случайным попутчикам с гордостью рассказывал, что вот он, как попал на фронт, так и не вылезает с передовой.
В тылу, конечно, нет пулемётной и ружейной стрельбы. Слышно, правда, как где-то впереди ухают тяжёлые разрывы. Каждый удар коробит желудок, заставляет приседать, наводит тоску на душу и нагоняет страху в мозги. А вдруг проклятый снаряд сорвётся и сюда долетит? Шарахнет прямо в тебя! Шальной снаряд, он в толпу не бьёт — ему одиночные цели подавай.
В тылах зимой, конечно, полегче, чем на передовой. Можно, к примеру, шмыгнуть в избу к начальству, в тёмном уголку приложиться спиной к тёплой печке. В отсутствие начальства сварить припасённой картошки, вскипятить в котелке воды со щепотью настоящей заварки, выменянной у запасливого повара или «заботливого» старшины.
Бывают и страшные дни, когда налетают немецкие самолёты. На прошлой неделе прилетели, погудели, переполошили всех, сбросили две бомбы. Одна попала в коновязь. Двое повозочных остались без лошадей, пошли стрелкачами в окопы. Но и от убиенных лошадей своя польза. Пока начальство очнулось, пока додумалось, что убитые лошади — это свежая конина, тыловая братия одну лошадь растащила, голова да копыта остались.
В тылах спать да отдыхать не приходится, коли хочешь сытно да удобно жить. Приедет, скажем, тыловая служба на новое место в деревню. Что надо сделать, опосля того, как ночлег в избе себе обеспечишь? Надо обойти огороды брошенных домишек, потыкать шомполом землю. Глядишь, и нащупаешь перекрытие из досок над хозяйским схроном. А под деревянной крышкой картошечка припасена, завёрнутый в тряпицы оковалок солонины — можно поясной ремень заранее на три дырки ослабить. А уж ежели попадёшь на ворох женского тряпья, считай, всё у тебя будет. У деревенских баб тряпки можно обменять на сало. Или на женские ласки.
Сани прыгали, полозья громыхали по застывшим колдобинам. Временами, провалившись в глубокую колею, замирали. Но лошадь, напрягшись, дёргала, сани выскакивали наверх, и с новой силой ударялась о другое препятствие. Раненые охали и материли Мирона.
Когда Мирон не правил вожжами и не махал кнутом, все его мысли и разговоры крутились вокруг собственного живота, а деятельность направлялась на добывание митамина и калория. Он слышал про них от обозного старшины.
— Всё, что на «цэ» — сальцэ, винцэ, мясцэ, — пояснял старшина, — цэ калорий, он для справности. А митамин, это с чего жить хочется. Скажем, молодая баба — чистейший митамин. Но митамины, Мирон, у тебя опосля войны будут. Ты пока на калорий налягай!
Мирон старшине верил, но от ребят слышал, что в съестном митамины тоже есть. А как же! Сытно, да вкусно поевшему завсегда жить хочется!
А вот, скажем, трофейные часы — то чистейший митамин, спору нет. Потому как даже от мыслей о трофейных часах Мирону дышалось слаще.
Мирон страстно мечтал о немецких часах с никелированным или, счастливее того, с золочёным браслетом. Даже когда ехал с обозом, оглядывался по сторонам: вдруг увидит торчащую из-под снега руку немецкого солдата с часами на ней. Снял бы, погрел в шершавой ладони, покрутил головку завода, приложил к уху… и услышал нежную песнь часового механизма. Словно синичка в тёплый зимний день радостно тенькает!
Или, скажем, умер бы в санях какой разведчик — они все с часами ходют…
Часы это вещь! Мирон танков не подрывал, немцев не убивал — греха на душу не брал, никому зла и подлости не делал, а с часами чувствовал бы себя важным человеком. С виду обозник, а ходишь важно, потому как при ручных часах. Тихонько подглядишь, сколько времени на часах … Показывать часы нельзя, не то найдутся завистники, снимут ночью. Поэтому Мирон придумал часы, которых у него пока нет, тряпицей забинтовывать. Тряпицу докуки тоже заметят, спросят:
— Чавой-то у тебя, Мирон, рука забинтована? Никак немцем поранетая?
