двадцатичасовой ночью и тусклым светом фонарей, так же в сильные морозы парил залив. Гужаков служил здесь седьмой год. Начинал на Варгузе, но еще раньше, когда по приказу призвали после института, – в Дальневосточном медотряде в 50-м, потом была Украина, Сибирь, а потом уже Север. Ко всему привык, но к полярной ночи привычку не приобрел, и что бы ни рассказывал о Севере родным, что бы ни вспоминал, перед глазами всегда стояла одна и та же картина, вобравшая в себя все тоскливые зимы – раскачивающийся фонарь перед домом, мутное пятно света, вырванное из мрака ночи, и жуткое чувство одиночество, отчаяния оттого, что жизнь превратилась в бесконечное, томительное однообразие, в котором надо было превозмогать себя, куда-то и зачем-то идти, делать множество порой совершенно абсурдных, несуразных дел во имя того, что именовалось долгом, службой и что приносило собой физические и нравственные страдания.
Гужаков заметил, что солдат поглядывает на папиросы.
– Курите, – разрешил он.
Солдат закурил.
Дым слоями растекался по кабине и втягивался куда-то позади в невидимые щели.
– Сам-то откуда? – спросил Гужаков.
– Из Краснодара, – ответил водитель и, очевидно думая о том же, добавил: – Поперву никак не мог привыкнуть. Она ведь как, чертяка, день не день – темень, спать хочется, а все валит и валит. Скорее бы весна.
Весна приходила с майскими праздниками. Снег долго стаивал, сохраняясь до июля под лапником в оврагах. Если летом выдавалось несколько жарких дней, можно было даже искупаться и позагорать у Морозовского ручья или у верхних озер.
– Товарищ майор, а почему он так? – спросил водитель, ободренный вопросом.
– Поздняк что ли? – переспросил Гужаков. Водитель не мог знать, зачем они едут, значит кто-то из телефонистов проболтался.
– Не знаю, разберемся на месте, – ответил он фразой командира и впервые забеспокоился и почувствовал неприятный осадок, вспомнив его недомолвки. Еще там, в части, сам факт поездки его не очень тревожил и все последующее, связанное со смертью, казалось абстрактным и далеким. А теперь он подумал, что достаточно сталкивался с ее обличьем. Дважды спасал летчиков в осеннем море – вытаскивал обледенелых, отхаркивающих розоватую пену отмороженных легких, вытягивал с того света отравившихся, сопровождал на комиссию буйнопомешанного, видел случайно попавших под гусеницы, самострелы, переломы и многое другое, но самоубийц не приходилось.
Земляное открылось неожиданно, как только они выехали за мыс. Вначале на белой равнине, выходящей к океану, проявились черточки, походившие на выветренные валуны, которые встречались иногда на голых местах. Потом черточки, по мере того, как вездеход подкатывал все ближе и ближе, стали приобретать определенные очертания, и наконец, Гужаков стал различать полузанесенные бревенчатые стены и крохотные замерзшие оконца казармы. Кроме казармы, в глубине долины под пеленой снега угадывалось длинное строение, ближе – сруб колодца и темная дорожка от него к кухне. Чадили печные трубы, но снег оставался таким же искрящимся и белым. Падал он здесь безостановочно, и место по отдаленности и заброшенности вполне оправдывало название.
Гужаков вылез из вездехода и, притоптывая ногами, пошел к казарме. С крыльца шаром скатился низенький сержант-туркмен с красной повязкой на рукаве гимнастерке и следом Саша Серов – фельдшер, которого Гужаков сам полгода назад инструктировал перед назначением сюда.
Старший сержант доложил, что в шесть утра рядовой Поздняк обнаружен им лично. Ранение в грудь.
Гужаков ждал, что сержант что-нибудь добавит, но сержант молчал по-азиатски невозмутимо, молчал и Серов.
– Ну что ж, покажите сначала его, а потом, где произошло, – сказал Гужаков.
