Работа

        Вот я и на работе. Почему такой короткий отпуск? Этот вопрос не может не задавать любой человек, который возвращается из отпуска на свое рабочее место. Я готов работать и на рабочем месте, если на нем мне не мешают работать и если эта работа является работой мысли. Но где вам дадут работать таким образом - образом или методом мысли? Догадались? Естественно, не на кафедре. Тогда где? Конечно, в студенческой аудитории, в которой студенты спят на лекции. Вот там я и думаю. прямо на своем рабочем месте. Там нет ни начальства с его приказами и недовольством тем, что ты не справляешься с ними (и вот тогда оно исправляет тебя строго по приказу), ни коллег, которые говорят о чем угодно, но только не о деле мысли.
        Но там есть студенты, которые, протирая глаза от сна, благосклонно взирают на то, как я изощряюсь в мысли вслух, занимаюсь самим собой и поэтому не трогаю их.     
        Разбираясь с задолжниками, которые ведут себя в моем предмете, как «слон в посудной лавке», я задумался над тем, что нашел у Клайва Льюиса в его «Космической трилогии» переложение библейской мифологии на язык фантастики и какая получилась из такого переложения мифическая бурда, фантастика сказочных рек и научных берегов. Это навело меня на размышления об исторических повествованиях. Когда писатели пишут свои сочинения на исторические сюжеты, они разыгрывают драму истории на сцене своего текста. Меня это меньше всего интересует. Мне интересно, если автор, вроде Марка Твена, помещает героя из своего времени (янки) в предлагаемые историей обстоятельства прошлого (короля Артура) и описывает то, что из этого помещения получится.
        Есть и другой тип исторического писателя, который, ничтоже сумняшеся, пытается представить исторического героя – героем не своего, а его времени. Но как он может «снять» свою историческую данность в данности героя? В результате такого снятия в лучшем случае выходит стилизованная фигура героя прошлого времени, а в худшем - лишь его симуляция. Симуляцией являются так называемые костюмированные романы и фильмы, в которых представлены современные люди, разодетые в костюмы прежних эпох. Но исторические романы можно с грехом пополам принять хоть за какую-то реальность, ибо в них при большом умении будет присутствовать некоторая толика, если не исторической, то художественной достоверности.
        Что же делать с фантастическими произведениями? Они не являются даже сказками, если это только не произведения “fantasy”. И уж, конечно, они имеют лишь косвенное отношение к науке в случае принадлежности к жанру “science fiction”. Наверное, можно сказать так, что в фантазийной литературе больше фантазии, в этом смысле она подражает народной сказке. В научной же фантастике больше самой фикции. Поэтому она тяготеет к симуляции. Ее спасает от полного разоблачения во лжи только ссылка на науку. 
        Мне важно во всех этих литературных фантазиях о прошлом и будущем найти место своей мысли. Она то настоящая. Именно она придает привкус правды, истины моей игре воображения, игре слов на бумаге. Но разве эту игру можно в чистом виде преподать ученикам на занятии? Между тем как раз этим занят мой ум. Приходится жить двойной жизнью в мысли. Вслух думать одно и одновременно про себя другое. Тяжело. В итоге получается аберрация представления и здесь, и там.
        Вот совсем недавно на одном их первых занятий я в беседе со студентами на семинаре стал разъяснять им, что такое философия, разумеется, как я понимаю ее. Они могут понимать иначе, - это их дело, не мое. На работе я преподаватель философии, а не ее учитель. Учитель – это я для себя. Учу я себя, чтобы не забыть то, что думаю. Студентам я преподаю не свою, а чужую философию, которая до сих пор за века не вышла из моды или только вошла в нее. Мне по сердцу вековечная, классическая философия, потому что с ней нет проблем, - она вся тут, как на бумаге. И действительно, такая философия осталась только на бумаге.
        Философы прошлого умели писать так, что глазами видно невидимое – мысли. Современные философы не умеют писать или умеют писать так, что не видно не то что невидимое, но даже видимое, не разберешь, не поймешь, что они там написали. Вот почему я занялся художественным творчество, конечно, помимо моего увлечения, чистым искусством из идеи, искусством для искусства. Следует писать так, чтобы самому было понятно, что ты думаешь о том, о чем думаешь. Писатель – он тоже читатель и даже больше: он – первый читатель, но, слава богу, не последний.
        И что из моих разъяснений студенты поняли? То, что я сочиняю им историю мысли, ее происхождения. «Где факты»? – спросили они. «Они утеряны», - был мой ответ.
        - Поэтому мне, как философу, приходится, за неимением лучшего, заниматься наукой, строить гипотезы, чтобы в своем сознании восстановить памятники мысли прошлого. Ведь они сами, эти памятники как документы эпохи уже истлели Дело в том, что философские тексты не писали на памятниках, а писали на папирусе, потом на пергаменте. К сожалению, этот хрупкий носитель мысли уничтожает безжалостное время. Поэтому гипотезы есть, а вот фактов для подтверждения или, наоборот, опровержения истинности этих гипотез недостаточно. Вот и приходится полагаться на свои мысли, домысливать самим.
        - Какая же это наука, одна философия, сказка. Хорошо еще если мифология, а то одна идеология как служанка власти, - заметил крепко сбитый рыжий парень, сидевший в первом ряду.
        - У вас, как у поэта, смешались в кучу кони, люди. Вас как звать? – поинтересовался я.
