиться поедем?»

Однако в Можайске Багратион оставаться ни в какую не захотел, потребовал перевезти его в Симы, где ему с детства было всё знакомо. «Отвезите меня в моё домашнее гнездо, к Голицыным, - повторял он, - там и умирать в случае чего не страшно будет. Всё же лица родные кругом».  Говоров опасался принимать решение в одиночку, поэтому после того, как  состоялся консилиум военных врачей, он позвал на помощь  Фридриха Гильтебрандта.

- Как думаешь, Фёдор? - спросил он, называя немца на русский манер, - стóит ли везти Петра Ивановича в такую даль? Или же лучше оставить его в Москве?

- Оно луше, - Гильтебрандт плохо говорил по-русски, несмотря на то, что уже десять лет жил в России, - отвезти его подалше от столицы. Кто ше знает, что этот свинья француз, еще удумает? А  в дали от Москвы Петр Иванович, возмошна, оправится быстрее. Да и зачшем ему знать новости с места боя? Они разве его обрадуют?

- Да уж… - закусив нижнюю губу, проговорил Говоров, - Тучков убит. Генерал Ушаков не убит, но остался без ноги. Не факт, что выживет. Рихтер тоже ранен сильно. Генерал Дризен -  ах, этот умница бесстрашный, который весь муромский полк в атаку своим беспримерным поведением поднял! – тоже ранен в колено. Уезжать надо, смысла нет здесь оставаться…

Позднее к ним присоединился  Гангарт, полностью поддержавший идею перевезти Петра Ивановича в родовое имение Голицыных. «Только, - без колебаний заявил он, - поедем все вместе!» При этом он, так требовательно взглянул на Говорова, что тот внутренне удивился: «Вот кому тоже можно было атакой руководить! Ишь ты, не воин, а только доктор, зато каков командирский голос!»

- Едем, едем, - благодушно посмотрел он на Гангарта, не решившись похлопать того по плечу, видя как тот морщится от боли множественных ушибов, которые он получил помимо контузии, - нельзя нам князя бросать в тяжёлую минуту. Да и ты, друг, после сотрясения мозга не особо хорошо выглядишь. Авось, в хвойных-то лесах да на домашней пище поправка ваша с князем поживее пойдёт!

***