Теперь, когда надо было конкретно что-то делать и говорить, он почувствовал, что возвращается к тому холодному, ясному состоянию, которое давало возможность разобраться во всей этой истории.
Сержант пошел вперед, а Серов сбоку – сколько позволяла тропинка. Из нескольких его фраз Гужаков понял, что ранение в области сердца смертельное, что, судя по всему, и так можно было предположить.
– Смотрел? – спросил Гужаков.
Серов замялся и ничего не ответил. Больше Гужаков ничего не успел узнать. Они почему-то не направились в казарму, а обогнули ее и подошли к баньке. Из-под снега торчала пара венцов бревен, стреха плоской крыши и труба. Снег по краям траншеи, ведущей в баньку, затвердел и кое-где выглядывал ноздреватыми серыми буграми. Рядом на очищенном площадке торчала колода и валялись в снегу колотые поленья и щепки.
Нагнувшись в низенькой двери, Гужаков шагнул следом за сержантом. В крохотном предбаннике, где пахло сажей и вениками, на лавке, в белом распахнутом тулупе с отложным воротником, без шапки, лежал часовой. Шапка валялась в ногах на полу. Гужаков машинально поднял и вытряхнул из нее снег. Серов с сержантом беспомощно топтались рядом. Тесемки на шапке для прочности были обшиты нитками и аккуратно завязаны бантиком.
Часовой лежал как-то неестественно, и Гужаков понял, что человек так лежать не может – лавка была слишком узка для этого. Так мог лежать только замерзший человек. Правая рука часового со скрюченными пальцами торчала в сторону.
– Куда? – спросил Гужаков. Он хотел спросить, куда попало, но последнее слово казалось неуместным и грубым.
– Сюда, – ответил Серов.
Гужаков увидел, что то место на тулупе, куда указал Серов, выжжено пороховыми точками вокруг черной дырочки. Кисло пахло горелой шерстью.
Гужаков знал, что делает пуля калибра семь и шестьдесят два сотых миллиметра при выстреле в упор. Год назад он вывозил в госпиталь раненого. Ранение было тяжелым – в предплечье. Пульс на руке не прощупывался, и весь путь, а летели они вертолетом – единственным видом транспорта в зимних условиях, парень держался на морфии.
К концу зимы люди дурели. Те, кто ходили что называется «через день на ремень», теряли чувство опасности. Развлекались тем, что уперев в живот соседу ствол автомата, выбирали слабину курка на испуг. Но однажды тот, кто нажимал, не рассчитал, а тот, кто подставлял, не ожидал, и в результате первый угодил на четыре года в штрафной батальон, а второй – на больничную койку. Одна пуля прошла по касательной и порвала мышцы, а вторая раздробила кость. Парень еще легко отделался – руку ампутировать не дал, – когда Гужаков встретил его после госпиталя, кость срослась, но локтевой сустав после трех месяцев гипса не работал.
До сих пор Гужаков избегал смотреть в лицо убитого.
Втроем они перевернули часового на левый бок. Вот почему не сняли тулуп, понял Гужаков, не смогли.
Верхняя часть спины представляла собой раздутый ком крови. Кровь натекла под тулуп и взбухла на морозе. Казалось, что у часового вырос горб. Весь этот ком, смешанный с пропитанным краснотою снегом, даже в сумраке предбанника поблескивал иглистыми кристаллами льда. Было странным видеть, что кровь может быть такой твердой. Тело положили на спину, и Гужаков, чувствуя в руках каменную неподвижность, посмотрел в лицо убитого. Лицо ничего не выражало – ни страдания, ни покоя. Оно было безразличным, как иней на стекле или снег в шапке. В глазницах холодно поблескивал лед.
Гужаков вышел наружу. Заметно темнело. Солнце над сопками едва пробивалось сквозь пелену снеговых туч.
– Как это произошло? – спросил Гужаков. – Непонятно, он что стрелял из автомата?
– Автомат он проволокой привязал к столбу, а вот этим дернул, – и сержант протянул шнурок. Обыкновенный капроновый шнурок. Гужаков повертел в руках. Такие шнурки солдатам не выдавались.