        - Меня зовут Антон, - с вызовом ответил рыжий парень.
        - Вот то-то и оно,- «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку», - запела, фальшивя, синеглазая и черноволосая девушка с последнего ряда.
        Антон посмотрел на нее исподлобья, но ничего не сказал, сдержавшись, - ведь она девушка.
      Девушка опередила меня и заявила, что ее зовут Аня.
      - Вот видите, Антон и Аня, у вас есть нечто общее: две первые буквы. Поэтому согласитесь, при достаточном воображении можно решить любую проблему. Когда не помогают факты, на помощь к нам приходит фантазия, наша муза. Она есть не только у поэта, но и у философа. Философы бывают разного склада: научного и поэтического, и даже морального, но от этого они не должны быть учеными, поэтами или моралистами. Напротив, им следует продолжать быть философами, чтобы не погрешить против истины. Их фантазия есть фантазия настоящего, а настоящим для философа является мысль. В мысли он обретает, находит реальность и в реальности находит мысль. Для него игра воображения есть игра мысли, но никак не игра словами, как чаще всего понимают игру воображения, если не понимают ее как игру желаний.
        - Так вы будете вести у нас курс философии воображения, вроде раннего Сартра? – спросил худощавый и долговязый молодой человек со второго ряда.
        - Узнаю в вас не юношу, но мужа, начинающего философа. Как я понял вы начали философию с современности. Мы же знакомимся с ней с ранней древности, с поры ее возникновения. Поэтому я веду у вас курс истории философии, в частности, древней, античной философии, а не философии воображения. Про воображение я добавил вам в пояснение о том, какие трудности нас ждут на пути к истоку философствования. В этом начинании верным другом нам будет сама мысль, которая питается воображением. Факты могут только подтверждать, верифицировать или опровергать то, что нам приходит в голову. Откуда?
        - Из мира грез? – попытался за меня ответить Антон.
        - Нет, Антон, из мира идей. Но греза, фантазия бывает нужна мыслителю, чтобы представить в образе то, посредством чего он представляется, точнее, служит представлением. Это идея. Одной из первых идей была идея воды. Так начиналась философия как вода в голове. Это была феноменальная философия, философия на ощупь. Такой и бывает первоначальная фантазия. Это телесная фантазия. Так мысль представляется на ощупь текучей. Мысль течет, ка вода. И ее не остановишь. Поэтому возникает потребность, необходимость ее остановить, поставить ей предел, определить. Но чем? Конечно, числом. Так появляется уже не конкретно осязательная, приблизительная, но строго определенная, точная и абстрактная философия не воды, но числа. Это философия Пифагора и его учеников.
        - Утопия, - заметил сосед Антона, коротко стриженный, если не бритый современный молодой человек, похожий на гопника или рэпера, сделавшего характерный жест рукой.
        - Разумеется, утопия, только не политическая, а философская утопия. Философская утопия – это место, которое не найдешь на карте. Это место в голове. Это место мысли в царстве идей.
        - Так это идеология, - возразила студентка с последнего ряда.
        Со своего места мне трудно было разглядеть ее, но тем не менее я ответил, потому что вопрос был принципиальный: «Идеология – это та же власть идей, то есть, использование идеи в своих личных интересах. Какое отношение к эксплуатации идей имеет философия? Никакого. Философия как дело мысли следует за идеей, а не использует ее как тряпку, чтобы подтирать за собой дерьмо, как это делает реальная политика. Впрочем, есть не только политическая идеология, а суть одна. Идеология выдает свое за чужое, а чужое за свое, как это делают некоторые авторы учебников по философии. Поэтому, ребята, будьте бдительны, когда читаете учебники по философии, особенно советские».
        - Как же быть с современными, постсоветскими учебниками по философии? – спросила меня Аня.
        - Читайте, если делать больше нечего. Они безопасны. Там нет ни одной мысли, даже чужой.
        - И ваш учебник тоже такой? – не унималась студентка с предпоследнего ряда.
        - Ну, конечно. Чем он лучше?! Мой учебник тоже безопасный. Потому что на взгляд немногих специалистов, которые взяли на себя немалый труд, нет, не дочитать, но хотя бы открыть мой учебник, - это серия сказок.
        - И зачем нам такая история античной философии? – возмутился Антон.
        - Вот это правильный вопрос. Для того, чтобы удовлетворить вашу потребность в мысли, есть философские речи, которые вы будете сами вести на семинаре. На лекции такую речь я буду вести с самим собой на ваших глазах. То, что вы запишите, и будет философским текстом с вашими вопросами и пометками на полях.
        Вот так я понимаю работу учителя, который увлекается своим предметом и желает заразить им своих учеников. Не в этом ли заключается суть педагогики Льва Толстого – писателя, решившего сделать ее искусством, игрой с учениками и с предметом?
        Только это не те детские игры, которыми занимаются со студентами взрослые дяди и тети, организуя мероприятия с массой покорного и послушного… контингента. В мое время это были игры в пионеры («пионер всем ребятам пример», «всегда готов!») и в комсомольцы («комсомольцы – добровольцы», «не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым»), и до сих пор игры в предметные Олимпиады. Что за чушь? Все тот же инфантилизм. До сих пор не могу избавиться от чувства брезгливости, когда выходил на обязательную линейку с пионерским галстуком, будучи уже студентом. Что за