Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

= 1 =

Лейтенант Говорков вышел на край поляны, прислушался. Где-то далеко уверенно и деловито стучали пулеметы, лёгкой морзянкой стрекотали автоматы, вразнобой рассыпали горох выстрелов винтовки. Подобно раскатам грома неторопливо громыхали и басовито порыкивали пушки. Время от времени темноту резали трассирующие очереди, озаряли небо вспышки, похожие на северное сияние. То там, то здесь возгорались предвещающие несчастье зарницы взрывов — будто сама смерть подмигивала окруженцам багровым глазом, а небо расцвечивалось дьявольским фейерверком.
Сколько  дней уже рота лейтенанта Говоркова, его батальон, играли со смертью в догонялки, в кровавую игру под названием «война»? Да только карты у смерти краплёные — то и дело выигрывает.
Раздался хлопок, будто раздавили наполненный воздухом бумажный пакет. К тонкому серпику месяца с шипением взлетела ракета. Пугая усталых часовых, зашевелились чёрные тени. Вдали наш «максим» разорвал тишину барабанной дробью. В ответ огрызнулся хриплым рычанием немецкий «машиненгевер» (прим.: немецкий пулемёт МГ).
Лейтенант Говорков усиленно отгонял мучившую его мысль, что при всём умении командиров и при всём героизме красноармейцев, из котла им, похоже, не выбраться: техника и вооружение у немцев мощнее.  И воюют они хитрее. И опыта в боях у них больше.
Лейтенанту Говоркову, командиру пятой роты, двадцать три года. Бывалый командир, как считали восемнадцати-двадцатилетние бойцы его роты. Лицо простое, но девчонки сказали бы: симпатичный. Бреется раз в неделю. Для Лукича — старшины Семёнова, тридцатишестилетнего «деда» — двадцать три  не возраст. Как он говорит, такие полотенцем бреются. Это, типа, мягкую поросль усов и бороды достаточно полотенцем поширкать, чтобы юный пушок стереть.
Лейтенант Говорков и старшина Семёнов свои должности получили не по назначению, а по нужде. Когда на третий день войны погиб командир роты, на его место назначили командира первого взвода лейтенанта Говоркова. А старшину роты Семёнова, за неимением лейтенантов, назначили командиром первого взвода. 
Старшина Семёнов командира роты уважал за рассудительность не по годам, за выносливость — по этой части лейтенант любому бойцу фору давал. Сухой и крепкий — в военном училище высушили марш-броски. Выносливость в пехоте едва ли не первейшее достоинство бойца.
Два года в военном училище курсанты занимались ежедневно по двенадцать часов. Подъем в шесть утра, туалет–зарядка–умывание, двадцать минут стрелкового тренажа на плацу.
После короткого завтрака уходили «в поле». Дождь, снег, грязь, морозы — в полном боевом снаряжении бежали до полигона. На полигонах занимались огневой подготовкой и тактикой. Много стреляли из винтовок и ручного пулемета Дегтярева. В училище на обед возвращались тоже бегом. Отставших командир взвода или командиры отделений тащили на буксире до самого училища, чтобы слабаку было стыдно перед товарищами.   
Прибежав в училище, винтовки ставили в пирамиду, снимали на ходу гимнастерки и бегом в ледяной душ. Гимнастёрки снимали, чтобы сполоснуть. А после обеда влажные гимнастёрки надевали, чтобы продолжить занятия в форме. Без ежедневной стирки гимнастерки потрескались бы от соли и высохшей потной грязи.
Два раза в неделю ночные тревоги с марш-бросками.
Довольно часто всё училище совершало марш-броски с полной боевой выкладкой до двадцати километров по пересечённой местности, с преодолением водных препятствий и боевыми стрельбами.
Курсанты заметили: если в столовой дают солёную селёдку, значит, планируется тяжёлый марш-бросок.
Некоторые ворчали:
— Издеваются, что-ли? Перед марш-броском солониной травят!
