Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

крыльев, чёрно-белые кресты на крыльях и на хвосте, красные шасси, похожие на выпущенные когти, красные головки моторов. Выстроились в цепочку. Ведущий перевернулся через крыло колесами вверх, вошёл в пике. «Юнкерсы» пикировали с включенными сиренами, от их воя тела испуганно сжимались, мозги переставали думать, сирены стегали больнее кнута и принуждали бежать, не зная, куда, и не понимая, зачем.
Ревущие самолёты пикировали чуть ли не до земли. Бойцы видели нахальные рожи лётчиков, их осклабившиеся в торжествующе-издевательских ухмылках рты.
«Лаптёжники» пулемётными очередями рвали землю, людей, пытающихся скрыться от смерти в земле...
От самолётов оторвались чёрные точки. Одна… две… три… четыре… Не счесть! Бомбы выли, увеличивались в размерах… Угодит или рванёт в стороне? До чего же муторно от сознания беспомощности и беззащитности! Вой сменил тональность: «певуны» выходили из пике. И сплошной грохот. Земля страшно тряслась, всё затянулось мутью дыма. Глотки драла тротиловая гарь. 
У Семёнова взрывной волной сорвало вещмешок со спины, унесло куда-то… И мысли унесло. Мозг выключился. Остались дикое желание жить и жажда завершения чего-то: скорей бы! Что угодно, только скорей! Время исчезло, перестало быть временем.
Чьё-то лицо, перекошенное ужасом. Чьи-то испуганные глаза в слезах, рот дико орёт: «Мам-ма-а-а!».
Беспрестанно свистят бомбы, грохочут взрывы, рвут землю, осколки вспарывают солдатские тела.
Бедная русская земля. Содрогается в ужасе от взрывов. Дёргается в конвульсиях, дрожит в агонии. То тяжко стонет, то кричит воплями раненых. Кричат, стонут люди в грязных выцветших гимнастерках, изо всех сил втискиваются в ямки, потому что только в объятиях спасительницы-земли можно укрыться от беснующегося визжащего металла. Но в такой бомбёжке не может остаться ничего живого.
Пространство заполнилось чёрной копотью и пылью. От резкого запаха кордита щипало в носу и глазах.
Какой-то боец, прижавшись к земле, надвинул каску на лицо, открыв затылок —  прячется по-детски: ничего не слышать и не видеть, тем спастись от ужаса. Обними землю, боец! Она тебя примет и прикроет. Может, и навсегда.
Взрыв совсем рядом!.. Земля рвотной судорогой попыталась выплюнуть Говоркова из себя…
Грохот превратился в бешеное, неуправляемое существо, живущее собственной жизнью, заполнившее пространство, яростно ревущее прямо в уши. Страх быть похороненным заживо едва не заставил Говоркова вскочить на ноги и бежать.
Боец, лежавший рядом с Говорковым, вскочил. Замер с пеной в углах рта и широко раскрытыми от ужаса глазами: куда бежать? Говорков прыгнул на бойца, повалил на землю. Боец вырывался, скрежеща зубами, подвывая и царапаясь. Поднявшись на колени, Говорков наотмашь хлестнул бойца ладонью по лицу и снова придавил к земле. Боец оцепенел, вытаращил на Говоркова остекленевшие, ничего не видящие глаза. Подумав, что боец пришёл в себя, Говорков скатился с него.  Но боец подпрыгнул и помчался сквозь тучи дыма и пыли. Взрыв!.. Что-то шмякнулось перед Говорковым. Безобразно исковерканное тело. Вместо головы кровавый обрубок, тело раздавлено, словно катком, и выкручено, как мокрое белье.
Эх, жизнь! Какая же ты хрупкая! Только что была — и нет тебя… 
Неожиданно всё стихло. Улетели стервятники. Не слышно рёва, не слышно взрывов. Что-то громко потрескивает в огне. Падают-позвякивают железки. Пахнет толом. На зубах, в ушах, за шиворотом песок.
Говорков тряс головой, пальцем выковыривал застрявший в ушах звон.
Негромко и протяжно кричит контуженный: изо рта, из носа и ушей струйки крови. После бомбёжки все контужены. Гудит от контузии в голове, звенит в ушах. Все молчат, кроме совсем ушибленного. Не хочется говорить. Время от времени кто-то тянет удивлённое: «Да-а…» и крутит головой: это ж надо! Живой! Кто-то, облегчая душу, выматерился без злобы.