И ответил бы Мирон:
— Да, не… Чирей вскочил.
Глянет любовно на «чирей», когда вокруг никого, а он хромом-никелем блестит, или позолотой, и весело наяривает секундной стрелкой по кругу.
От сладких мечтаний Мирон радостно поскрёб ногтями завшивленный загривок, глубоко зевнул, прикрыв глаза, и завалился на сторону.
Мирон, хоть и провалился в забытьё, но слух и вожжи не ослаблял. Он и во сне вытягивал губы трубочкой и, не открывая глаз, чмокал, понукая кобылу.
Пригрезились ему родная изба, тёплая печка…
На ухабах сани вздрагивали, раненые стонали. Но Мирон на стоны внимания не обращал: на то они и раненые, чтобы стонать.
Уже не было слышно снарядного гула и отдалённых разрывов, оттого тревоги улетели, душа успокоилась. И казалось Мирону, будто начальство за хорошую службу отпустило его в отпуск на недельку. Ездил же старшина, возил передачку жене командира, а по пути заскочил к жене на пару дней. И грезилось Мирону, что подъезжает он на санях к родной деревеньке…
Мирон дёрнул вожжи, открыл глаза и хлестнул лошадёнку вдоль прогнутой спины кнутом:
— Н-но-о, ленивая!
Есть над кем проявить власть Мирону…
Лошадка послушно ускорила бег. Покачивая бёдрами, хрюкая чем-то в животе и пуская пар из ноздрей, скотиняка метров сто трусила рысью, потом снова перешла на размерный шаг. Лошадиная мудрость в том, чтобы уступить хозяину малость, недолго пробежать рысцой, а потом идти, как ей надо. Бывалые солдаты приказы тоже исполняют сразу, но неторопливо. Кто знает, может, скоро придётся бежать, потому опытный солдат всегда бережёт силы.
Обоз проехал снежное поле, лошади заторопились по длинному спуску. Чтобы не разогнаться в прыть, повозочные натянули вожжи так, что лошади, храпя, садились задними ногами на снег. Проехали низину, и дорога снова пошла вверх. Возничие принялись нахлёстывать лошадей. Сани гремели и тряслись, будто ехали по камням. При каждом ударе раненые бились друг о друга, стонали и корчились от боли, в ранах что-то болезненно обрывалось.
— Братишка, будь другом, придержи маленько! — просил один.
— Брат милосердия, сжалься, сделай остановку, дай передохнуть, пощади! — умолял другой.
— Ты остановишь, наконец, сволочь? — не вытерпев, заорал Говорков. — Жалко нет пистолета, пристрелил бы тебя.
— Гнида! — добавил третий раненый.
Мирон съехал на обочину, на короткое время остановил сани под деревом.
Как только раненые перестали стонать, Мирон запихнул в рот очередной кусок хлеба и, опасливо глянув в небо, дёрнул вожжами, направляя лошадь на дорогу. Он боялся, что из облаков вынырнет пикировщик. Не было дня, чтобы над этой дорогой не пролетали немецкие штурмовики, охотники за лёгкой добычей.
Полозья провалились в глубокую колею, сани застряли. Мирон слез с передка, отошёл подальше от саней, с остервенением дернул вожжи и стеганул лошадь кнутом. Лошадь рванула. Раненые завопили от боли, проклинали возничего, захрипели от бессилия.
Эти раненные что угодно могут сотворить. Вцепятся в глотку, удушат ни за что и бросят в кустах. Скажут, бомбой убило. Трупы на фронте не ищут, будешь валяться в кустах, пока вороньё не расклюёт. Тыща человек пройдёт и проедет мимо, никто не закопает. Если бы у раненых в санроте не отбирали оружие, много тыловиков получили бы пули в животы.
В санротах насчет оружия строго. Пока раненому делают перевязку, санитары обмундировку и вещмешок перетряхнут и прощупают по швам. Реквизируют, что не нужно тяжелораненым. Пока его на костыли поставят, поди, разберись, когда что пропало.