Наверное, следовало еще что-то спросить об этом Поздняке.
– Он у нас всего два месяца, – сказал Серов. – Так? – и оглянулся на сержанта. – Ничего такого за ним не замечалось... Да и ни с кем особенно не общался, так?
Серов старался помочь.
– Замороченным был, – уверенно сказал сержант, невнятно выговаривая окончания.
– Не понял? – переспросил Гужаков.
– Одичалый, – пояснил сержант.
Самое отвратительное, что теперь начиналось копание в логике человека, у которого, возможно, никакой логики и не было, вернее, не было логики, сопоставимой с логикой живых.
Может, он испугался, подумал Гужаков.
Из-за казармы в начинающихся сумерках вынырнул мешковатый человек в тулупе и валенках. Козырнул Гужакову.
– Капитан Дьяконов из следственного отдела. Разрешите, – и протиснулся баньке.
– Серов, покажите капитану часового, а вы, сержант, идите, простудитесь, – сказал Гужаков.
Капитан кивнул головой.
В казарме тускло засветились окна. Снег летел быстро и косо.
– Ух, дал! – произнес капитан через минуту с присвистом, появившись из-за двери и нервно вытирая перчатки снегом. – Совсем мальчишка, жить бы да жить, а он – «пуф», и решил все проблемы. Легко, знаете ли, – капитан посмотрел на Гужакова ничего не выражающими глазами, и Гужаков отметил, что в них больше любопытства, чем человеческого участия. – Домой телеграмму дали, – сказал капитан, мотнув в сторону баньки головой. – Кто-то должен приехать.
Капитан казался неопределенного возраста. Может его старило широкое, обрюзгшее лицо и рыхлый лоб, а может – одышка и привычка вытирать платком затылок и шею. Капитан явно задержался в звании и наверняка ждал выслуги и запаса.
Он дотошно стал расспрашивать Серова. Гужаков лишь слышал, загораживаясь от ветра, обрывки фраз. Все это его раздражало. Сытый, упитанный капитан с его равнодушным взглядом, и Серов, оробевший вдруг перед начальством. Вопросы задавались с каким-то понятным одному следователю смыслом, и Гужаков ждал, когда Серов под взглядом капитана собьется, и тогда у капитана появится повод еще раз поупражняться в своих мудрствованиях.
Похолодало. Ветер поднимал легкую поземку и свистел в оттяжках антенн, раскинутых над Земляным.
– Гильзу нашли? – спросил капитан. – А пулю? – Серов неопределенно кивнул. – Надо осмотреть место происшествия, – сказал капитан и посмотрел на Гужакова.
Место происшествия Гужаков осматривать не пошел. И так все было ясно. Обычная площадка перед складом, десять на десять метров, очищенная от снега с трех сторон, с четвертой – бревенчатая стена. Двадцать шагов в одну сторону, двадцать в другую. Четыре часа на посту, четыре спишь, через сутки все повторяется. И никуда от этого не денешься. Кроме того, сгущающиеся на глазах сумерки и нападавший за ночь снег не способствовали прояснению картины.
Обед ему подали в насквозь промерзшей кухне. Печь нещадно чадила. Повар в помятом колпаке и грязном фартуке поверх бушлата переставлял на плите баки и гремел крышками.
Гужаков заканчивал есть, когда появился капитан. Был он уже без тулупа, в одной шинели. Забрал у Гужакова шнурок и принялся за свою порцию, морщась, когда в ложку попадался кусок черной мороженной капусты.
– Что вы думаете об этом? – спросил капитан, кивая на шнурок. – Ничего после себя не оставил, ничего, даже записки. Где он взял шнурок?
– Его два месяца назад перевели сюда, – сказал Гужаков.
Капитан кисло усмехнулся.
– Да, да, я знаю, храбрец! – сказал он, хлебая щи. – Никак не могу привыкнуть к такой еде. А парень аккуратный был, узлы на концах заплавил, чтобы не лохматились. Я думал вначале, что его
