Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

комдива. Чинодрал, крикун пустоголовый. Три года дивизией командовал, в один день угробил. 
— Не понимаю, как немцы рассеяли и окружили такую мощную группировку советских войск! — тяжело вздохнул Говорков.
— Мощной наша армия считалась по бумагам, —  качнул головой комиссар. — А на самом деле — толпы одетых в военную форму новобранцев. Новобранцев бойцов, новобранцев сержантов и командиров. А новобранец — это полуфабрикат, из которого бойца может и не получиться. Эти толпы нельзя назвать единым военным организмом, у этого скопища людей нет стержня из боевых командиров. В боях побеждают опытные бойцы, знающие, почём фунт военного лиха, которыми командуют матёрые сержанты, знающие своё дело, задачи которым ставят обученные боевые командиры. А у половины наших командиров образование — шестимесячные курсы.
— Но мы же воевали в Монголии, в Финляндии, в Польше, в Испании.
— При Халхин-Голе воевало несколько дивизий. В Испании побывала пара тысяч человек. Крохи для огромной армии. В Финляндии нас… в хвост и в гриву. Польшу тоже лучше не вспоминать.
Помолчали.
— Да, немцы злые и коварные. Да — хитрые и ловкие. Да — жилистые, техничные и надменные... Да, отступаем, — сердито признал политрук. — Пока. И будем отступать, пока не научимся воевать. А воевать мы обязательно научимся, будь уверен. В древние времена у нас больших войск не было. А случись, вороги нападут, землепашцы бросали сохи да косы, шли в ополчение, мечами и дубинами супостатов крошили. Против всех завоевателей Русь стояла.
— Мою роту за три дня до войны чуть не разоружили, — пожаловался Говорков. —  У нас бойцы два десятка лент снарядили для пулеметов. А тут приезжает начальник техснабжения и приказывает ленты разрядить. Просушить, мол, их надо, а то погниют. Бойцы мучились, ленты вручную набивали, каждый патрон проверяли, чтобы перекосов не было! Не стали мы ленты разряжать. А тут и война.
— Вот с такими… мы «ленты сушим» и воюем наобум, да на авось: «Давай, давай!».  А с помощью «давай» много не навоюешь. Воевать надо умением, как говорил Суворов. А, чтобы уметь воевать, надо уметь думать.
— Бьют нас немцы…
— Бьют. Пока! Потому что мы всё время действуем вынужденно, «тушим пожары», тратим силы на ликвидацию прорывов и окружений. А немцы просчитывают  наши действия на много шагов вперёд. Они точно знают, что мы в эти котлы попадём. Потому что целенаправленно создают к тому предпосылки и принуждают нас отступать по тем дорогам, по каким им надо, заставляют нас действовать так, как надо им. Вот это и есть наука воевать.
— Немцы нас гонят… Значит, они сильнее?
— Война только началась.
— Но мы же… драпаем!
— Мы не драпаем, мы отступаем. Русские долго запрягают… Ничего, мы быстро учимся! И потом… Пропал не тот, кто в беду попал, а тот, кто духом упал. И ещё говорят: слаб не тот, кто упал, а тот, кто не встал.
— Тяжело не падать духом, когда тебя в хвост и в гриву.
— Тяжело. А ты не малодушничай, не падай! Малодушие страшно, как яд. Война проверяет нацию на жизнеспособность, — негромко, как для себя, выговаривал комиссар. Но в голосе его появились железные нотки.  — Немцы пришли, чтобы забрать у нас землю. У меня, у тебя… Немцев расплодилось — Германии на всех не хватает. Вот они и решили жизненное пространство расширить для себя. Лебенсраум, по-ихнему. Это твоя земля, или немецкая? — комиссар яростно упёрся взглядом в глаза Говоркова и указал пальцем под ноги.
— Моя.
— А, коли твоя, а не ихняя лебенсраум, защищай её, бейся зa неё! — с яростью почти выкрикнул Сахаров. И тихо добавил: — Война как драка. Не важно, кто ударил первым и как больно ударил. Важно, кто устоял на ногах в конце. Да, тяжело на первых порах. Тяжело, потому что противник сильный.  Ни одна европейская армия перед ним не выстояла. А мы выстоим, я в том уверен. Не тот слаб, кто упал, а тот, кто не встал. Тех, кто ещё до боя ощущает себя трупами, фашисты побеждают походя. А, чтобы тебя не победили походя, не забывай, что немцы тоже смертны.
— Знаю, что смертны. И знаю, что моя земля — не лебенсраум.

