А казалось ей, что она всегда всё понимала, потому что умна была с детства, выросла в хорошей семье, где мама с папой на самом деле думали о том, что вырастет из их единственной дочери. Потому не слепо «предоставили ей полный джентльменский (точнее – «джентльвуменский»!) набор образовательных компонентов (английский, спорт, музыка плюсом к хорошей школе), а пристально наблюдали за дочерью и «подсовывали» ей то, что на самом деле её увлекало.
Отсюда и литературная студия при доме творчества, и мастерская по конструированию одежды, и изучение арабского языка параллельно со школьным английским.
И вот выросла девочка. Стала не красивой девушкой, а тем, что встречается гораздо реже. Была она удивительно духовна. И духовность эта видна была всякому человеку, даже если вместо души у него бегемот с толстой кожей.
Двигалась она как-то необыкновенно точно и грациозно. Казалось, что каждое движение её поставлено талантливым балетмейстером. Любая поза, которую она принимала, была скульптурно безупречной. А взгляд больших синих глаз адекватен всякой ситуации, в которой она находилась: робок, восторжен, мил, счастлив… И, если бы кого-то попросили дать ей характеристику в одно лишь слово, он, не задумываясь, сказал бы: «Чистота…»
Когда новый для неё человек узнавал ещё, что зовут её Лиля, то… то картина казалась абсолютно завершённой.
И всё и всегда было у неё вовремя. Утром она вставала так, чтобы не опоздать, вечером не задерживалась к ужину. На встречи всегда приходила в назначенный час и все контрольные и рефераты в школе, а потом в институте – тоже в срок.
Влюбилась также вовремя: только окончила институт и нашла приличную работу, как повстречала его – «суженого своего, ряженого».
Был он буквально воплощением некрасовского мужчины: «Широк-могуч. Рус волосом, тих голосом…» И звали его так же, как героя поэмы, мужа Матрёны Тимофеевны: Филипп. На пять лет старше. Слесарь-электромонтажник на заводе. Но в театры и на выставки ходил ещё до встречи с Лилей, а потому при знакомстве им было о чём поговорить.
Всё дальнейшее – абсолютный стандарт качества. Полгода знакомства. Встречи с родителями, потом – родителей друг с другом. И – свадьба. Без пошлой куклы на капоте, конечно, скромная, но приличная.
С первого же дня зажили они так, как угодно было ему: посуда после мытья ополаскивалась ещё в слабом растворе горчицы, потому что так всегда делала его мама. Экран купленного телевизора, как, впрочем, и экран монитора компьютера, был завешен кружевной салфеткой, «от пыли», свисавшей уголочком. Он ходил по дому в шлёпанцах, а она (обязательно!) в тапочках на танкетке.
Спали они хоть и в одной комнате, но на разных кроватях, между которыми стояла тумбочка с ночной лампой под красным абажуром. Абажур искали долго, потому что Филиппу казалось, что все, которые он видел, не такие красные, как в спальне его родителей.
Он же убедил Лилю, что детей пока заводить не стОи, а нужно крепко встать на ноги, научиться вести дом, ведь Лиля долго не могла привыкнуть к тому, что, раз пропылесосив ковёр на полу, нужно это сделать ещё раз, после того как она вымоет пол.
Кроме того, не следует так много денег тратить на книги: сейчас всё же есть в интернете. И читать с монитора компьютера гораздо удобнее, чем с бумажной страницы. В этом Лилю тоже убедил Филипп.
Жили они дружно. Никогда не затевали скандалов или даже мелких ссор. Если Филипп был чем-то не доволен, он ровным, как бормашина дантиста, голосом объяснял Лиле причину своего недовольства. И объяснял до тех пор, пока Лиля с ним не соглашалась. Она и причёску сменила, потому что он убедил её в том, что замужней женщине гораздо более к лицу такая, как у его мамы. Лиля согласилась и с этим.
Когда, спустя пять лет, обанкротился завод, на котором работал Филипп, Лиля даже не очень расстроилась, так как не сомневалась, что он найдёт выход. Решили, что жить будут на её зарплату, пока Филипп не подыщет подобающего ему достойного места. А потому от походов в театры и на выставки решено было временно отказаться.
Как ни странно, но поиски работы затянулись. Уже полгода Филипп сидел дома, отчего впал в депрессию и иногда позволял себе даже повышать голос на Лилю, правда, потом всякий раз извинялся. Она всячески старалась облегчить ему это тяжёлое время, а потому стала утром вставать на час раньше, чтобы приготовить для него полноценный свежий обед на предстоящий день и просила не мыть посуду до её прихода.
С работы вечером срывалась и летела по магазинам, а потом домой, чтобы приготовить для мужа нормальный ужин и чтобы это было не поздно – на ночь ведь нельзя наедаться.
Когда она попросила его днём покупать продукты, он, оскорблённо, чуть изогнув бровь, ответил, что будет чувствовать себя на содержании у жены, потому что ведь это она будет выдавать ему деньги на эту самую провизию.
И Лиля согласилась. С тех пор она стала на тумбочке в прихожей, будто невзначай, оставлять ему деньги на карманные расходы. Ведь нужно же было ему платить за проезд, покупать сигареты, выпить где-нибудь чашку кофе, наконец.
Депрессия у Филиппа не только не проходила, а усиливалась. Лиля уже просто не знала, что предпринять. Однажды вечером, когда они сели ужинать, он, глядя за уже потемневшее окно, сказал ей, что, пожалуй, выпил бы сейчас хорошего вина.
Лиля удивилась, как ей самой не пришла в голову эта мысль. Тут же, сказав «я сейчас», побежала в магазин. Через десять минут они ужинали уже с вином.
Постепенно это стало семейной традицией – такие ужины. А потом – и ежедневной традицией…
Через год, когда Лиля тоже потеряла работу и теперь тоже всё время была свободна, жить они стали на небольшие подачки, которые подкидывали то её, то его родители, отрывая от пенсий.
Однажды за ужином, когда вина в доме не оказалось, Филипп, вдруг, стал кричать не жену, что она так и не научилась вести хозяйство, что она совершенно о нём не думает. А потом, уже схватив старое пальто, которое на прошлой неделе отдал ему Лилин отец, из прихожей крикнул, что жить с алкоголичкой он не станет. Входная дверь хлопнула…
… В наступившей тишине сидевшая на полу Лиля обвела глазами комнату: замурзанные, всюду отстающие от стен желтоватые обои, груда пустых бутылок в углу, а рядом с ними – грязный матрац, вместо подушек на котором лежало какое-то тряпьё, потому что подушки они давно уже продали…