Из воронки неподалёку от Говоркова приподнялся с земли боец, стряхнул с головы землю. Недоверчиво качнул головой и удивлённо хмыкнул:
— Вот это, брать твою мать, побомбило! Глякось… Целый!
С сожалением потрогал бок разодранной гимнастёрки, выругался:
— Чтоб всем фрицам в зады почечуй вточился!
Пригнувшись, пробежал в сторону противника, прыгнул в воронку на одной линии с сослуживцами, и принялся окапываться, превращая воронку в окоп.
Копать ячейку под обстрелом, срывая ногти, срубая лопатой землю и выгребая её горстями, для бойца спасение. Как можно быстрее выкопать ямку, сунуть в неё тело и выбрасывать грунт уже из-под себя. Проворна пуля, а боец, чтобы выжить, должен быть проворнее.
Бойцы знают спасительный закон войны: остановились — закопайся. Никто не ждёт команды, каждый о своей жизни заботится сам.
Говорков поднялся, чтобы подсчитать потери роты. Пригибаясь, сделал несколько шагов и наступил на кровавый, бесформенный кусок человеческой плоти. Рядом лежал красноармеец в лопнувших галифе. Изо рта убитого натекла огромная лужа крови. Там и сям разбросаны тела без ног, без рук, с разорванными животами, с торчащими бело-розовыми костями… Оторванная голова без нижней челюсти…
Едкая вонь чего-то горелого, могильный запах земли и густой запах крови…
Не успели бойцы толком окопаться, послышался неясный рокот. В небе загудело-зажужжало, с ревом прилетел первый фугасный снаряд, земля вздрогнула. Одна за другой, шепелявя, летели мины. Бризантные гранаты рвались резко, образуя чёрные облачка и осыпая бойцов смертоносным градом осколков.
Артиллерия противника словно взбесилась. Отдельные взрывы слились в ужасающий грохот. Земля вибрировала, судорожно дёргалась и ходила ходуном, ливнем сыпалась на головы.
— К бо-о-о-юу-у-у! — послышалось сквозь грохот взрывов.
Говорков увидел приближающиеся четыре бронетранспортёра и идущие за ними цепи немецкой пехоты.
«Много… Роты две», — оценил он.
Фашисты шли в расстегнутых мундирах с засученными рукавами, постреливая из карабинов и автоматов. Это производило впечатление…
— Не стреля-а-ать! Подпустить ближе-е-е! — прокричал Говорков.
Трудно сказать, слышали ли его бойцы сквозь грохот взрывов.
Артиллерийский огонь противника стал затихать. Лишь минометы выцеливали скучившиеся группы бойцов или замеченные пулемёты. Выстрел миномёта — негромкий, «чпок!» — не слышен. На подлёте короткий, шепеляво зудящий звук плохо настроенной струны — и звонкий хлопок. Плевок земли к небу без огня, без вспышки. А под ним кровь и смерть.
Взрыв рядом с Говорковым. Мученический крик. С земли встаёт, покачиваясь, боец: грудь, живот изодраны, вместо лица кровавая маска. Падает.
Медленно оседает пыль, дым поднимается вверх, чётче виднеются наступающие враги.
— Пулемёты… Почему молчат пулемёты? — слышит Говорков со стороны.
— Ого-о-онь! — протяжно командует Говорков. — Дадим фрицам прикурить!
И добавляет негромко, по-привычке: — Братья славяне…
Затарахтели «максимы», вразнобой защёлкали винтовочные выстрелы.
Попав под густой огонь винтовок и пулеметов, вражеская пехота утратила атакующий пыл, залегла, поползла назад.
На левом фланге, стреляя на ходу, наступали пять лёгких немецких танков. Прячась за танками, трусила пехота.
— Отсекай пехоту-у!
 
Ружейно-пулеметный огонь не прекращался ни на минуту. Послышался громкий выстрел из противотанкового ружья на левом фланге.
— Есть один! Закрутился! Дали фрицу шилом в зад! — восторгались бойцы.
Один танк задымил, развернулся на месте и встал. Остальные продолжали движение.
