заревёт на вираже, включит сирену, спикирует на стоящую машину — учебную цель для бомбометания...
— Мост полетели бомбить! — крикнул снаружи фельдшер.
— Подождём, пока улетят, и поедем, — добавил водитель.
Оказывается, от машины они не отходили.
Вдалеке послышались звуки взрывов.
Когда взрывы стихли, поехали дальше.
Но скоро остановились.
— Мост взорван! — прокричал водитель, чтобы его услышали раненые. И добавил в полголоса, видимо, спрашивая фельдшера: — Откуда ветер дует?
— А тебе на што?
— Пойду насчёт переправы разведывать. Мотор глушить не буду, чтоб вода в радиаторе не замёрзла. Машину поставлю выхлопной трубой по ветру, чтобы раненые не угорели.
Машина съехала на обочину, повернулась лобовым стеклом навстречу ветру.
Хлопнули дверцы кабины. Снег заскрипел под ногами удаляющегося человека. Фельдшер постоял рядом с машиной, напевая «народную солдатскую» песню:
— Варум ты не пришла? Дер абенд был,
И с неба мелкий вассер моросил…
— Ты сам ведь гестерн не пришёл!
Ихь целый драй ур прождала,
А вассер с химмель капала,
И я на хаузе ушла…
(Прим.: русско-немецкая мешанина, солдатский юмор — «Почему ты не пришла? Вечер был, и с неба вода моросил… Ты сам ведь вчера не пришёл! Я целый три часа прождала, а вода с неба капала, и я домой ушла…)
Потоптавшись, тоже куда-то ушёл.
— Замёрзнем — и никому дела до нас нет, — проворчал раненый.
Послышался стук топора, шорох падающих ветвей.
В кузове гулял морозный сквозняк, сырые от крови бинты быстро холодели. Говорков в короткой шинели начал мёрзнуть.
Песенное мычание фельдшера приближалось. Он словно что-то волок.
— Ну-ка, служивые, принимай утепление! — весело скомандовал фельдшер и принялся совать через борт еловые лапы. — Щас ещё принесу.
Принёс ещё охапку.
Военный у борта, похожий на штабника-тыловика, неудобно перевалил через борт, сполз на землю.
— Ты вот что фельдшер, — проговорил он мрачно и распахнул плащ-палатку, показывая петлицы. — Я старше тебя по званию… У меня почки застужены… Мне на холоду нельзя. Ты лезь к раненым, а я в кабине посижу.
Не переставая мычать песню и ни капли не расстроившись, фельдшер залез в кузов и начал поправлять еловые лапы, накрывая раненых.
— А где майор? — спросил один из раненых.
— У него почки застужены, он в кабину, в тепло полез, — добродушно пояснил фельдшер. — Холод для застуженных почек — последнее дело.
— Триппер у него, а не почки, — негромко сообщил один из раненых. — Наш это зампотылу.
— Дело житейское, — беззлобно заметил фельдшер, жалея больного, как деды и бабушки жалеют внука-разгильдяя. Громко вздохнув, фельдшер залез под еловые лапы, свернулся калачиком и притих.
Раненые дышали чистым, пахнущим хвоей, воздухом. В затишке под лапником все согрелись и придремали.
Ветер вначале дул в лобовое стекло и выхлопные газы уходили за кузов. Незаметно переменив направление, стал дуть понизу в обратную сторону. Закрытая кабина оказалась в потоке выхлопных газов…
Часа через полтора водитель вернулся к машине. Мотор тихонько работал на холостом ходу. Водитель открыл дверцу кабины и увидел сапоги лежащего на сиденье командира. Постучал по подошве кулаком:
— Па-адъё-ом!
Командир не шевелился.
Водитель похлопал ладонью по голенищу, подёргал ногу за носок. Почувствовав неживую упругость ноги, забеспокоился и, обежав машину, открыл кабину с другой стороны. Увидел мёртвое лицо майора.
— Мать твою… Фельдшер!
— Чего шумишь? — отозвался из кузова фельдшер. — Переправу нашёл?
