Тем не менее свобода в мысли мнимая. Мысль привязана к мозгу, она ходит по нему кругами, крутится, гнездится в нем и выйти из него не может иначе, как только в другой мозг. Правда, она создает эффект видимого, точнее, мыслимого соприсутствия с тем, о чем мыслится. Но если это мнимое присутствие на месте мыслимого, то каким образом она попадает в мозг другого мыслящего человека, который думает о том же, о чем же и я? О чем это говорит, что это означает? Что мы находимся с ним в мысли, может быть, в одной и той же или что мы принадлежим одному миру, находимся именно в нем? Но если правильным является второй вариант предположения, то как связана мысль с этим миром? Естественным ответом на этот вопрос является простое высказывание о том, что она связана с мыслящими, которые находятся в мире и думают о нем. Когда же они думают одно и то же, то это является редким, случайным совпадением. Так скажет здравый, самодовольный обыватель, так сказать, «филистер», «философ по жизни». Как я не люблю такого субъекта. Он обязательно добавит: «Это же элементарно, имярек», показав тем самым свое интеллектуальное превосходство перед якобы глупым собеседником.
Яркий пример, образец такого обращения к человеку как недотепе демонстрирует тупой персонаж криминальных рассказов Артура Конан Дойла по имени «Шерлок Холмс». С такими словами он как доморощенный, лондонский сноб и дилетант-детектив обращается к своему помощнику доктору Уотсону (у этого специалиста медицины нет имени, а есть только профессия), который как ученик ассистирует ему в расследовании. Оказывается, и у дилетанта, как учителя, есть свой ученик, который записывает за им его глубокомысленные сентенции о методе, которым он исправно пользуется в своих поисках преступника. Дело в том, что сам Конан Дойл был доктором и развлекался сочинением всяких придуманных историй.
Как любой дилетант Шерлок Холмс путается в том, чем на самом деле он занимается: дедукцией, как он называет свой метод, или индукцией. Странное дело, англичане, включая ирландцев и шотландцев (с одного из них автор и списал свой образ частного детектива; им был его учитель медицины в Университете Эдинбурга), сильны не в дедукции, но, напротив, в индукции. Кстати, это и проговаривается Шерлоком Холмсом. Он объясняет, что разбирается в сортах сигарного пепла и в особенностях грязи, образцы которой, не как пчела, но как муравей, собрал, излазив на карачках все злачные места Лондона. И вот он делает вид, что за одной трубкой табака, а на самом деле, «травки», которую хранит в своей туфле, может распутать все уголовное дело, не сходя с кресла в гостиной на улице Бейкер-Стрит 221B.
Он только делает вид, что думает, а в реальности кумарит, грезит, видит, как завзятый медиум, преступника (недаром сам Конан Дойл был спиритуалистом и морфинистом как наследник своего сумасшедшего алкоголика отца). Здесь как со всякими мистификаторами не поймешь, где правда, а где ложь. Так, кстати, и с телепатией обстоит дело. Не понятно, каким образом Шерлок Холмс приходит к выводу о том, кто из подозреваемых является преступником. То ли здесь срабатывает его пресловутая наблюдательность по приметам и бытовым мелочам определять характер и историю каждого встречного-поперечного, то ли действует проницательная интуиция, для которой любая тайна есть открытие. Дедукция как такое выведение, которое обосновывает истинность следствия истинной основания в этом случае – в случае Шерлока Холмса – только прикрытие. Но и индукция как наведение интенции на верную мысль – это упрощенное объяснение.
Однако вернусь к своей мысли. Не все так просто с ней, с этой загадкой сознания. Взять ее природу. Она не материальная, а идеальная, в том смысле, что мысль происходит от идеи. Но что такое идея? Вид вещи, которая привлекает наше внимание? Отнюдь нет. Это не то, что мы видим, а то, чем мы видим. Такой для нас предстает идея в мысли. Самому представлению она не дается, ее не схватишь в реальности потому, что она и есть эта хватка, каталепсия, не опечатка, а отпечатка (буквально «печатка на воске»). Идея есть то, что удерживает, держит наше внимание на предмете. Что же держит? Саама сущность предмета, доступная нам лишь в мысли? Не есть ли работа с идеей проникновением в суть и в природу вещей, не прямо, но с обратного хода? Не является ли это тем, что Платон называл «второй навигацией»? Так это и есть сама философия, медитация. Вот если занятие Шерлока Холмса понимать в качестве размышления, а не отключения внимания от мысли, бездумного времяпровождения, то это уже не греза аффекта, наркомана, а греза мысли, мыслителя.
И все же я не могу отделаться от мысли, что с этой мыслью кручусь, как собака вокруг своего хвоста.
Глава третья. В плену у мысли
Недавно я заметил за собой такую особенность: мне интересно писать о то, о чем я еще думаю, вдыхая аромат мысли в словах. Интересно я продолжал бы думать, если бы не записывал свои мысли? Наверное, да, но тогда это было бы бездумное занятие. Мысли сами собой текли бы через меня. Записывая мысли, я удерживаю их в словах. В моей голове они держатся, не задерживаются, освобождая место для новых не менее значимых мыслей. Они осмысляются мной, и я узнаю их по смыслу в словах.
Настоящая мысль - это не та "сусальная мудрость", которая попадает в сборники «мира мудрых мыслей». Такой мир для нее - сущий ад. Ей нет места среди этого развала благоглупостей, общих мест для публики.
