Осколки прошлого

курса. Дружки на свою дорожку поставили да недолго та дорожка вилась. После  много лет развивалась. Сдюжил. Но чего-то уклонился я, не за ту ниточку потянул, ослабела память моя, порой колышит во все стороны. Да, Илья Фокич отстоял наш клуб, то есть церковь, хотя и был коммунистом. Всё зависит какой ты человек, с каким нутром на свет уродился, а не каких линий или идей придерживаешься. Главное человеческий фактор! Добрую память о нём сохранили односельчане, поклон ему от всего мира и Царствие небесное! Он и тир за трапезной устроил, куда деревенская говша любила бегать изучать оружие, многим пригодились в военное время его наставления. Спектакли, что мы ставили под его руководством, смотрели и обсуждали всем селом. Вот уж где можно было услышать настоящую критику, идущую от народа, о котором мы и пьесы ставили, а не газетное заказное словоблудие. А Крест, тем временем, как поставлен когда-то на куполе, так и стоял, издалека виден был. Стар и от времени почернел, но в воскресные дни будто светом каким сиял. Вот тебе крест! Стоял никому не мешал. Поглядывал с высоты на окрестности да на дела наши житейские. Пройдёт кто, взглянет вверх — перекрестится, молитву если знает прочтёт, а нет, так просто мимо пройдёт. 
      Иногда, в престольный праздник, Петров день, по старой традиции гуляло всё село, конечно, никакой церковной службы не было, да и некому, но каждая семья либо в гости шла, либо у себя гостей принимала, а молодёжь так та в клубе ввечеру собиралась. Тут уж обязательно разухабистые молодцы изрядно расшалятся, разойдутся, разгуляются под гармонь, пустятся в пляс по всему селу, по окраине. Эх, вяжите бабы мужиков своих, девки держите парубков, только стёкла звенят во ставенках, гуляй душа, гармонист рви меха у гармонии… раззудись рука, развернись плечо, душе моей стало горячо, ноги в пляс идут в разгуляй зовут!...
      — Дед, ты что!? опять не в ту колею заехал… Может лучше чай с крендельком? — я остановил его руку тянущуюся к гранёной рюмке, стоящей как балерина на тонкой ножке, с чистой, как слеза, водкой. — У нас хороший чай, заварной, с собой привезли. 
      Усмехнулся Ферай, махнул рукой, и добрые глаза его с накопившейся влагой в уголках, казалось, вот–вот утратят блеск от внезапно полыхнувшей негаснущей лампадки его души. Жалко стало старика лишать радостных мгновений замелькавших в памяти. Я сам поднёс ему желанную рюмку. Взыграло озорство в оживших глазах, упрятанных за паутиной морщин. Он ахнул залпом, зажмурился и, выдохнув, прослезился. За это мгновение закусочно–рюмочный натюрморт сменился и на столе появились чайные чашки. Чайник  доброжелательно пофыркивал.
      Посидел старик, помолчал шамкая губами, до чашки с чаем не притронулся. Собравшись, продолжил рассказ.
    — Были и такие из старух, ух, злющие, что грозили завклубу пальцем, после увеселительных мероприятий, приговаривая – « …ироды, креста на вас нет…». На что Фокич им  отвечал, — « Как же бабушка нету, смотри какой великий на нас крест, крест несущий просвещение, вместо тьмы и затворничества…» и на купол указывал, где медный Крест стоял величаво. — «Разве Бог запрещает веселиться в свободное от работы время…»  И стоял над храмом тот Крест почти до войны, никто его не трогал, никто о нём не вспоминал. Никому он не мешал пока из района лектор не приехал с лекциями, всё об обезьянах нам талдычил и о человеке якобы от обезьяны произошедшем. Не знаю, как человека, но того лектора точно  обезьяна породила. Одни только руки чего стоили! Не сгибаясь коленки чесал. Он-то и обратил внимание на наш Крест на большом куполе. Как мужики тогда сказывали, тяжёлый разговор имел с ним Фокич, а поутру лектор в большом недовольстве обратно в район укатил. Вскоре сменили нашего зав клуба, из района прислали нового, как раз того лектора, а нашему Илье Фокичу определили другое место службы. Вот новый-то и стал на Крест искоса поглядывать, про кружки и мероприятия позабыл, несподручен он был к этому делу. Народ стал выспрашивать да выискивать того, кто залезет на купол, да и скинет Крест наземь.
    Мне тогда шестнадцать лет минуло, в клубе нашем учился на гармошке играть, молодой был ловкий. Вот ко мне-то он и стал приставать.  Слазь, — говорит — на крышу. Сбрось Крест с купола. 
      Я-то, отказываться — не моё, мол, это дело, как обезьяна по крышам лазить. Несподручно мне, да и боязно — высоты боюсь. А он знай себе напирает:  ты же, говорит, комсомолец! Неужели в Бога веруешь? Отвечаю —« Верить не верю, но и супротив не пойду, ибо страх внутри себя всё ж имею». Видит не совладать со мной, не переубедить не может, так и отстал. Постращал на послед ответственностью перед товарищами, обществом, революцию вспомнил, о врагах и их пособниках, но отстал. Ко многим обращался, но никто из нашего села так и не согласился на купол подняться. Его даже сторониться стали. Как завидят по дороге к какому дому идёт так шасть в сторону и огородами обходить. Клубная жизнь совсем захирела. Свет просвещения исходящий от её деятельности померк. Запил наш зав. клуба. Перестал ездить в райцентр со всякими докладами, видно боялся тех кто его прислал. Волком завыл в одиночестве! Как не запить! И что же вы думаете, чем дело кончилось?!
      Шумно отхлебнул дед Ферай остывший чай, глазами по столу поискал и не найдя чего хотелось душе его, взяв конфету продолжил.
      — А кончилось тем, что напившись с вечеру, он сам полез на купол. Никто этого не видел воочию, он всегда пил в одиночку, как тут не спятить?...  Представляете. Ночь. Тьма. Местами звёзды из под туч то тут, то там,  перемигиваются, а он, заткнув за ремень топор, обмотавшись верёвкой вышел на штурм купола. Каким макаром взобрался на самый верх никому не ведомо. С дуру-то чего не выкинешь! Только поутру обнаружили его сидящим на навершие в обнимку с медным Крестом. И Крест от его действий покосился. Всё село собралось, кто не работал на бумкомбинате, кричат, советы дают, как спуститься. А он молчит, не отвечает. Ухватился за медь и не шелохнётся, свела тело его судорога, обездвижила, и застыл он словно каменный.  Кто полезет снимать его? Не нашлось в толпе смельчаков. Вон, Серафимовы принесли лестницу, да куда там, разве достанешь! Высоко! Побежали в правление звонить в район, вызывать пожарников. Да что-то там недопоняли, приехала пожарная команда, а у них из оборудования одни насосы. Только к вечеру прибыла какая-то немецкая автолестница. В самый раз бедолаге под зад оказалась. Шутка ли, метров тридцать будет. Долго там наверху с ним возились. Не разжимаются руки его, не отпускают Крест. Хотели было вместе с Крестом, да куда там — разве медь спилишь. Ножом мышцы кололи, добились таки своего, развели руки. Это ж надо, почти сутки на куполе сидел. На землю спустили, а он ни жив, ни мёртв, стиснув зубы только мычит глаза выпучив. Увезли в райцентр и с тех пор ни слуху о нём ни духу. Кто говорит — помер, другие молвят - с ума сошёл. Пропал человек, а всё от того что мертва была душа его. Не было в ней ни веры, ни любви, а значит и Бога! С тех самых пор и стоит наш Крест будто в поклоне.  А годом позже и война началась. В сорок пятом я придя с фронта в первую очередь Кресту нашему поклонился, а он мне как бы в ответ свой поклон. Из всей деревни один я возвернулся целым и невредимым. А крест-то до сих пор стоит, склонился будто на нас с укором зрит. — Левый глаз у деда задёргался, покраснел, созревшая слеза выкатилась и потерялась в небритой щеке. Мы уважили деда, выпили с ним за победу и собрались было проводить гостя домой, как в вагон ввалилась компания раскрасневшихся на морозе местных красавиц. Появление весёлой ватаги в другое время было бы воспринято нами с радостными чувствами, сейчас же их присутствие не соответствовало душевному настрою, да и усталость после нелёгкого рабочего дня давала о себе знать. Поэтому нарушителей нашего торжественного уединения мы просто выставили за дверь. Дед Ферай засуетился, стал сбираться домой. Час был поздний и мы не препятствовали.   
                                                                 