Фельдшер неуклюже вылез из кузова, приковылял на застылых во сне ногах к кабине, увидел мёртвого майора, перекрестился:
— Угорел… А ведь я там должен был быть…
— Думаешь, на его месте тебе было бы приятнее? — мрачно усмехнулся водитель.
— Вот ведь как бывает…Ехал зампотылу триппер лечить… Выгнал из тепла подчинённого, и умер вместо него.
— Нельзя греться чужим теплом. Господь знает, кого оставить на земле в поте трудов маяться, а кого наверх забрать, в преисподней греться…
***
…Проснулся Говорков, когда его вытаскивали из кузова во дворе между каких-то зданий.
В коридорах эвакогоспиталя стоял особый больнично-затхлый, гнойно-йодовый, тошнотный дух.
В командирскую палату Говоркова заселили четвёртым.
Молодой лейтенант изгибал перебитую и несросшуюся в месте ранения руку так, что смотреть было тошно. Вывернув руку «наизнанку», он театрально стонал и звал сестру на помощь. Медсестра прибегала, хваталась за вывернутую руку, а лейтенант обнимал девушку здоровой рукой пониже пояса...
— Отстань, дурак! — сердито отбивалась сестричка и выбегала из палаты.
В тёмном углу палаты на широкой деревянной доске лежал майор со сломанным позвоночником. На спине и на ягодицах у него образовались пролежни. Его раздражал дневной свет, мучили боли в спине, он беспрестанно стонал и метался, не давал соседям спать.
Третий раненый лежал загипсованным от пояса до пятки левой ноги. Иногда начинал метаться и плакал. Под гипсом у него ползали вши, тело мучительно зудело...
Лежал в этой палате Говорков недолго. Через неделю раны закрылись струпами, и его перевели в палату выздоравливающих. А ещё через три дня Говорков запросился домой, на передовую. Чему лечащий врач сильно обрадовался, потому как раненых поступало много, а койко-мест на всех не хватало. Впрочем, о койко-местах говорил только медперсонал, а раненые размещались как придётся. Палата выздоравливающих и вовсе представляла из себя большой зал, в котором «ран-больные» лежали на матрацах прямо на полу. Учитывая плохое отопление, лежали в фуфайках и шинелях. Но и тому были рады: ветра нет, в них не стреляют, кормёжка по расписанию…
= 6 =
До леса, где находился командный пункт дивизии, Говорков добрался на попутках. Нашёл деревянный бункер штаба, врытый в склон балки. Из-под снега, как кривая рожа, смотрели окно и дощатая дверь. Чуть дальше под навесом стояла полевая кухня, ещё дальше в склон был врыт сруб-стойло на несколько лошадей.
Часовой у входа в бункер ленивым движением руки остановил Говоркова, взял слегка помятый пакет, который Говорков вытащил из-за пазухи, и с достоинством вернулся к двери. Повертел пакет перед глазами, и, не задержавшись взглядом на адресном тексте — с грамотностью у него было сильно «не очень» — потянул за ручку двери. Дверь хрипнула, часовой крикнул в проход:
— Разводящий, на выход!
Из бункера выскочил мордастый шустроглазый сержант. Шмыгнув носом и утерев мокроту рукавом, глянул без интереса на Говоркова, выхватил пакет у часового, повернулся к двери и обронил на ходу:
— Щас доложу! Тут ждитя!
Через некоторое время в дверях показалась милашка в наброшенной на плечи шинели из офицерской шерсти, под которой виднелась офицерская же гимнастёрка с петлицами старшего сержанта. На высокой груди милашки лежала, словно развалившаяся в кресле начальница, медаль «За боевые заслуги». Такую медаль на грудях штабных дев окопники называют «За половые заслуги». Командирский ремень туго перепоясывал осиную талию. Юбка из офицерского габардина едва прикрывала соблазнительные коленки.
Милашка встряхнулась, как курочка, потоптанная петухом, в упор посмотрела на Говоркова. Взгляд её показал, что лейтенант-окопник в замызганном полушубке, худой, небритый и, наверняка, вшивый, ей неинтересен. Изящно повернувшись на каблуках, удалилась, завлекательно покачивая бёдрами и мерцая аппетитными голяшками.