Однажды в воскресенье проводили «марш имени Тимошенко» (прим.: маршал Тимошенко — полководец СССР). В этот день вся Красная Армия должна была пробежать двадцать пять километров. А командир роты, в которой служил Говорков, сказал:
— Мы с вами одолеем тридцать километров.
Марш-бросок по пересечённой местности выматывал. Поле заканчивалось —начинался подъём в гору… Солнце жарило… Жажда мучила. Фляжки полные воды, а пить нельзя.
— Почему нельзя? — возмущались курсанты. — Для чего воду с собой носим?
— Привыкайте соблюдать питьевой режим, — объясняли командиры.
Товарищ Говоркова перед марш-броском селёдку есть не стал, завернул в бумажку, сунул в карман, а, выходя из столовой, выбросил в мусорку.
На марш-броске он постоянно отставал и, в конце концов, упал, потому что икроножные мышцы скрутило судорогой. К нему подбежал старшина, вытащил из кармана тряпицу с завязанной в ней солью, набрал щепоть, скомандовал:
— Открывай рот!
Курсант в отказ:
— Товарищ старшина, не буду! Это же соль гольная!
Старшина чуть не силой запихал ему соль в рот:
— Запивай! Я видел, как ты селёдку выбросил. И ждал, когда упадёшь. Бестолочь! Когда организму не хватает соли, начинаются судороги. Опять же, соль держит  воду в организме. Если бы вы не ели утром солонину, — старшина укоряющее обвёл пальцем окруживших его курсантов, — все бы выпотели и упали, как этот дуралей.
Рота Говоркова прошла обещанные тридцать километров в полном составе. А в других ротах и на двадцати пяти были потери курсантов.
 

***
Говорков услышал шаги за спиной, обернулся. Подошёл полковой комиссар Сахаров, последние два дня отступавший с ротой Говоркова. Молча остановился, глубоко вдохнул прохладный воздух, пахнущий лесом. Предложил:
— Покурим?
Говорков удивлённо покосился на комиссара. Два дня уже, как у всех курево кончилось. Да и не курил комиссар. Может, начал, поняв безвыходность положения?
Сахаров улыбнулся, вытащил из кармана сухарь, разломил. Половину, что побольше, протянул Говоркову:
— Соси. Отвлекает, как папироса. Плохие мысли тушит и думать помогает.
Говорков взял сухарь. «Где он его раздобыл? Со вчерашнего дня ни у кого маковой росинки во рту не было. Но вот… Не съел в одиночку, угостил».
— Поганая штука, окружение, — буркнул Говорков.
Он сунул сухарь в рот, пропитал слюной, пососал. Рот наполнился кисловатой вкуснятиной.
— То, что мы вырвемся из окружения, сомнений нет, — убеждённо проговорил комиссар. — Вопрос: где лучше прорываться? И какова цена прорыва?
— Сколько у немца самолетов! — протянул Говорков с мукой в голосе. —Бомбардировщики со стеклянными мордами летают косяками, без сопровождения истребителей. Пикировщики летают парами, тройками, звеньями, охотятся за отдельными машинами. Да что, за машинами — за отдельными людьми охотятся! Где наши самолёты?
— Говорят, наши самолеты уничтожены в первый день прямо на аэродромах.
— Как нас угораздило оказаться в окружении? — задал бессмысленный вопрос Говорков. Он имел в виду не свою роту, не свой батальон, а огромную массу советских войск от Белостока до… Неизвестно, докуда.
Сахаров понимал, что ответа на вопрос Говорков не ждёт, поэтому молчал.
— Мы же твердили, что будем бить врага на его территории… — едва слышно простонал Говорков.
— Только враги, похоже, об этом не знали, — так же тихо ответил Сахаров.
— Да уж… Шли к Ваньке на свадьбу, а попали к Семёну на похороны.
Говорков вспомнил двух немецких мотоциклистов, которых они взяли в плен на дороге. Немцы вели себя спокойно, плен считали случайностью и временным явлением. Были убеждены, что русские побоятся их расстрелять,  потому что немцы через три-четыре недели выиграют войну и возьмут Москву.
Не побоялись. Потому как врагов девать некуда — не с собой же тащить!