***
 
Говорков вспомнил отступление батальона из Гродно. Там немецким стратегам голову ломать не над чем было: дорога к отступлению одна, на Лиду. Посылай самолёты, да бомби отступающих.
Двигались по дороге медленно, с частыми остановками и задержками. Колонна невообразимо растянулась, голова и хвост батальона исчезли во мгле лунной ночи. Говорков послал вперёд для связи со штабом несколько бойцов — никто не вернулся. Сбежали.
По шоссе сплошным потоком двигались автомашины, трактора, повозки, переполненные людьми.
Движение на восток начиналось в две полосы. Танки, пушки, автомобили оттеснили пехоту на обочины. Пехота вытеснила с дороги потоки гражданских с мешками, узлами, чемоданами. Река беженцев ширилась.
Старуха, никого не замечая вокруг, тяжело брела в толпе, опираясь на палку, горбатилась под заплечным мешком,  словно в низком поклоне. Может, с родственниками шла, а может одна. Застывшее от усталости лицо исчерчено глубокими бороздами страдания.
Двух-трёхлетние детишки, хмурясь по-взрослому, несли сумки и узелки.
Размеренно шагала корова, навьюченная перемётными сумами.
Старик волочил ноги, стуча батогом — через плечо на перевязи два чемодана. В глазах — непонимание происходящего. Почему это? Был же мир! Жили — никого не трогали!
Телега, переполненная домашним скарбом. В оглоблях детишки, сбоку и сзади телегу толкают рыдающие от безысходности женщины и окаменевшие лицами старухи. Старухам довелось пережить Гражданскую. Тяжко это. Страшно это.
Пацан лет двенадцати с мученическим лицом тянул двуручную тачку с вещами. Чтобы помочь рукам, привязал себя к тачке постромками. В глазах мольба о помощи. Да кто поможет — у каждого своё бремя.
Другой пацан, совсем маленький, погонял хворостиной дворняг, запряжённых в тележку. И везли дворняги!
Шли беженцы из еврейских местечек. Невообразимые арбы и повозки загружены мебелью и узлами, сломанными велосипедами, треснутыми цветочными горшками с поломанными фикусами. Старики с пейсами и бородами, в картузах прошлого века. Усталые, рано постаревшие еврейки. Неимоверное количество грязных, голодных детей.
Непоеные лошади бились в упряжках и рвались из поводьев. Скрипели, громыхали кибитки, крытые рядном, фанерой, жестью… Что-то ломалось, что-то рассыпалось под ноги, падало под колёса...
Стада овец и коров топтали дозревающие поля ржи. Ширина потока отступающих — сотни метров.
Огромная змея из людей, животных, телег и машин, шурша и бряцая, крича, плача и охая, мыча, блея и гавкая, извивалась меж полей и перелесков, ползла на восток.
Библейский исход.   
«Нет, — поправил себя Говорков. — Драп-марш, говоря по-русски. Самый настоящий драп-марш, с колоссальными потерями».
В середине потока, по шоссе, торопились на запад грузовики и штабные легковушки, мотоциклы, всадники и военный гужевой транспорт. Машины наезжали друг на друга, телеги сцеплялись, загромождали дорогу. Между ними протискивались пешие беженцы. Тот, кто спотыкался и падал, рисковал быть затоптанным до смерти.
Убегая от беды, вояки бросали оружие и снаряжение. Замирали на дороге машины, гружённые боеприпасами, полевые кухни и повозки из обоза — верхом на выпряженных лошадях или пешком двигаться среди беженцев легче.
Поток отступающих и беженцев остановился в очередной раз. Поперёк движения прорвалось стадо коров. Охрипшие колхозники — мужики с кнутами, женщины и дети с  хворостинками в руках — пытались свернуть стадо. Но куда там! Очумевшие животные пёрли под машины и танки, хоть дави их. Следом за коровьим стадом хлынули свиньи и овцы.
Огромное стадо запрудило дорогу. Среди стада, в пыли, несколько быков неторопливо тащили повозки, на которых громоздился в беспорядке домашний скарб, свернутые в тюки одеяла. Женщина, прижав к груди малыша, спала, открыв рот, не обращая внимания на крики, тряску, пыль, жару и ползающих по губам мух.
— Цоб-цобэ! — кричали возничие, но быки совершенно не обращали внимания на крики.
Говорков и несколько бойцов остановились, сняли пилотки, вытерли грязные мокрые лбы.
— Немцы далеко? — спросили у колхозников.
— Где-то рядом, но там ещё дерутся наши части, — ответил обросший щетиной бригадир, в когда-то белой рубашке. На поясе бригадира висела кирзовая кобура с наганом. — Эх, закурить бы, шоб дома не журились!
— Угостили бы, да сами два дня без курева. И без еды. Можем патронов дать.
— Дай горсть на всякий случай.
Старшина Семёнов протянул бригадиру пачку патронов, спросил по-свойски:
— А чё туда, не вместе со всеми?
— Да мы вместе. Там грунтовка, километрах в трёх. Без толкотни пойдём. Может, даже быстрее всех.
Бригадир расстроено покачал головой, безнадёжно махнул рукой, глянул мельком на идущее поперёк дороги стадо, предложил вдруг:
— Берите свинью.
— Куда нам? На поводке за нами не пойдёт, — усмехнулся Семёнов.
— Освежуете. Бойцам мясо раздадите, а вечером сварите.
Бригадир вытащил наган, сноровисто приставил дуло к уху шедшей свиньи, выстрелил. Коротко взвизгнув, свинья упала, задёргала в агонии ногами. Бежавшие рядом свиньи шарахнулись в сторону от убитой.
— Ну, бывайте, — бригадир вяло махнул рукой и зашагал дальше.
— Старшина, оттащите добычу в сторонку, освежуйте, раздайте на руки, — приказал Говорков.
— А что, товарищ лейтенант, может и нам по той дороге? — предложил старшина. — Без помех-то сподручнее идти.
Когда свинью освежевали и разделили, Говорков повёл роту по следам стада.

