ГУЛЛИВЕР В СТРАНЕ ФИЛОСОФИИ

каких частях они возможны, что при этом происходит в монаде, и каковы последствия этих изменений?    Вдобавок, если в монаду не может проникнуть ничего извне, в виду отсутствия окон и дверей, то как же образуются сложные монады? Ведь они, по всей видимости, состоят из простых монад, которые не могут образовываться внутри сложных, и значит, находятся во внешней среде.
    Ну, а если уж изначально образ монады выглядит столь противоречиво и нелепо, то, что же можно ожидать с развитием идеи об этой странной субстанции?!

3.
      В трудную минуту человеку свойственно уповать на Бога. Философы тоже люди. Так что, ничего удивительного нет в том, что Лейбниц для объяснения природы монады прибегает к помощи Творца, и мы читаем, например, такое:

      47. Один только Бог есть первичное Единство, или изначальная простая субстанция. Все монады, сотворенные или производные, составляют Его создания…
      48. В Боге заключается могущество, которое есть источник всего, потом знание, которое содержит в себе все разнообразие идей, и, наконец, воля, которая производит изменения или создания сообразно началу наилучшего. И это соответствует тому, что в сотворенных монадах составляет субъект, или основание, способность восприятия и способность стремления. Но в Боге эти атрибуты безусловно бесконечны или совершенны, а в монадах сотворенных, или в энтелехиях (внутренняя сила, потенциально заключающая в себе цель и окончательный результат)— это лишь подражания в той мере, в какой монады имеют совершенства.
    49. Сотворенное называется действующим, поскольку оно имеет совершенства, и страдающим, поскольку оно имеет несовершенства. Таким образом, монаде приписывают действие, поскольку она имеет отчетливые восприятия, и страдание, поскольку она имеет смутные восприятия.

      Из этого, как минимум, понятно, что монада – чем-то схожа с душой. И Лейбниц прямо говорит, что душа – это самая совершенная из монад. На первый взгляд это кое-что  объясняет.
      Душа, действительно, кажется нам неделимой, непротяженной, не имеющей частей. Мы это знаем из представлений о собственной душе, хотя никакого определенного представления мы о ней не имеем. И конечно, мы согласны, что наша душа не столь совершенна, как «первичное Единство и изначальная простая субстанция», то есть Бог. Тут самое время согласиться с тем, что и монады вещей, в чем-то могут быть совершенны, а в чем-то несовершенны.
    Однако важно знать, в чем именно монады предметов, например, камня, несовершенны, чтобы определенно сказать, каким «страданиям» подвержен камень или его монады? Неплохо также выяснить, какие совершенства позволяют монадам иметь способность к «восприятию, стремлению и подражанию»? Притом если нашей душе это необходимо для жизнедеятельности нашего организма, то зачем и кому должны подражать монады камня, куда они должны стремиться, и что воспринимать? Вдобавок, признав субъектность монады и перечисленные ее способности, мы должны признать и субъективность ее самосознания. А из этого следует, что мы не можем поручиться за ее поведение, обусловленное, например, «страданиями» по поводу своих несовершенств.
    Как видите, вопросов о природе монад у нас возникает множество. Но добавим еще:
    Если монада – субстанция, то она входит в состав самых малых вещей, вплоть до песчинки. И тогда получается, что любой камень – это огромное количество монад, каждая из которых субъект со своими несовершенствами, восприятиями, стремлениями, страданиями и постоянными изменениями.  Это, впрочем, не противоречит пункту 1 «Монадологии», где утверждается, что простые монады «входят в состав сложных». Но откуда тогда взяться единству монад, и как быть с положением из  пункта 7, где сказано: «… в ней (монаде) ничего нельзя переместить и нельзя представить в ней какое-либо внутреннее движение,  как в сложных субстанциях, где существуют изменения в отношениях между частями». То есть,  по определению монада не может состоять из частей и делиться, но в любой сложной монаде подразумеваются другие монады, что допускает взаимное влияние частей, и их количественные изменения.
      Кстати, кристаллы, как мы знаем, – не самые малые части вещества. Есть еще молекулы и атомы. Значит, монады кристаллов и песчинок не отвечают определению простой монады. Очевидно, в идеале подлинной  монадой является монада атома. Все остальные монады, будучи сложными, видимо, должны считаться несовершенными, то есть, недомонадами. Исходя из этого, нам трудно признать душу самой совершенной из монад. Ведь ей приходится иметь дело с огромным количеством монад организма.

4
    Между тем, столь странный образ монады вполне устраивает самого Лейбница, ибо он пишет:

    66. Отсюда мы видим, что в наималейшей части материи существует целый мир творений, живых существ, животных, энтелехий, душ.
      67. Всякую часть материи можно представить наподобие сада, полного растений, и пруда, полного рыб. Но каждая ветвь растения, каждый член животного, каждая капля его соков есть опять такой же сад или такой же пруд.
      68. И хотя земля и воздух, находящиеся между растениями в саду, или вода — между рыбами в пруду не есть растение или рыба, но они все-таки опять заключают в себе рыб и растения, хотя в большинстве случаев последние бывают так малы, что неуловимы для наших восприятий.
    69. Таким образом, во вселенной нет ничего невозделанного, или бесплодного: нет смерти, нет хаоса, нет беспорядочного смешения, разве только по видимости; почти то же кажется нам в пруду на некотором расстоянии, с которого мы видим перепутанное движение рыб и, так сказать, кишение их, не различая при этом самих рыб.