Быть уверенными немцам есть отчего. Куда ни ткнись, новейшие «панцеры» и отборная мотопехота с пулемётами. Гренадёры, как они называются у немцев. Сильные, беспощадные профессионалы.
Да никто о пощаде и не думал, каждый бой — до последнего.
Неясность обстановки нервировала. Мучило тягостное ожидание неотвратимой беды.
— Да, у нас огромные потери. Да, немец несёт смерть. Но мы начали войну не с бегства, а с боёв. Немцы воюют умело, теснят нас превосходством техники, особенно танков и авиации, но наш путь от границы мы отметили немецкими трупами. Мы дрались и видели, как фрицы падали, захлёбываясь кровью, как горящие гансы, вываливаясь из танков, вопили и катались по земле, сгорая заживо. Мы убедились, что немцы смертны. Главное, мы духом не упали. А тех, кто духом не упал, враг силой не возьмёт. — Сахаров вздохнул и решительно отрезал: — Мы русские, Говорков. Мы сильные. А сильные испытываются бедой. Выйдем из окружения, обязательно выйдем. Сюда вон с каким шиком дошли!
Говорков покривил губы улыбкой. С шиком… Остатки полка двигались вдоль реки. А в километре, параллельно им — непонятно чья колонна. Издали не разобрать. Разведка доложила: «Немцы!».
Командир полка приказал: «Никакой паники! Идём, как шли!».
Капоты двух машин укрыли флагами со свастикой, захваченными в одном из боёв. 
Немцы кинут красную ракету, наши тоже красную. Немцы зелёную, и наши зелёную… Их «лаптёжники» (прим.: пикирующий бомбардировщик Юнкерс-87, «Stuka». В советских войсках имел прозвища «лаптёжник» за неубирающиеся шасси, и «шарманщик» — за вой сирены, «иерихонской трубы», во время пикирования) прилетели, покружили, увидели свастики на капотах, улетели. Рисковали, конечно, попасть под бомбы своих самолётов, но наши ни разу не показались.
Помнил Говорков и другой случай. Отклонившись от общей колонны, его рота двигалась по просёлочной дороге на опушке леса. Вдруг по дороге, шедшей  метрах в двухстах параллельно их движению, роту стали обгонять несколько фашистских полугусеничных бронетранспортёров с открытыми верхами, в которых сидело человек по десять  гренадёров.
Немцы увидели шедших русских, но стрелять не стали, хотя над кабиной каждого транспортёра виднелись «машиненгеверы».
Более того, фрицы принялись кричать, свистеть наподобие футбольных фанатов, размахивать руками, мол, догоняйте! А один немец и вовсе спустил штаны, повернулся над кузовом задом к русским и похлопал по голым ягодицам рукой.
В более унизительное положение Говорков никогда в жизни не попадал.
— Н-да-а… — протянул Говорков. — Катимся от самого Гродно. Драпаем с шумом и гамом. Не очень на шик похоже.
В памяти всплыли взрывы складов боеприпасов и ГСМ в Гродно: вывозить их было не на чем, да и времени не оставалось. Боеприпасы и топливо детонировали со страшной силой. В небо взметнулся высоченный столб огня. Ударная волна сбивала людей с ног. Цистерны с бензином, как в кошмарном сне, поднимались в воздух и взрывались в красно-чёрных клубах огня и дыма. Над городом полыхало зарево. Беженцам и отступающим по ночному шоссе на Лиду войскам двигаться было легко: пожары высвечивали территорию не хуже электричества. А ведь Гродно защищала двадцать девятая танковая дивизия! Неумело защищала — в первом же бою потеряла сотню танков.
— Немцы подмяли под себя Европу, — рассуждал Говорков, не ожидая от собеседника ответов. — Разве не было видно, что они готовятся напасть на нас? Подтягивали к нашей границе танковые и моторизированные дивизии. Слепой видел, и глухой слышал.
— В тридцать восьмом, — проговорил Сахаров задумчиво, — взяли нашего комдива. Объявили: враг народа. Я и сейчас не верю, что такой человек мог быть врагом. Прислали нового