Моя земля не Lebensraum. Книга 2. Драп или отступление?

прикладами, автоматные очереди, грохот, взрывы. Ещё гранаты. Потом драка накоротке... В  морду,  с хрустом в  переносье,  с выдохом в  кадык,  с гаком в  челюсть, и неслыханный  матерный рёв над озверевшими людьми.
Лежащие в крови тела. Разбитые лица, вспоротые и распахнутые животы.
 
Пулемётная очередь. Гранаты… Треск автомата…
— А-а-а!..
— В душу-мать!..
— …лядь!
— Ма-ма…
Штыки красноармейцев мелькают, трупы множатся.
— За Танюшку!..
Рукопашный бой страшен.
Мелькают озверелые, искажённые лица, сливаются в красное месиво, в страшную маску вглядывающейся в тебя смерти.
Видя ярость набегающей на них многоликой погибели в виде дико орущих, ожесточённых русских, немцы побежали.
— Бей гадов!
— В плен не брать!
Из раззявленного рта пена, как у сумасшедшего. Взрыв гранаты в метре от бойца, он падает. Пытается опереться на локоть… Поток крови, заполнивший рот, гасит его последние возгласы.
— За брата Саньку!
Дико перекошенные лица, окровавленные острия штыков, хриплый рык, ругань, смертельные вскрики. Дерутся стоя… Сцепившись, катятся по земле… Раненые, упав, хватают убегающих врагов за ноги...
Рукопашная — это страшно. Рукопашная — это насмерть. В рукопашной о жизни не думают, единственная мысль: убить!
Первобытный, яростно одичалый рёв людей, автоматные выхлесты в упор, хряст прикладов… Захлебывающийся крик раненых и стон умирающих.
Перед Говорковым разверзлась могильная щель окопа, в которой колыхалась спина, гладко обтянутая мундиром мышиного цвета. Говорков выстрелил. Точкой окровавилось сукно на спине, немец провалился на дно траншеи.
Говорков прыгнул в окоп.  Над самым ухом будто разодрали ситец. Щеку обдало горячим воздухом. Это другой фашист пустил автоматную очередь… Мимо! Штык легко вошёл в живое тело по самый ствол. Соломенное чучело на полигоне проткнуть тяжелее. Фашист обмяк, навалился на винтовку и потянул вниз. Говорков дёрнул винтовку на себя…
Немцев намного больше, и боеприпасов у них больше, и оружие лучше, и храбрости им не занимать...
Убитые немцы вперемешку с русскими. Трупы, трупы, трупы…
…Говорков остановился, надсадно дыша. Воздуха не хватало. Дно окопа устлано трупами. К стене привалился молодой красноармеец. Грудь прострелена. Страдальческое лицо. Страшные, тоскливые глаза. Со стоном пытается вздохнуть глубже, но каждый вздох прерывает боль и кашель. С каждым выдохом рана на груди плюётся кровью. От кашля кровавая пена на губах.
Глядя вдоль окопа, Говорков снял с пояса фляжку, дал раненому напиться.
Благодарный страдальческий взгляд.
Не жилец.
Подошли бойцы, расстегнули раненому гимнастерку, заткнули рану марлевым тампоном. Штаны пропитались кровью, видать и внизу ранение. От раненого пошёл сортирный запах. То ли ранение в живот с повреждением кишки, то ли кишечник самопроизвольно опорожнился.
Тоска в глазах парня.
И каловый запах.
— Немец! — указал один из бойцов.
     
Немец ковылял прочь от окопов. Двое ребят вскинули винтовки. Выстрелы свалили немца с ног. Бойцы продолжали стрелять. Пули дергали мёртвое тело.
— Вот так. Всех фрицев надо убивать. Мы вас не звали… Наша земля вам не лебенсраум!
Несколько голосов мученически просили:
— Братцы, санитара… Помогите! Помогите, ради бога!
На дне окопа лежал наш раненый.
— На ногу не наступайте, раздробило её. Сюда ступайте,  — указывал на живот. — Тут не больно.
Говорков почувствовал жжение под мышкой. Рука в крови. Пощупал: пуля кожу содрала, но кровит сильно. Посмотрел на мокрые, грязные, немытые несколько дней пальцы с обломанными ногтями. Вытер окровавленную ладонь о штаны. Вытащил индивидуальный пакет, разорвал упаковку, скомкал бинт, сунул в подмышку.
Подумал: «Жалко, что я не бессмертный. Никакие ранения не страшны были бы».
Подумал с позиции политической действительности, усмехнулся: «Чтобы стать бессмертным, сначала надо умереть героем». Умирать даже геройски не хотелось.
Чувствуя, как дрожат и начинают слабеть ноги — сказались усталость, недоедание и потеря крови — уселся на ящик из-под патронов. С трудом достал из нагрудного кармана перевязочный пакет, кое-как наложил повязку сверху гимнастёрки.
 