    Все эти кишения монад, казалось бы, должны приводить к конфликтам и их борьбе за существование, о которой немного позже будет говорить Шопенгауэр. Однако, как известно, в природе мы наблюдаем экологическое равновесие, определенный порядок вещей и эволюционный процесс. Из этого Лейбниц делает вывод, что все монады объединяет общий закон природы, определяющий «финальную причину» (целеполагание). Он назвал этот  закон «законом предустановленной гармонии». Однако с учетом разнообразия и развития монад сам собой такой закон возникнуть не может. Значит, делает он вывод, этот закон изначально введен автором монад, каковым, разумеется, может быть только Бог.
      И все же главным выводом из «монадологии» Лейбница, пожалуй, следует признать бессмертие души. Ведь если душа – наиболее совершенная из монад, да к тому же обладающая сознанием, то умирать ей нет никакой необходимости. Она легко может найти себе место на других уровнях «кишения» монад. Например, она может ловить рыбу в пруду, образованном в капле воды.

5

      Конечно, наиболее полноценной и образцовой монадой Лейбниц считал душу. Но, похоже, наличие одной души не объясняло всех таинств природы, а также действий и помыслов человека. И, как это часто бывает в науке, где для устранения неувязок в теории, привлекается дополнительный постулат, Лейбниц вводит представление о духе:

      83. Среди прочих различий, какие существуют между обычными душами и духами есть еще следующие: души вообще суть живые зеркала, или отображения универсума творений, а духи, кроме того, суть отображения самого Божества, или самого Творца природы, и способны познавать систему вселенной и подражать ему кое в чем своими творческими попытками, так как всякий дух в своей области — как бы малое божество.
    84. Вследствие этого духи способны вступать в некоторого рода общение с Богом, и он стоит к ним в отношении не только изобретателя к своей машине, но и в отношении правителя к подданным и даже отца к детям.
    85. Отсюда легко вывести заключение, что совокупность всех духов должна составлять Град Божий, т. е. самое совершенное, какое только возможно, государство под властью самого совершенного Монарха.

    Как видите, духи – это особые сущности и не представляют собой субстанцию. Однако о них Лейбниц, почти ничего не сообщает, очевидно, полагая, что их существование и деятельность бесспорны и очевидны. Между тем непонятно, откуда они берутся, как строят свои отношения с монадами и какими средствами сооружают «Град Божий»? Правда, Лейбниц указывает, что «духи – отображение Творца», и значит, обладают творческой силой. Но хозяйство монад так велико, что для управления им требуется неисчислимое количество духов. А в этом случае возникает необходимость контроля их деятельности, их иерархии и средств воздействия на них. Например, что мы можем сказать о «духе свободы». Можем ли мы признать его подлинным духом? В каких он отношениях с Творцом, монадами и другими духами? Какое участие он принимает в строительстве «Града»?  Словом, включение представления о духах в «монадологию», делает это учение еще более непонятным, и быть может, даже придает ему «дух абсурда», если, конечно, такой дух существует.

      И наконец, Лейбниц заключает свою «монадологию», следующим выводом:

    89. Можно сказать, что Бог как зодчий полностью удовлетворяет Бога как законодателя. Таким образом, грехи должны нести с собою все возмездие в силу порядка природы, в силу самого механического строя вещей. Точно так же добрые деяния будут обретать себе награды механическими по отношению к телам путями, хотя это не может и не должно происходить постоянно сейчас же.
    90. Наконец, под этим совершенным правлением не могут оставаться ни добрые дела без награды, ни злые без возмездия, и все должно выходить к благу добрых… И это понуждает людей мудрых и добродетельных трудиться надо всем, что кажется согласным с божественной волей… Если бы мы могли в достаточной мере понять порядок универсума, то мы нашли бы, что он превосходит все пожелания наимудрейших и что нельзя сделать его еще лучше…

    Таким образом, Лейбниц, как-будто, предлагает иную модель мироустройства, отличную как от теологических, так и от механистических представлений своего времени. Его монады не похожи на те «кирпичики»,  из которых, по мнению материалистов, состоит мир.  Но сущность этих монад неопределенна и невообразима. Но тогда, быть может, нам следует отнести «монадологию» Лейбница к роду фантастических представлений о таинствах бытия и благополучно забыть о монадах, как забывают дурной сон. И вообще, почему бы не предположить, что, «монадология» Лейбница всего лишь  дань времени, которое я бы назвал эпохой «Avante», что означает призыв «Вперед!» А если верить Ожигову, то «авантюра — это рискованное и сомнительное дело, предпринятое в надежде на случайный успех».

6.
      Действительно, «Новое время», как называют период в истории между Средневековьем и Новейшим временем, был временем головокружительных авантюр. Уже были открыты и еще открывались новые земли с их необычной природой. Полным ходом шла колонизация Индии, Африки и Американского континента. Оттуда в Европу плыли корабли, нагруженные золотом и прочими сокровищами. Процветала работорговля и пиратство. Колебались традиционные представления о Боге. Шли религиозные войны, процессы реформации и контрреформации. Одним из их результатов явилось ограничение деятельности