нижнюю часть своего лица тёплым платком, удачно реквизированным у русской бабы. Надвинул на глаза защитные очки, нахлобучил пониже каску. Залез в дыру, гордо именовавшуюся кабинкой… Мотор взревел… Поехали!
Не обвяжи их водитель тросом, все высыпались бы из кузова.
Сзади заклубился поднимаемый гусеницами снег, щедро сыпался на пассажиров. Чтобы спастись от снежных завихрений, пассажиры повернулись спинами назад и склонились друг на друга.
Пулемётчик Франц Бауэр ехал лечить обмороженный нос. После вчерашней операции по прочёсыванию леса нос опух наподобие картошки, кончик начал чернеть. Несмотря на то, что санитар намазал черноту мазью от обморожения и сверху приклеил пластырем кусок бинта, нос сильно болел. Но Бауэр прислушивался не к боли в носу, а к неприятным ощущениям в животе, которые беспокоили его всё больше. Кишки будто злой иван накручивал на кулак. Живот болел так, что, несмотря на мороз и завиваемый на пассажиров снег, тело Бауэра покрылось испариной.
«Что за мучение», — страдал Бауэр, корчась в коликах. Внезапно он понял причину своих страданий. Понос! Понос, которым маялись его сослуживцы. И почувствовал, что ему надо срочно опростаться, иначе больной живот взорвётся! Но как? До водителя не докричаться, потому что между ними огромные катушки, голова водителя замотана толстым платком, сверху нахлобучена каска и мотор ревёт так, что его не перекричишь. Вывалиться на ходу из кузова? Транспортёр всё равно не остановится, даже если все пассажиры хором будут кричать «Стой!». Его сочтут дезертиром и сошлют в штрафную роту, да и замёрзнуть он может, оставшись один в лесу.
Бауэр корчился от боли, стонал, сжимал живот руками, подтягивал под себя ноги, пытался думать о приятном… Ничего не помогало. Он почувствовал, что сейчас его внутренности разверзнутся.
Мотор натужно ревел, приятели стонов Бауэра не слышали.
Бауэр попытался спустить штаны. Но верёвка прижимала его к сослуживцам и почти не давала шевелиться. К тому же замёрзшие пальцы едва двигались и не чувствовали, к чему прикасаются. Бауэр понял, что бессилен перед надвигающейся катастрофой, и сдался. По холодным бёдрам расползалась горячая жижа. Сначала ему полегчало, но скоро живот опять скрутила адская боль.
Поездка продолжалась долго, кишечник Бауэра несколько раз извергал из себя содержимое. Бауэра то трясло от холода, то бросало в жар, живот болел всё сильнее…
Когда приехали в главный перевязочный пункт, Бауэр едва смог идти: мало того, что обгаженные штаны примёрзли к заднице, но к обледенелым штанам примёрзло и его мужское хозяйство! Когда санитары раздели его, он узнал, что сильно обморозил и ноги. Его, конечно, испугало каменное состояние пальцев на ногах. Перспектива остаться безногим инвалидом была неприятна. Но пугало другое: что станет с подмороженным мужским прибором?
Когда примороженные части тела стали оттаивать, Бауэр закричал в голос от невыносимой боли. В пальцах кровообращение так и не восстановилось, сами же стопы и органы между ног покраснели и ужасно отекли, ходил он в раскорячку, потому что распухшее хозяйство не давало сдвинуть ноги вместе. Во время мочеиспускания ощущал такую резь, что плакал в голос и подвывал, как затосковавший от голода и одиночества волк.
Дня через три боль успокоилась, отёки уменьшились, обмороженные места начали жутко зудеть. Бауэр беспрестанно расчесывал, яростно терзал ногтями несчастное тело, драл его, как безумец. Он сдирал с себя лоскуты кожи и испытывал от этого удовольствие. Это был кайф, подобный тому, который испытывает измученный жаждой мужчина, получивший в руки запотевшую кружку холодного пива.