      Картины прошлого рождённые силой памяти и воображения растворились в колыхающейся от зноя действительности. Уже стоя рядом с приятелем и отряхивая с одежды седой прах дорог, поднятый проезжающим самосвалом, я спросил у подходящей к колодцу женщины:
      — Давно ли церковь ваша сгорела?
      — Посчитай лет десять прошло. Молния в неё ударила. Куксились, куксились небеса, тучи сбирая, думали вот-вот ливень хлынет. Грозы всё ждали, давно дождя не было. Ан нет, молния раз сверкнула и зараз в купол угодила. И всё, небеса прояснились, где-то вдалеке ужо дождь пролился,        обошёл нас. Остались от храма одни головёнки.
      — Фундамент-то остался!
      — А что толку, что на нём строить? Ерохины уже место для себя  присмотрели, с властью сторговались! …
      Откинув крышку колодца, откуда потянуло приятной прохладой, я раскрутил ворот, зачерпнул ведром воды, поднял. Женщина с улыбкой поблагодарила и, поправив выгоревшую на солнце косынку, отцепила ведро с карабина, что на большом кольце висел на цепи.

      Вновь дорога, пыльная просёлочная, местами с ухабами, что шкрябают по днищу. Здесь не прокатишься с ветерком, ухарство ни к чему. В салоне жара, не помогают и открытые окна. Одна мысль — поскорее выехать на шоссе, где скорость и ветер…