Говорков не удержался, разглядывая удаляющиеся породистые ножки, качнул головой и крякнул. Спел едва слышно, себе под нос:
И на груди её высокой
Висел полтинник одиноко…
(прим.: медаль «За боевые заслуги» и пятидесятикопеечная монета выпускались из серебра, были примерно одинакового размера)
После отдыха в госпитале на молодых женщин он стал смотреть с любопытством.
Говорков сбил с лежащего рядом бревна снег, сел, закурил.
На середине расстояния между кухней и КП он заметил стрелковый окоп, перекрытый брёвнами и засыпанный снегом.
«Хорошая огневая точка, — привычно оценил Говорков. — А если со стороны бруствера закрыть, получится землянка на одного человека — удобный наблюдательный пункт».
Прошло ещё некоторое время. Дощатая дверь снова хрипнула, часовой подпрыгнул и замер, вытянув шею и закатив кверху глаза. Из двери, застёгивая на ходу китель, вышел подполковник молодцеватого вида.
— Вы пакет принесли? — деловито спросил у Говоркова.
— Так точно! — ответил Говорков, неторопливо вставая, козыряя и пряча в кулак окурок.
Подполковник задумчиво скривил рот.
— Вам придется несколько дней ждать. Генерал-майор Николаев в отъезде. Куда же мне вас деть? — рассуждал подполковник вполне дружелюбно. — В штабном блиндаже битком набито. У нас, на КП, сами понимаете, посторонним лицам нельзя находиться. Вот проблема-то…
— А вон там можно? Место не занято, — показал Говорков на занесенный снегом окоп.
— Как же на морозе-то, — растерялся подполковник.
— Так мы — пехота и разведчики — всю войну «на морозе»… — усмехнулся Говорков. — Я устроюсь. Разрешите с коновязи охапки две сена или соломы взять?
— Да, конечно... — всё ещё с удивлением разрешил подполковник. —Питаться будете на кухне. Повару сдайте аттестат.
Подполковник подошёл к заброшенному окопу, заглянул под брёвна, поёжился, покачал головой.
— Но… Вы сами выбрали этот вариант. Я вас сюда не посылал, если разговор зайдет, — предупредил он и, поёживаясь от холода, трусцой убежал в бункер.
Говорков сходил на кухню, сдал повару — пожилому усатому дядьке — аттестат.
— Надолго? — спросил повар.
— Несколько дней. Пока генерал не вернётся.
— Жить где будешь?
— А вон в том окопчике, — указал Говорков.
— Где-е? — не поверил повар.
Говорков кивнул в сторону окопа.
— Крыша есть. Сена постелю — мягко и тепло будет.
Повар не поленился, сходил к окопу, заглянул под брёвна, недоверчиво глянул на Говоркова, покачал головой, вернулся на кухню.
— Ну, не знаю… — сочувственно развёл руками.
— Я вон те ящики заберу? — указал Говорков на пустые ящики. — Амбразуру закрою, чтобы не сквозило.
— Бери, конечно. Рогожку я тебе дам, вход завесишь…
Говорков заложил амбразуру ящиками, сверху насыпал снега. Дно окопа утеплил сеном. Вход завесил рогожей. По фронтовым понятиям это было завидное для окопника убежище. На передовой бедовали в худших условиях.
В беззаботной тишине, на уютно пахнущей охапке сена, укрытый одеялом из нескольких скреплённых проволокой мешков, Говорков прекрасно выспался.
Утром следующего дня выходившие из бункера командиры, поглядывали в сторону промёрзлого окопа, в котором поселился «живой старлей», и, сравнивая ночёвку в натопленном душном блиндаже с ночёвкой в засыпанном снегом окопе, передёргивали плечами. Штабники глядели в сторону окопа по-разному: одни с любопытством, некоторые с осуждением, воспринимая «зимующего» старлея упрёком своему тёплому быту.
Говоркову в окопе с промерзшими стенами было уютно и тепло. Потому как тепло бойцу, по меркам окопника, не от жара раскаленной печки. Настоящее тепло внутри человека, расползается по телу из желудка после сытной еды. Тепло, когда обувь без дыр и одежда сухая, когда от мокрой одежды и дырявой