Два танка ползли к позиции Говоркова. «Сорокопятка», стоявшая метрах в пятидесяти сзади, молчала.
Танки всё ближе.
Почему пушка молчит? Говорков кинулся к пушке.
Зачем-то шарахнулся в сторону… Там, где он был секунду назад, взметнулась взрывом земля… И снова зигзаг в сторону… И снова взрыв… Говорков словно чувствовал, куда ляжет следующий снаряд…
Пушка… Наводчик обвис на казённике, остальные бойцы орудийного расчёта валяются рядом с пушкой. У станины дымится воронка от мины.
«Ствол длинный, жизнь короткая», — вспомнил поговорку артиллеристов Говорков, отпихнул тело наводчика и прильнул к панораме. Он со времён военного училища не стрелял из орудия, собственные движения казались слишком медленными. Покрутив ручки поворотного и подъёмного механизмов, поймал в глазок панорамы надвигающийся танк.
Кто первый выстрелит, он или немец? Спешить нельзя, если ты промажешь — немец ударит наверняка…
Навёл перекрестие на гусеницу, молча скомандовал: «Огонь!»…
Звонкий выстрел ударил по ушам…
Разматывая гусеницу, танк поворачивался, подставляя под выстрел бок.
Говорков метнулся за снарядом, дослал снаряд в дымящийся казённик… Борт стоящего танка — цель для курсанта… «Огонь!»…
Взрыв!
Вероятно, в танке детонировал боезапас.
Второй танк, продолжая стрелять, попятился. Пехота отступила, побежала.
Говорков кинулся к своим.
— Примкнуть штыки! — что есть мочи заорал на бегу. — В атаку, славяне!
Примкнули штыки, заорали надсадно:
— Бей фрицев! А-а-а!
Мат-перемат, крики, вопли, рычание…
Страшное для немцев зрелище — множество русских с перекошенными от ярости лицами, с оскаленными ртами, под градом пуль и снарядов бегущие на них.
Взрывы вздымают фонтаны земли, грибы дыма вздымаются будто сами по себе, земля разверзается.
 
Звериный рёв, проклятья, грохот рвущихся гранат, стрекотание автоматов, отдельные ружейные выстрелы, вопли раненых… Там и там вздымаются фонтаны земли…
Яростный бросок сокращает дистанцию между красноармейцами и фашистами до ста метров. Те и другие бегут наперегонки со смертью.
Пятьдесят метров, тридцать, двадцать, десять.
Говорков слышит надсадное дыхание бегущего рядом бойца…
Некоторые красноармейцы без гимнастёрок. Многие, дико вытаращив глаза и перекосив лица, пронзительно вопят.
Говорков бежал с пистолетом в руке. Стрелял вперёд, орал, махал рукой. Патроны кончились, на бегу сунул пистолет в кобуру, подхватил винтовку у убитого бойца.
Трупы, множество трупов… Ещё не трупы — с оторванными челюстями, со страшными ранениями в голову, полуобморочные, но продолжающие идти на прорыв…
Грузовики, тягачи, подбитые танки и бронетранспортёры по всему полю — какие-то советские подразделения уже пытались здесь прорвать окружение. Бойцы, которые шли на прорыв накануне, сгорали заживо, вцепившись в рукоятки пулеметов.
Разбитые мотоциклы с колясками, немецкие трупы…
Говорков увидел, как бегущего правее и чуть впереди бойца пошатнуло, живот его окрасился красным, из живота полезло что-то синюшное, вздулось пузырём. Боец зажал пузырь левой рукой. С озверелым лицом продолжая орать, потрясая винтовкой в правой руке, бежал дальше.
«Кишка!» — мелькнуло в сознании Говоркова.
Пыль, жара, саднящая боль за грудиной — дышать нечем.
Рукопашная — страшное дело. Сначала неясные крики бегущих вперед на смерть... Изредка: «Ура!», «Вперед!»… Кто- орал как сумасшедший, чтобы захмелеть и расхрабриться. Трескотня выстрелов, стоны раненых и умирающих...
Все мчались на врага, движимые вспышкой гнева и жаждой мести. Людям довелось вынести столько мучений, пережить гибель множество товарищей, что им хотелось устроить бойню и уничтожить всех до единого врагов.
Гранаты в немецкие окопы. Удары