На пятый или на шестой день кончики пальцев на стопах начали чернеть, его лихорадило от высокой температуры. Ноги и промежность покрылись красными, белыми и синеватыми пятнами, омертвевшая кожа отслаивалась и сползала клочьями. Ногти на пальцах стоп торчали вкривь и вкось, как плохие зубы. Не чувствуя боли, он поочерёдно выдирал их.
Те раненые и обмороженные, которые не мучились от боли, маялись от безделья. От нечего делать вспоминали радости довоенной жизни. Темой номер один, как всегда, были женщины.
— В Варшаве мы постоянно ходили в бордель, — рассказывал парень с замотанными в бинты кистями. — Желающих — тьма! Прихожая набита битком, огромная очередь снаружи... Каждая женщина обслуживала по нескольку мужчин в час. Говорят, женщин меняли каждые несколько дней — они выходили из строя от переработки.
— А я служил в Париже, — вставил реплику ефрейтор интеллигентного вида с рукой на перевязи. — Когда мы ходили в увольнения, дежурный требовал предъявить солдатскую книжку, расческу и Parisien, «парижанина» — как мы называли презерватив. Без «парижанина» в город нас не выпускали, а за заболевание венерической болезнью строго наказывали. Мы постоянно ходили в уютную пивную, которую содержала молодая чета. Она — обаятельная блондинка, чистенькая и свеженькая. Муж — худощавый француз, вечно с сигаретой во рту. Она весь день хлопотала, обслуживала клиентов, а он сидел в пивном зале и время от времени заводил разговоры с посетителями. В конце концов, нас возмутило ничегонеделание этого бездельника, и мы решили наказать его. Однажды, когда в пивной кроме нас никого не было, мы разложили на столе его блондиночку и «отработали» всей компанией. Бездельник попытался возражать, но мы избили его и выкинули на улицу. В общем, повеселились на славу.
— Мы как-то поймали шпионку, — рассказывал молодой прыщеватый франкфуртец. — Она ходила по окрестностям...
— А как вы узнали, что она шпионка?
— Ну, как… Сначала отколотили её палкой по ягодицам. Потом вставили штык в задний проход. Пообещали, что и в передний вставим. Ну, она и призналась, что шпионила.
— При таких методах «дознания» любой признается, что он шпион. И даже, что он участник заговора против понтифика (прим.: папы римского), — не принял объяснение ефрейтор.
— Потом мы оттрахали её всем взводом, — продолжил франкфуртец, проигнорировав возражение ефрейтора. — Потом вышвырнули на улицу. Она лежала, раскорячившись и орала, если кто-то к ней приближался. Потом мы стали соревноваться, кто с пятидесяти шагов забросит гранату ей между ног. Пять или шесть гранат бросили, пока кто-то попал.
Слушатели восторженно расхохотались.
— А у меня о России прекрасные воспоминания, — мечтательно заговорил стрелок Мюллер. — Мы остановились на какой-то железнодорожной станции, где-то после Белостока. Там девушки немножко говорили по-немецки, им в школе преподавали. Чертовски красивые девушки! Они ремонтировали дороги. Мы, когда проезжали, затаскивали их в машину, прямо в кузове раскладывали, а потом выкидывали. Вы бы слышали, как замысловато они ругались!
— Нет, камрады, лучшие девушки — в Берлине. Помнишь, Георг, мы с тобой ходили в пивбар на Вильгельмштрассе? — вступился за берлинских девушек солдат с загипсованной рукой. — Там была официантка, Лизетта. Это она научила меня настоящей плотской любви.
Рассказчик театрально закатил глаза
— Моя Лизетта была красива, как та греческая баба, из-за которой передрались древние цари.
— Елена, — подсказал какой-то солдат.
— Но против моей Лизетты та Елена в любви была всё же слаба, — пренебрежительно отмахнулся рассказчик. — Во время поцелуев Лизетта так работала языком, что я приплывал досрочно.
— Не придумывай, — ухмыльнулся Георг. — Твоя «царица» косила как камбала, была вечно пьяной и двигала языком, чтобы удержать вставную челюсть. Уж я-то знаю, не раз пользовался ею.