Неподалёку лежал мёртвый немец без каски, с окровавленной головой. Вспомнилась первая рукопашная, в которой он вплотную увидел смертельно раненого немца. 
Тогда Говорков с первым взводом вышел из леса на опушку. А им навстречу то ли передовой отряд немцев, то ли немецкие разведчики. Солдаты с той и другой стороны замерли на мгновение и практически одновременно рванули навстречу друг другу.  Немцы бежали, профессионально рассыпавшись цепью,  бежали с лихим азартом, с заносчивостью бойцов-профессионалов, с осознанием арийского превосходства.
Нашим тоже лихости не занимать, а злостью любой мог поделиться с троими. Но бежали гурьбой, как уличная ватага в драке «стенка на стенку».
На Говоркова, ухмыляясь и яростно перекосив морду, бежал здоровый рыжий немец с крючковатым носом и квадратной нижней челюстью. Матёрый боец приближался короткими прыжками, зигзагами избегая прицельных выстрелов, короткими очередями стреляя из автомата. Боковым зрением Говорков увидел, как немец скосил двух его ребят.
Рыжий был метрах в десяти от Говоркова, уже ясно виднелись петлицы и пуговицы на мундире... Говорков жал на курок пистолета… А пистолет молчал, словно в кошмарном сне — патроны кончились, сменить магазин он не успевал… 
Немец направил автомат в живот Говоркову… Говорков словно почувствовал, как пули прошивают ему кишки… Ноги ослабли… Раздалась короткая очередь…
Немцу снесло полголовы… Ошмёток крови и мозгов плюнул Говоркову на гимнастёрку…
Справа, чуть впереди Говоркова с ручным пулеметом бежал ефрейтор Васильев:
— Живой, лейтенант? Неудобно стрелять, чуть тебя не зацепил…
Говорков поднял руку, мол, всё в порядке. Он реально учуял густой запах свежей крови, исходящий от ошмётка на его гимнастёрке… и ему стало тошно… Выворачивало до зелёной желчи.
…Кровотечение утихло. Говорков почувствовал себя спасённым, расслабился и погрузился в странный мир цветных галлюцинаций.
Солнце пекло нещадно.
Виделся Говоркову немецкий солдат.  Лежал, оскалив зубы, с остекленевшими бесцветными глазами. Рыжий уродец, плюгавое создание, считавшее себя сверхчеловеком, мечтавшее из России сделать свой лебенсраум, жизненное пространство для арийских детёнышей. Эта гадкая тварь хотела сделать славян рабами, на завоёванной территории объявить «новый порядок», дающий ему право убивать стариков и детей, насиловать русских жён и дочерей.
В гадючей Гитлерландии жёнушки многих таких «сверхчеловеков» ещё не знают, что трупы их муженьков уже смердят на русской земле, что им уже не доведётся получить по сто обещанных Гитлером гектаров  русской земли и по десятку семей русских рабов. Немки ждут посылок с награбленным добром. Не дождутся.
Тысячи русских детей плачут о погибших отцах.  Но и в «фатерландии» всё больше гансят гундосят о своих погибших фатерах. А будут вопить ещё громче. Потому что русскую землю щедро удобрят плоть и кровь погибших завоевателей.