Особую неприязнь, прямо оторопь, вызывают у меня мудрствования "шестидесятников", не вынимающих трубку Хемингу(э)я изо рта. Чем не фрейдистский символ, которым они ковырялись у себя в зубах, выковыривая… семена мысли. Они служили осеменителями или опылителями голов следующих поколений «пылью (прахом) демократии». Сеяли идеологическое, полезное на злобу дня. У меня до сих пор от этой вредоносной пыли стоит резь в глазах.
Обыкновенно как бывает? Человек добивается известности, заставляя работать себя на имя. Взять те же «священные коровы» русской словесности, имена которых публика повторяет с придыханием, - Фед(о)ра Достоевского и Льва Толстого. Ну, популярные писатели, и что? С чего они начинали? С повторения, с общего места: Достоевский с «Бедных людей», а Толстой с «Детства. Отрочества. Юности» или «Севастопольских рассказов». Публика их прочитала и узнала, приняла за «своих». Вот тогда они стали эксплуатировать свое имя, заставили его работать на себя – нести отсебятину в виде «Преступления и наказания» и «Войны и мира», выдавая ее за общее, всем знакомое, узнаваемое место в культуре. Ну, хорошо еще, что они продолжали дальше «творить», заниматься сочинительством, а не почили на лаврах успеха в своих «Дворянских гнездах», как некоторые отечественные литераторы, не будем говорить кто, - и так все знают.
И все же меня не оставляет вопрос о том, где витает мысль и где ее автор? В облаках или на облаках (в лоб или по лбу), как Сократ у Аристофана? Неужели он находится у себя на уме, а ум в мозгу, в башке, как в котелке? Не зря говорят о мыслителе, что он башковитый, вроде того же головастого Сократа с шишковидным лбом. Ему, видите ли, некуда поместить свой высокий ум. Вот и отросла шишка. Как у его ученика по прозвищу Платон или «широколобый», он рос вширь. Но как нематериальное может находиться в материальном? В виде другого материального – слова? Но тогда, как в слове находится нематериальное? В виде смысла? Идеальное есть то же, что и материальное, но только такое тонкое материальное, что не увидишь воочию? Так полагают мистики. Или мысль как идеальное есть не вещь, но функция от аргумента вещи как факта налицо, наличной данности или предметности? Это сила действия, энергии материи? Но сила, энергия тоже материальны.
Где же находится мысль? В сознании. Но сознание, как и мысль, не материально, а идеально. Между тем, как место и время есть формы материального бытия. То есть, они, как и вышеупомянутые сила, энергия материального порядка. Поэтому спрашивать о том, где находится мысль, в принципе, не имеет смысла. Но что имеет смысл? Иметь в виду, что мысль о чем-то, есть инобытие чего-то, например, мысль о смерти есть не сама смерть, но ее инобытие. Другими словами, думать о смерти может не мертвый, а живой человек.
В таком контексте можно представить медитацию в качестве предвосхищения в мысли того, что неизбежно случится в конце жизни, но что осмыслить будет уже поздно. Потому что тогда, в смерти, больше никого не будет, не будет того, кто умер. Что же он предвосхищает, проигрывает в мысли, как еще живущий? Покой души. Может быть, это имел в виду Платон, когда так понимаемую философию, понимаемую, как медитацию называл медленным приготовлением к смерти. И люди вслед за ним говорят: «Помни о смерти». Ведь, по Платону, познание, а мышление есть тоже познание, есть припоминание (анамнез-ис). Медленное приготовление к смерти есть постепенное, последовательное (логическое) припоминание смерти как вечного покоя.
Ну, хорошо, ты припомнишь и привыкнешь к смерти. Но к чему именно? Что она такое? То, что ты не знаешь. Ты знаешь, что не знаешь. Об этом говорил у Платона Сократ. Я знаю, что ничего не знаю. Другие не знают и этого. В самом деле, что еще об этом можно знать? Здесь, у порога смерти человеческая мысль останавливается, не в силах перешагнуть порог смерти, трансцендировать, совершить трансцензус в новую жизнь. Поэтому, естественно, к ней на помощь приходит фантазия, рисуя в воображении, в сознании, как происходит этот переход. Там, где пасует мысль, рискует решается фантазия, мечта. Бывает так размечтается человек, что сочинит «Книгу мертвых». Вот такие бывают буддисты. Они поперек своего батьки – Будды – лезут в пекло смерти. Ведь говорят: «Поспешишь – людей насмешишь». Такая сказка вызывает смех у серьезных, вдумчивых людей. Конечно, не все в книге мертвых вранье. Там есть наблюдения за тем, что происходит с психикой умирающего. Но дальше умирания начинается фантазия, которую те, кто верит, принимаю за правду, за истину, за саму реальность. Но какую реальность? Ту реальность, которую наблюдает не сам умерший, а за него наблюдатель у себя в сознании, на привязи в мысли. Эффект соприсутствия наблюдателя наблюдаемому основан на подмене одного другим. Наблюдатель ставит себя на место наблюдаемого умирающего и якобы (как сам) переживает смерть. Естественно, не умирающий пережил смерть, но все еще живой лама, читающий свою книгу над хладным трупом. Он пережил не саму смерть, разумеется, имея такое желание, но ее представление, образ смерти в своем живом сознании.
Желание не есть еще сама реальность. Представление этого желания, конечно, включает в себя реальность, но реальность самого желания, а не того, что желаешь. Вот