— Старая окопная крыса! Ты разрушил мои сладкие воспоминания! Соглашусь, я действительно не видел её трезвой, мою сладкую Лизетту. Но видит Бог, в деле любви она была бесподобна! Я бросался на неё, как гренадёр в штыковую атаку. Однажды она даже возмутилась: «Ты бы хоть сапоги снял перед тем, как прыгнуть на меня!». А я ей: «Не могу, лапуля! Если я сниму сапоги, то проскользну внутрь тебя целиком!».
— А я в расстрельной команде служил, когда мы в Польше были, — рассказал унтер-офицер Брунс. — Наша команда актировала евреев при концлагере. Четыре ямы на опушке леса по двадцать пять метров в длину и метра по три в ширину. У каждой ямы по шесть автоматчиков. Колонна евреев на полтора километра: очередь за смертью. Метров за пятьсот до ям они сдавали украшения и ценности, складывали чемоданы и сумки в кучу, раздевались догола. Это — чтобы одеть наш нуждающийся народ. И дальше шли голыми. В основном женщины и малые дети. Подходившие ближе видели, что у ям происходит. Партиями спускались в ямы, ложились, как сардины в банке, головой к середине. Ну и автоматчики сверху, очередь туда, очередь сюда… Смены менялись каждые два часа…
— Евреев?
— Каких евреев? Автоматчиков! Больше двух часов никто не выдерживал. И вот однажды едем на смену мимо очереди, один из наших указывает: «Глядите, какая красотка!». Смотрим — и правда… Позвали её в машину. Она с удовольствием. Бойкая девица… Раздевается прямо в машине догола… Берите, говорит, меня, только спасите от расстрела. Видели бы вы её тело! Да-а… Работала девица с желанием, можно сказать, с восторгом… Ох и получили мы удовольствие!
— Отпустили?
— Когда наши «отработали» на ней, машина как раз подъехала к тому месту, где их раздевали. Её одежду в кучу, девку в очередь… Я слышал, там расстреляли тысяч семьдесят евреев.
— Да, молоденькие еврейки красивые, — подтвердил солдат с гипсовой повязкой на ноге. — Был я как-то в казарме СС. В одной комнате на кровати лежал эсэсовец в брюках и сапогах. Рядом с ним сидела симпатичная еврейка. Полураздетая. Ластилась к нему, как кошка, и всё спрашивала: «Генри, ты меня не расстреляешь?». Совсем молоденькая девчушка, говорила по-немецки без акцента. Я спросил эсэсовца: «Отпустишь эту конфетку?». А он мне, безразлично так: «Приказ расстрелять всех евреев без исключения».
Стрелок Хольц, любитель женщин, тоже решил рассказать историю на женскую тему.
— Перед войной я проходил подготовку в резервном батальоне. Однажды поленился взять с собой «парижанина»… В общем, подхватил «французскую» болезнь.
— На том твои приключения и кончились! — рассмеялся ефрейтор с рукой на перевязи.
— Ошибаешься, приятель. Они как раз с этого момента и начались…
***
Резервным батальоном, в котором проходил обучение стрелок Хольц, командовал гауптман фон Харбург, зверь даже по понятиям отпетых солдафонов.
— Знаешь, в чём проблема Харбурга, приятель? — заметил как-то сосед Хольца. — В его жене. У нее между ног постоянно горит, а гауптман не в состоянии качественно обслужить жёнушку и потушить тот пожар. Понаблюдай при случае за ней. Она, как молодая монашка, идущая мимо взвода солдат: глаза потупит, а походка выдаёт, какая жажда её мучит.
После того, как у двух солдат батальона выявили «французскую» болезнь, гауптман фон Харбург разъярился окончательно и пригрозил, что следующий солдат, который подхватит венерическое заболевание, отправится в штрафной батальон.
Следующим оказался Хольц.
Стрелок Хольц в качестве дежурного по казарме стоял при входе и рассуждал о своей незавидной доле, потому что «французская» болезнь намекнула о себя вчера и скоро