***
 
Утром Говорков недосчитал в роте восемь человек. Сбежали.
Слово «окружение» перепуганной птицей носилось над потоками беженцев. Окружение — поганая штука. Неизвестно, что творится вокруг, какая обстановка впереди, где наши, где немцы…
Где наши — неизвестно. Немцы — везде: отступавших то и дело обстреливала артиллерия, пикирующие бомбардировщики бросали в колонны крупные и мелкие бомбы, поливали огнём из пулемётов.
Растерявшиеся командиры утратили управление войсками.
Лейтенанты, капитаны, политработники, бросив на произвол судьбы подразделения, заскакивали в ехавшие на восток полуторки.
Другие командиры пытались остановить военных, спасавших свои шкуры в потоке беженцев.
Паникёры кричали, что со всех сторон немецкий десант, что немецкие танки прорвали заслоны, что обороняться бессмысленно, хватались за оружие, угрожали призывавшим их встать на защиту...
Дороги войны трудны, но мучительны дороги отступления.
Враг сжимал кольцо. Артиллерийская стрельба, рычание пулеметов то с одной стороны, то с другой.
Дорога Гродно — Скидель и изрытый воронками берег Котры на подступах к Скиделю после бомбардировок и артобстрелов представляли жуткое зрелище. Обочины завалены трупами в заскорузлых от крови и пыли гимнастерках, с вывернутыми взрывами внутренностями, оголёнными костями.
Трупы лошадей повсюду. Разорванные на части снарядами, с глазами, выпавшими из кровавых глазниц… Смотреть на изуродованных лошадей старшине Семёнову было тяжелее,  чем на обугленные трупы людей с проломленными грудными клетками, вспоротыми животами и изуродованными лицами. Сам он родился и вырос в деревне. Пошёл служить срочную, да так и остался в