Но останавливаться в пути время от времени надо. Чтобы посмотреть, все ли раненые живы. Ежели кто помер, его можно вывалить в кустах, лошади на облегчение. Нет смысла тащить мертвяка до санбата. Хирург мертвяку жизнь не пришьёт. В пути раненые сами отсортируются, кому операция нужна, а кому бесполезна. Опять же, в вещмешках у не доехавших до санбата очень даже интересные трофейные вещицы попадаются: портсигары, зажигалки… Глядишь, и на часы посчастливится.
— Стрелять таких братьев милосердия надо, в расход среди дороги пускать, — стонал раненый.
Отмотали полпути, когда сзади послышались крики и нарастающий гул самолёта.
Бросив поводья на передок возка, Мирон перемахнул через придорожный снежный бугор и размашистой рысью метнулся в открытое поле. Справа и слева, высоко вскидывая коленки, перегоняли друг друга его дружки-повозочные. По глубокому, нетронутому снегу бежать ох как тяжело!
Как назло, ни леса, ни кустика — некуда от фашистского стервятника спрятаться.
Мирон бежал от рёва самолёта, на бреющем полете едва не сбившего с него колёсами шапку. От двух взрывов над полем колыхнулся воздух.
Повозочные падали головами в сугробы, барахтались, били по снегу руками, как пловцы, вскакивали, старались удрать подальше от обоза. Откуда у людей силы берутся, такая прыть и быстрота, когда уже нечем дышать и воздуха не хватает, чтобы лёжа жить?
Совсем обессилев, хватая ртом воздух, как загнанная лошадь, Мирон упал в снег. Каждый вдох прерывал кашель. За грудиной жгло, будто раскалённый шомпол в глотку воткнули до самого пупа. В последнее время он часто прикашливал. «Неужто здоровье попортил? — думал Мирон, закапываясь в снег, чтобы его не выследили лётчики. — А с другой стороны, больного в окопы не пошлют: лучше быть с бронхитом, чем лежать убитым».
Особенно Мирон покашливал, когда закручивал «козью ножку» из самосада, выменянного в деревне на сахар.
А может кашель от курева, обнадёживал себя Мирон. Самосад был крепким до ядовитости. После выкуренной козьей ножки в горле долго ещё горчило и першило. И сплюнутая в снег харкотина была темнее конской мочи. Самосад, видать, залежалый.
Гул самолёта стих.
Мирон поднял голову и не увидел на дороге лошадей.
— Цела ли моя? — пробормотал обеспокоено. Его ж, как безлошадного, на передовую сошлют! От беззащитности перед обстоятельствами Мирон даже взопрел. Был, ведь, обоз, стоял на дороге, и — как языком слизнуло. Неужто двумя бонбами весь обоз разметало?
Мирон поднялся на четвереньки, выглянул над примятым снегом назад, влево, вправо — ни саней, ни лошадей! Не велика беда, коль во ржи лебеда: хуже две беды — ни ржи, ни лебеды.
Повозочные не поднимались, ждали, что самолёт зайдёт на бомбёжку в обратную сторону.
Боязнь остаться безлошадным как кнутом подстегнула Мирона. Он вскочил, кинулся к дороге, но споткнулся и упал. Вновь вскочил, побежал вдоль дороги вперёд. Задыхаясь, взбежал на бугор и в низине увидел лошадей, неторопливо идущих друг за дружкой. Сплюнув зло от облегчения, Мирон остановился. Но, увидев краем глаза, что и остальные повозочные бегут за ним, тут же припустился догонять обоз.
Лошади, почуяв приближение хозяев, стали.
Мирон держал свою лошадку под уздцы, когда подбежали остальные повозочные.
— Молодец, — похвалил Мирона старшина. — Все попрятались, как сурки, а ты сориентировался в обстановке, остановил обоз.
Мирон не стал разубеждать старшину, что обоз остановился сам. Когда начальство хвалит, надо молчать и от поощрения не отказываться, даже если оно незаслуженное.
— Похоже, человек ты ответственный. Переставь свои сани на самый зад. Будешь замыкающим. А то эти раззявы, — старшина махнул в хвост обоза, — прозевали самолёт.
Старшина прилюдно оказал Мирону доверие и уважение. Теперь Мирон на привале мог сесть рядом со