= 3 =

     
И снова марш-бросок. Хорошо, что по дороге.
— Поберегись!
Устало вздыхая, а то и поругиваясь сквозь зубы, бойцы отходят на обочину. Двуконная упряжка протащила сорокапятку на резиновом ходу с громыхающим тележными колёсами передком.
Тяжело и вразнобой ступая, рота Говоркова тянулась на взгорок.
Рота — только название. А по штыкам — едва взвод наберётся. И те через одного забинтованные. Таких рот в колонне — почти все.
— Огневики, вон, на лошадях, а мы пешкодралом. Идём всё, идём… Отдохнуть бы!
— Отдохнёшь… когда над тобой будет два метра земли.
— Да-а… Крепко немец нам на обмотку наступил, родимец его затряси!
— Да уж, закрутил фриц маневры…
— Закрутил… как цыган солнце. Бьёт, сволочь…
— Ничего… За битого двух небитых дают…
— …Да не больно-то берут!
— А я думаю, товарищ Сталин заманивает фрицев…
— Курица тоже думала… что у лисы куриные мозги.
— Ничё, ничё, не все собаке в рот, бывает и в лоб… Всё ж таки, думаю, заманивает! Заманим, а потом как вдарим! Раздолбаем гада, в гробину его мать!
— Гляди в одного войну не выиграй, Сёма! Это ж какую тебе звезду Героя придётся из золота ковать? На тачке не увезёшь!
Отступающая на восток колонна растянулась от горизонта до горизонта. Говорят, на шестьдесят километров.
Зельвянка и Щара, протекающие по болотистым долинам, впадают в Неман. Между долинами этих рек вытянутые с севера на юг возвышенности. Чтобы замкнуть окружение, немцам оставалось захватить полосу в двадцать пять километров. Вот к этому «бутылочному горлышку» и стремились отступающие советские части.
Из маленького солнца, как из жерла паяльной лампы, вырывалось нестерпимое для глаз жёлтое пламя, жгло накрытую увеличительным стеклом неба, иссушённую землю. Дальние ряды людей, орудия и лошади колыхались над землёй в раскалённом студенистом мареве. Уходили в небо… Многим предстояло уйти в небо. Многим оставалось жить день… два… три. Только неведомо, кому сколько.
Совсем недавно не было войны. Радовались жизни, строили планы. И вдруг мирная жизнь кончилась. Одни погибли в первые минуты войны, другие в первый день, третьи — в первую неделю… Войны не было — жили. Война началась — перестали жить, стали воевать.
Война — промежуток между жизнью и смертью. Война — мучения фронтовиков, которые окончатся смертью. Вопрос только — у кого когда. 
Идут измученные бойцы. С винтовками и скатками. С сапёрными лопатками, фляжками и касками на ремнях. С вещмешками за спиной. Скрипит на зубах песок, пыль на лицах смешивается с потом и превращается в солёную грязь, разъедающую глаза, губы, кожу. Жара, боль многодневной усталости, гнетущие мысли об отступлении, смертная тоска в сердце, лишающая желания разговаривать. Где наши? Где линия фронта? Неизвестность сушит мозги, грызёт души.
— Прёт немец... Не остановить, —  изливает чья-то душа мучительные сомнения.
— Да уж… Надо бы хужее, да некуда…
— Ничего, остановим… Они, сволочи, получат своё. Придёт время, погоним немца на хаузы (прим.: nach Hause — домой), спомянется им русская земля!
— А меня они чёрта с два возьмут! Один патрон всегда в кармане лежит!
 
Иссушающий жар проникает в самую глубину тела, в кости, в печёнку. От нестерпимой яркости солнца болят глаза — окошки в измученный, опалённый мозг. Многие идут с закрытыми глазами.
— Господи, когда же привал! Ноги горят… — негромко жалуется сам себе тихий голос.
Тут же бодрящее предложение соседа:
— А у меня не горят. У меня ботинки с воздушным охлаждением: подошвы отвалились, я их проловкой прикрутил… Давай обувками поменяемся.
Новый голос вступает в обсуждение:
— Не меняйся, Петро. Дождь начнётся, его ботинки будут с водяным охлаждением, портянки промокнут…
Тяжёлый топот ног, перестук лошадиных копыт, скрежет железа колёс, хруст раздавленных камней, тяжёлое, хриплое дыхание, лошадиное фырканье и испуганное ржание, безнадёжные вздохи и оханье, сухое чмяканье запёкшихся губ. Три дня не евши, омертвев от усталости и зноя, бредут с закрытыми глазами, шатаются и падают, не думают, куда идут, зачем идут. Если кто падает,